Юрий Галинский - Андрей Рублев
– А вон, глядите, близ Васильевского луга! Кто это? – в тревоге спросил староста Петров.
Вдали, на рубеже заболоченного поля и леса, рядами выстраивались воины в черных плащах и железных шлемах.
– Крымские фряги из Сурожа и Кафы! – угрюмо заметил Лукинич. – Они и на Куликовом поле были.
– Да, они! Теперь держись, братчики!
– Ох, не устоять нам. Таранов и камнеметов тащат сколько! И самих-то собирается тьмище… – занудил Кореев, стал креститься.
– Не бойсь, Вавилко! – хлопнул его по сутулой спине Никита Лопухов. – Мы тож не лыком шиты.
– Двум смертям не бывать, а одной не миновать! – добавил Тимоха Чернов.
– Эх, ежели бы ров у стены выкопали заранее… – вздохнул староста. – Говорили ведь боярам о том, а они: успеется, мол.
Лукинич, окинув взглядом сотских, сказал:
– Слово мое недолгое, други. Со стен чтобы никто не сходил. Только за припасом ратным. Камней и бревен нанести на прясло побольше. Теперь главное. Ордынцы тараны готовят, чтобы ворота разбить. Велите седельцам сено на цепях подвязать, дабы удары ослабить. Ты, Чернов, вместе с Рублевыми великие пушки и тюфяки, что у вас стоят, поближе к Тимофеевской башне придвиньте. Так надо! – строго добавил тысяцкий, увидев, как вытянулись лица у оружейников. – Главное – не дать татарам ворота разбить. О том и с соседями говорить хочу. Сейчас пойдем с тобой, Михайла, к бочарам, – кивнул он старосте и, обращаясь к остальным, продолжал:
– За сидельцами глядите, словом добрым бодрите их. Особливо вы, Лапин и Бредня, за селянами присматривайте, к осаде они непривычные. Ну а Темир со своими, чаю, тоже среди первых будет. Верно? – привлек Лукинич к себе успевшего ему полюбиться старосту московских татар-кожевенников, вместе с кузнецами и оружейниками державших оборону на прясле.
– Не опасайсь, бачка тысяцкий, – широко заулыбался Темир. – Наша крепко стоять будет!
Князь Остей тяжело опустился на лавку, прижал руки к вискам. В груди учащенно стучало сердце, голову сдавила тупая боль.
Появление татар подхлестнуло князя, заставило действовать. Он ходил на стенах, призывал сидельцев держаться, не пустить в Кремль лютых врагов. Сопровождавшие его архимандриты и игумены благословляли москвичей на битву. Встречали их по-разному. Там, где оборону держали посадские купцы да сироты черносошные и боярские, со смирением прислушивались к каждому слову. По-иному вовсе – чернослободцы: кузнецы, гончары, плотники, бочары и прочий люд ремесленный. Здесь в ответ на увещания без бойкого словца, а то и насмешки не обходилось. Слобожане требовали добавить пушек и тяжелых, бросающих камни самострелов, жаловались, что на стенах мало людей, искусных в ратном умельстве, подводили осадного воеводу и бояр к недостроенным, без зубцов и крыши участкам стен.
Остей дернул плечами, поднял голову, за дверью послышалось топанье подкованных сапог, громкие голоса. Вошли бояре Морозов, на веселе явно, и трезвый Лихорь.
– Что, княже, живой? Чернь не пожрала? Ха-ха!
Морозов вразвалку подошел к Остею, хотел похлопать его по плечу, но тот, брезгливо поджав губы, резко отстранился. Боярин, покачнувшись, ухватился за лавку, едва удержался на ногах. Но не обиделся, присел рядом с воеводой.
– А ты как думал, напрасно я говорю: воры они все и мятежники? Так оно, княже, и есть. Власти никакой не признают! Что хотят вытворяют!
Желтоватые глаза боярина злобно блеснули, поудобней умостившись на лавке, заговорил торопливо:
– Как ушел ты, мы с Иваном Мстиславичем наслушались. На прясле, где кузнецы стоят – вот истинно тати все, – стал архимандрит Яков благословение Божье сказывать. Голос-то у него не бог весть какой – жидковат… Еще и закончить не успел, а вор, что подале стоял, как заорет на все прясло: «Аминь!» и тут же: «Верно ль говорят, будто владыка Киприан в Тверь подался князю Михайле служить?» Яков ему: «Митрополит одному Господу токмо служит, а не суете людской!» А бунтовщик знай свое: «На Москве, может, Господу служил, а в Твери – не иначе нечистому!» Тут уж я не удержался, хоть тогда на вече от черни подлой едва ноги унес, закричал ворам: «Бога вы не боитесь, как с архимандритом речи ведете?» А они мне, боярину великому: «Иди отсель, пока жив! Жалко, что на Ивановской тогда не поймали!»
Морозов с искаженным от ярости лицом вскочил с лавки, заметался по горнице:
– Вишь, разбунтовались, никого не опасаются!
– Ты скажешь… – сопя крупным угреватым носом, пробурчал Лихорь.
– А ты Новгород не запамятуй: чернь городская что хочет там делает!
– То Новгород, а мы в Москве. Да и там, как люди великие задумали, так все выходит. Чай, и сам хорошо про то ведаешь.
– Кто знает, может, у нас похуже, чем там, будет! – не унимался Морозов.
– Понапрасну ты, Иван Семеныч, тревожишься, – стал успокаивать его Лихорь. – На Москве люд степенный, а что меж слободской черни мятежники есть, сие не беда. Даст Бог, отстоим Кремник от Орды – враз с ними управимся.
– Управимся, управимся… – желчно пробубнил тот. – Не так-то оно просто будет управиться.
Все это время князь Остей молчал, рассеянно прислушиваясь к спору. Он уже чувствовал себя лучше, голову отпустила боль, только сердце еще покалывало.
– Нашли время спорить, бояре. Может, ордынцы сей час… – неожиданно бросил он с укоризной, но не успел договорить. За окнами, заглушив его голос, что-то ухнуло, задребезжало. Над Кремлем прокатился вырвавшийся из тысяч глоток крик:
– Орда пошла на приступ!
Домна склонилась у изголовья сына, жалостливо поджала морщинистые синюшные губы. Голова отрока была завязана холстом. Открыта была лишь часть лица. В забытье он бормотал во сне что-то.
Когда Андрейку ударила татарская стрела, его подхватил сотский плавильщиков Лопухов, оказавшийся рядом. Опустив обмякшее тело отрока под прикрытие заборола, он снял с него шлем, извлек из раны обломившийся наконечник стрелы. Сочувственно приговаривая: «Не углядишь оком, заплатишь боком», – стал унимать куском холста кровь на лице. Подбежал Иван, тревожно спросил:
– Куда попало? Не в глаз?
Отрок уже немного оправился, как мог спокойнее процедил:
– Оцарапало только. Я сейчас снова стрелять буду. С полдюжины ордынцев уже свалил!
Старший брат разозлился:
– Я тебе постреляю! Вон кровь, как из кабана, хлещет. Ну, пошли – рану обмыть и перевязать надо!
Андрейка заупрямился было, но когда Иван пригрозил отнять лук, а самого запереть в доме сурожанина, поплелся за ним вниз по лестнице. Возле стены валялось множество черноперых татарских стрел. Отрок стал собирать их, складывать в свой колчан. Когда нагнулся в очередной раз, в голове вдруг загудело, в глазах замелькали золотые песчинки, и он повалился на землю.
Домна осторожно поправила подушку в изголовье, подошла к висевшему в углу образу. Просила за раненого, за мужа, за Ивана, за всех, кто вместе с ними стоял сейчас на стенах Кремля.
Когда вошла Алена Дмитриевна, не слышала. Молодая женщина, ступая на носках сапог-котов, приблизилась к постели. Взглянув на пылающее лицо Андрейки, сердобольно покачала головой.
– Ух, напугала ты меня, Аленушка, не слышала, как и вошла! – вздрогнув, обернулась старуха.
– Я тихо, – грустно улыбнулась ей жена сурожанина. – Как Андрюшенька?
– Полегчало ему малость, болезному, заснул. Трав целящих на рану положила, заговор пошептала: «Шла баба по рожь, вела быка по нитке, нитка-то оборвалась, кровь-то унялась; сяду я на камень – кровь-то не каплеть, сяду я на кирпич – кровь-то укрепись!»
– Вот и хорошо, Домнушка! – обрадованно воскликнула Алена Дмитриевна. Спохватившись, бросила испуганный взгляд на Андрейку – не разбудила ль? – Теперь все горазд будет. Сказывает Корней, страсть сколько ордынцев ныне побили!
– Господи, чем только оно кончится? – тяжело вздохнула старуха. – Жалко вас, молодых, пожить-то еще не успели, а тут беда такая, – вытерла она набежавшие слезы.
– Не плачь, тетя Домна, отобьются наши. Верно ведь?
– Отобьются, сердешная ты моя, – прижала она к груди Алену. – Такие молодцы, как Ивашко мой с дружками-слобожанами, да Антон твой… И чего зарделась, голубушка? Чай, любишь Антона, да и как не любить его, такого доброго молодца.
– Грех при живом-то муже, – потупилась молодая женщина. И вдруг, вскинув голову, отчего тонким звоном звякнули семилопастные подвески на ее кичке, сказала решительно:
– Не могу без него! Как увидела живого, снова покоя лишилась. Голос, шаги услышу, кажется, так сердце из груди и выскочит. Руки на себя наложу, не жить мне теперь!
– Что ты, Аленушка! – растерянно вскрикнула жена оружейника. – Любить не грех, не вчера ты его узнала, – целуя взволнованную Алену, успокаивала она ее. – Полюбовницей быть, ежли истинно не любишь, то грех, лебедушка моя чистая. Ничего, все образуется, – прижимая к груди рыдающую молодку, шептала она. – Только бы от Орды окаянной отбиться да живыми родимых увидеть. Тяжко им там! Ох и тяжко!
