Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию
При последних словах ее величества послы откланялись. Мамонов тоже таинственным образом исчез, словно бы испарился. Государыня в сопровождении ближних женщин и камердинера Зотова, тож доверенного, отправилась свершать вечерний туалет перед отходом ко сну.
Мамонов знал свое место и занял его в ожидании повеления государыни. Он был девятым в списке екатерининских фаворитов — девятым официальным, кои попали в учет. Но были еще и неучтенные, так сказать временщики, в полном смысле этого слова. О них мало что знали и их мало кто знал. То были избранники мимолетной прихоти императрицы в первые годы ее правления. Время мало-помалу умеряло ее темперамент. И привязанности ее стали постоянны. Их могла разорвать только измена фаворита, что, кстати говоря, и случилось с Мамоновым близ пятого года его фавора.
А пока что он был искусным инструментом удовлетворения ее все еще не угасшего сластолюбия. Пока еще его власть над государыней была сильной. Но и она становилась все слабей и короче: возраст брал свое.
Он понимал, что наступит момент, когда его ласки останутся невостребованными. И как умный и дальновидный человек стал торопиться. И торопить — пока в силе. Дорогие подарки: перстни, осыпанные бриллиантами, табакерки, имения, денежные дачи — государыня была щедра. И наконец, графское достоинство, чего он более всего добивался.
Все. Можно было, помаленьку ослабить узду. А вскоре и слезть. А чего чиниться: так было со всеми — с Орловым, Васильчиковым, Потемкиным, Завадовским, Зоричем, Корсаковым, Ермоловым, Ланским… Все они получили свое. Да и мимолетные тоже успели кое-что урвать — как бы отступное. Государыня была щедра по-царски и вдобавок не помнила зла.
Она умела быть благодарной. За ласки, если почитала их искренними, за молодость и даровитость. Она была доброй по натуре, как бывает добр человек, которому уже ничего не стоит его доброта и щедрость. Она ценила одаренность натуры, если таковая имелась, и нередко награждала даже не по заслугам.
Свои заслуги Мамонов знал и ценил. Приникая горячими губами к телу своей любовницы, он, пробуждая в ней страсть, заставлял ее дрожать любовной дрожью.
Это была она — императрица всероссийская, всецело подвластная ему, новоиспеченному графу. Она, гордая и недоступная большинству простых смертных, подавляющему большинству. Но не ему, нет! Он повелевал ею, он смел, как никто другой, повелевать государыней.
Что ж, он искупил свое заточение, свою подслащенную неволю. Не может же она быть вечной, когда-нибудь ей придет конец.
А Екатерина? Она еще мосла гарцевать на коне. И все благодаря этому эликсиру, вливавшему в нее силу и бодрость. Она все еще не чувствовала своих лет и говорила:
— У меня душа ничуть не устарела. И душою я так же молода, как полвека назад.
Вот почему она бестрепетно согласилась отправиться в долгое путешествие, расставшись с привычным укладом Зимнего или Царского Села.
Кое-кто пробовал ее отговорить, указывая на великие тяготы столь протяженного пути, намекая, что они-де ей не по годам.
— Нет, возраст мне не помеха. К тому ж князь Александр Григорьевич позаботится о том, чтобы я пользовалась привычным комфортом, — отрезала она.
Воля управляла ее моложавостью, великолепно сложенная воля.
И Сашеньку, яко одного из важных инструментов этой воли, она берегла от света. Старалась не засветить. Он был явлен близ Смоленска, а потом снова упрятан. До самого Киева.
Незадолго до Киева кортеж ее императорского величества въехал в Печерск. Ночную тьму отодвинуло сияние множества огней, словно мириады звезд пали с неба на землю. То генерал-губернатор Малороссии граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский[31], герой минувшей войны с турком, зажег во славу своей августейшей повелительницы тысячи факелов и плошек. Естественно, достойный прием был оказан государыне и ее сопроводителям в Вишенках, родовом поместье генерал-фельдмаршала.
При обеденном столе, накрытом на сто персон, играли оркестры и пели певцы голосами необыкновенной приятности. Сладостные мелодии настроили всех на особо торжественный лад.
Наконец, дабы подкрепить торжество, была произведена пушечная пальба. Особливо, когда произносились тосты за здоровье государыни и ее близких, равно и сопровождавших ее выдающихся особ.
— Ах, Петр Александрович, — восхитилась Екатерина, — вы встречаете меня, истинно по-царски.
— Как подобает преданному подданному, поклоняющемуся вашему величеству, — отвечал Румянцев галантно. — Позвольте ручку.
Екатерина с милостивой улыбкой протянула ему пухлую белую руку, к которой он благоговейно приник.
— Желаю с вами побеседовать наедине, — неожиданно произнесла Екатерина. И с этими словами поднялась и проследовала вместе с польщенным таковой доверительностью Румянцевым в его кабинет.
— Как вы полагаете, граф, — без предисловий начала она, — будет нынче война?
— Беспременно будет, — убежденно ответил Румянцев. — Как не быть войне, коли турок не смирился и не смирится с потерей Крыма. Это самая чувствительная для него утрата. Она саднит, яко незаживающая рана. Потерять сию благоуханную землю означает для него лишиться удобнейшего ретраншемента, сиречь крепостного укрепления, для нападения на нас.
— Но можем ли мы встретить турка надлежащим образом? — продолжала допытываться Екатерина.
— По разумению моему — можем, нисколько не утратив…
— Об утрате не может быть и речи, — перебила его Екатерина. — Нет, генерал, я подразумеваю приращения, ибо ближний нам брег Черного моря должен быть российским.
— Я, матушка-государыня, могу быть в ответе токмо за вверенную мне армию. Каковы же дела в Екатеринославской армии, я не ведаю. В том даст вам отчет князь Потемкин, — осторожно отвечал Румянцев.
— Мне желательно знать мнение вашего сиятельства как испытанного воина: в состоянии ли мы будем нынче, ежели война разразится, опрокинуть турка и дойти до Царьграда?
— На то с обстоятельностью мог бы ответить господин военный министр, то есть тот же князь Потемкин. — Сказав это, Румянцев выжидательно уставился на Екатерину: каково она отреагирует. Реакция государыни была мгновенной:
— Суждение князя мне известно: он полон решимости идти на Царьград и восстановить там христианское правление. Я же отношусь к такому плану с осторожностью. Хватит ли у нас пороху? То бишь достанет ли не токмо воинского духу — духу у нас предостаточно, — но воинской славы. Вы, человек военного закала да и опыта предводительского, в состоянии с трезвостью оценить наши возможности… Отвечайте как на духу.
Некоторое время Румянцев молчал, собираясь с мыслями. Можно было бы ответить с бодростью, как надлежит перед лицом монархини: воля твоя для нас священна, мы победим. Но он не мог себе этого позволить.
Ему было известно, что Россию поразил недород и народ голодает, что армия худо экипирована, что в казне нету денег, что рекрут недоедает и наборы все тощают. Что, наконец, внешний блеск ничего не стоит и за пышным фасадом — нищета.
Румянцев был предельно откровенным.
— Ныне год для сего предприятия неподходящий: недород. Стало быть, войско провиантом в должной мере обеспечено быть не может. Да и осилит ли казна вашего величества столь огромную тягость? Война, изволите ли знать, требует денег и денег.
— Уж это-то я знать изволю, — с усмешкой отвечала Екатерина. — Кому знать, как не мне. А вот князь Потемкин полон воинственного пылу. Он утверждает, что коли турок начнет, то погонит его за море.
— Князь Григорий Александрович человек горячий, — пробормотал Румянцев. — Его жар всем ведом, но не всех зажигает.
Екатерине было известно, что старый фельдмаршал ревниво относится к возвышению Потемкина и к его всевозраставшему влиянию, равно и к собственному умалению. Он чувствовал, что оказался на обочине, что военную политику всецело диктует выскочка Потемкин.
— А знаете ли вы, матушка-государыня, что Григорий-то Александрович в минувшую войну с турком не мог вынести вида крови и мертвых человеческих тел? — неожиданно проговорил он.
— Ну и что с того? — парировала Екатерина. — Тем не менее он шел в атаку во главе воинов. Мужественности ему не занимать.
Она полагала, что должна защитить своего любимца. Кто бы мог любоваться зрелищем нагромождения мертвых тел и льющейся крови? Только чудовище!
— Ну что ж, граф, я выслушала вас и благодарна за откровенность, — произнесла она, придав своему тону как можно более теплоты. — И соизмерю с вашим суждением наши дальнейшие действия. Однако все же убеждена, что турок на нас нападет — в этом вы правы. И мы должны в преддверии сего принять свои меры. Так что и вам с вверенною вам армиею надлежит быть в готовности.
— Будьте уверены, ваше императорское величество, что на поле брани мы не посрамим славы оружия российского, — отвечал старый фельдмаршал тоном рапорта. Он был всего на четыре года старше своей государыни, но уж бесспорно почитался всеми стариком. Но осмелился ли кто-нибудь сказать о Екатерине старуха?! — так велика была разница.
