Наталья Павлищева - Екатерина и Потемкин. Тайный брак Императрицы
— «…которые хотя святой церкви и повинуются и вся церковныя таинства приемлют, а крест на себе изображают двумя персты, а не триперстным сложением, тех, кои с противным мудрованием, и которые хотя и по невежеству и от упорства то творят, обеих писать в раскол, не взирая ни на что».
Многие церковники головы вскинули: верно царица выдержки из указа Священного Синода приводит, да только он на основе указа Соборного написан, в подтверждение. Что с того?
— Телесные озлобления и смертельные казнения, кнут, плети, резания языков, дыбы, виски, встряски, виселицы, топоры, костры, срубы — все это против кого? Против людей, которые желают только одного: остаться верными вере и обряду отцов! Святителей ли я вижу? Христиане ли передо мной зверятся и беснуются?
Теперь ей уже возражали: что же, неужто против все поворачивать и решения Собора объявлять неправедными?
— Не трогаю я ваших запретов и проклятий, не прошу возврата к старому. Хотя проклятия ваши на ваших же предков ложатся, потому как деды ваши и прадеды двуперстно крестились. Одного прошу: акт от 15 мая 1722 года заменить актом ему противоположным.
И снова несогласие, мол, святая Церковь непогрешима, а Собор — глас ее.
Екатерина холодными голубыми глазами разглядывала членов Синода: упорствуют, не желают отменять дурной указ, что за двуперстие почти анафеме предает, таинств церкви лишает и еще много на что обрекает. И с чего не хотят-то? Только из желания на своем настоять, ведь смутились, пока доводы приводила.
Императрица подняла руку, дождалась, пока притихли, и вдруг объявила:
— Преосвященные отцы! Вот мои два перста. Вот я при всех вас этим двуперстием полагаю на себя знамение креста, полагаю твердо и истово, как крестились предки…
Наблюдая за тем, как императрица перекрестилась двуперстием, многие даже лишний раз сморгнули, не веря своим глазам. Но Екатерина, снова и снова требуя от преосвященств одуматься, перекрестилась во второй и в третий раз!
Она не зря собрала и послушный себе Сенат: когда члены Синода все равно стали возражать, сенаторы призвали саму императрицу издать манифест, объявляющий свободу креста и обряда.
Нет, эта половинчатая мера была Екатерине ни к чему, давление на Синод продолжилось, императрица объявила, что принимать такую меру против воли Синода негоже. Но не успели преосвященные отцы воспрянуть духом, как получили такую оплеуху, от которой и вовсе взвыли. Екатерина заявила, что, поскольку терпеть в государстве, Провидением ей данном, такое надругательство над верующими не может, то издаст другой манифест… об отмене государственной религии и полной свободе вероисповедания!
Тут уж не то ахнуть, в обморок не упасть бы! Члены Синода взвыли. Екатерина снова взялась им открывать глаза на положение дел в России, упирая на неправедное деление церкви во времена раскола.
— Отцы архипастыри! Куда вы завели, до чего вы довели и куда ведете свою отеческую церковь, российский православный народ и нас? Истязания только за то, что по-дедовски двуперстием крест на себя налагают? Лишения святых таинств за то, что не так пальцы при этом держат? Да вы сами веруете ли?! Не прошу к старому вернуться, но и наказывать за него не смейте!
Члены Синода, кажется, поняли главное — их никто не заставляет возвращаться к старому двуперстию, а только требуют за это не преследовать. Это было уже легче, потому что императрица крута, ох, крута, еще не забыли пастыри Афанасия Мацеевича. Разгонит, как пить дать разгонит!
А уж о свободе вероисповедания… об этом и думать страшно, это не секуляризация земель, это куда хуже!
— Секретарь, пишите:
«На общей конференции Сената и Синода 15 сентября 1763 года определено: тех, кои церкви Божией во всем повинуются, в церковь Божию ходят, отца духовнаго имеют и все обязанности христианские исполняют, а только двуперстным сложением крестятся, таинства ея не лишать, раскольником не признавать и от двойного подушного оклада освобождать».
Из залы вышли мокрыми и императрица, и все присутствовавшие. Секретаря Екатерина велела позже вызвать к себе, чтобы дать свою речь, потому как он ничего не записал, хотя Потемкин, сидевший за столом рядом с обер-прокурором, утверждал, что все запомнил слово в слово и сам может секретарю пересказать. Сенаторы словно в забывчивости снимали парики и ими же обмахивались, тихонько меж собой переговариваясь:
— Ох и крута матушка…
— Эк как она Синод приложила…
Членам Синода обмахиваться было нечем, они тоже взмокли, торопились на воздух дыхание перевести да подумать.
Вот тебе и Екатерина Алексеевна! И упрекнуть не в чем, все разложила так, словно сама семинарию окончила. Вспоминая угрозу свободы вероисповедания для России, с сомнением качали головами: нет, не посмела бы. Но тут же приходило и другое сомнение: посмела.
Орлов усомнился:
— Они все одно, Катя, не рискнут на прежние места возвращаться, побоятся.
— За гонения наказывать стану жестоко, как за неисполнение указа. Но и на старые места звать не буду, без того есть где селиться. Россия полупустая, чем иноземцев привечать, так лучше своих вернуть и из лесов выманить.
Конечно, и вернулись не сразу, и из лесов не все вышли, но обратный поток бывших беженцев после такого решения был очень заметен. Позже Потемкин едва не половину южных земель приезжими заселил, где иноземцами, а где и теми же старообрядцами.
Не успели переехать в Царское Село да там несколько обжиться, как из Петербурга примчался гонец с неприятным известием: большой пожар! Погода сухая, не по-майски жаркая, первыми занялись пакгаузы на Васильевском острове, где пенька хранилась. От них по всему острову заполыхало.
Екатерина вздохнула: на Васильевском здания сплошь деревянные, старые, дом к дому вплотную, там и выскочить не успеешь, ежели у соседей загорится. Богата Россия лесом, слов нет, но пожары ее беда. Сколько раз Москва выгорала, да разве только она одна? Надо строить из камня, только из него, а то ведь и каменные постройки каковы? Низы каменные делают, а верхние этажи все равно деревянные, но огонь-то всегда по верхам идет, вот и продолжают гореть города…
Поручила Ивану Ивановичу Бецкому новую Комиссию по каменному строительству в Петербурге и Москве.
Бецкой человек обстоятельный, взялся серьезно, помимо столицы и Москвы планы сделали для многих других городов. Понравилось тоже многим, всем никогда не угодишь. В результате и небольшие города получили четкую планировку, основанную на той, что у них уже была, не сносить же имеющиеся крепкие здания, появились одинаковые постоялые дворы (чтоб сразу было понятно, что это он!), одинаковые здания для присутственных учреждений, тоже ради узнаваемости. Однако сделано все столь внимательно, что один город на другой непохож оказался.
Но Екатерину больше беспокоил Петербург. Попытка Петра Великого сделать центр на Васильевском острове не удалась: его каждый год затапливало по верхние этажи, значит, надо строить на левом берегу Невы. Но сами берега поскорей одеть гранитом (тоже Петр не успел). И мостов побольше крепких, чтоб не ездить за семь верст ради какой мелочи.
Императрицу раздражало отсутствие нормальных мостов через малые речки, там бывало и того хуже. Заботы, заботы, заботы…
Государыня — точно хозяйка большого дома, если хочет, чтобы порядок был, должна сама все знать и помнить. Тяжело? Тогда лучше сидеть и царствовать… пока не скинут.
Государыня позвала к себе Панина, чтобы поговорить о цесаревиче. Привычное дело, ей все недосуг, не всякий день сына и видела. Многие считали Екатерину черствой к сыну, она и сама себя немало корила, но поделать ничего не могла.
Петр зря сомневался в том, что Павел его сын, лет до двенадцати, а то и долее он был похож на Петра, словно точная копия. Причем, на Карла-Петера Ульриха, каким Фике видела будущего мужа, не подозревая об этом, еще в Эттине под Любеком. Щуплый мальчик, вялый, нерешительный, словно забитый…
Как бы ни старалась Екатерина внушить себе любовь к сыну, ничего не получалось, слишком многое сходилось на Павле такого, что заставляло испытывать совсем иные чувства. Умом понимала, что мальчик не виноват, что похож на ненавистного мужа, что с младенчества не закален и нездоров, что прав на престол имеет больше нее самой… Понимала, но сердцем не принимала.
Павел похож на Петра в детстве, а Екатерина знала, во что может вырасти такой характер. Он был похож на Петра и внешне, а видеть перед собой ежедневное напоминание о прежней несчастной жизни и, тем паче, убийстве бывшего мужа тяжело. Иногда едва сдерживалась, чтобы не крикнуть:
— Да не смотри ты на меня так!
Ведь как бы ни пряталась сама от себя государыня, внутри знала, что если и убили Петра самовольно, это совпадало с ее собственным желанием. Желала Екатерина смерти свергнутого мужа, Орловы верно угадали, не могла не желать, поскольку не было у нее другого выхода.
