Эдуард Зорин - Богатырское поле
Под конец Никитка взмолился — совсем обессилел, ни косточки в теле.
— Ну как, хороша наша банька? — довольный, спрашивал Левонтий.
— Ух как хороша!
Потом Никитка стегал веничком Левонтия. Лысеющая голова камнесечца блаженно запрокидывалась, тело сладостно подергивалось под ударами.
Внизу, у печи, стоял жбан с грушевым кислым квасом. Напарившись, мужики пили квас. И снова лезли на полок, и снова стегали друг друга веником. Квас тут же вышибало горячим паром. Поохивая от удовольствия, Левонтий мечтательно промолвил:
— Сейчас бы в прорубь…
Никитка согласился: в прорубь бы сейчас в самый раз. Да где ее сыщешь? Не зима, чай, на дворе — лето глядится.
Из баньки мужики в исподнем прибежали в избу. В избе пахло щами, сытный дух плавал по горнице.
Угощала Аленка. В холщовой рубахе, чистая и румяная, она подавала на стол всякую снедь. Антонина была за гостью, ела, похваливая Аленкино варево. Хвалили и мужики.
Едва покончили со щами, едва испили браги, в ворота требовательно постучали. Велев Никитке припрятаться, Левонтий вышел во двор. На улице ждал его церковный служка.
— Протопоп Микулица спрашивает Левонтия.
— Ну, я Левонтий, — недовольно проговорил камнесечец. — Зачем протопопу понадобился?
— Того протопоп не сказал, а велел быть тотчас же.
Ждет в соборе, — сказал служка, дыхнул луком и попятился.
Хоть виду Левонтий и не подал, но, получив такое известие, встревожился. С чего бы протопопу такая спешка? Аль заказ какой?.. Но мысли склонялись к недоброму. Думалось всякое — время смутное: не донес ли кто?
Вернувшись в избу, задумчиво окинул Левонтий стол. Дочери сказал:
— Собирай, Антонина, одежу — ту, что понаряднее. Протопоп в гости кличет.
Антонина, ахнув, побледнела. Никитка недоверчиво переспросил:
— Неуж протопоп?
— Протопоп — не князь, — сказал Левонтий, стараясь придать голосу твердость. — Заказ, должно. Церковь божья прохудилась…
— Не для заказов время, — покачал головой Никитка.
— И то верно. Ну да ладно. Спасибо, не вязать пришли.
Антонина вынесла лучший отцовский кафтан, сапоги с красным верхом, опушенную мехом высокую шапку. Левонтий молча переоделся за занавеской. Уходя, Никитку отозвал в сени, предупредил:
— В случае чего — уходи по задворкам. У Серебряных ворот постучишься к Пахому. Его изба от ворот третья по левому ряду. Меня назовешь, скажешь, кто таков. Пахома не таись, мужик свой, спрячет тебя покуда. Аленка же пущай у меня переждет. Девка она молодая, рыскать по городу ей ни к чему. Антонина назовет подругой из Гончарной слободы. Покуда разберутся, время уйдет, а там, глядишь, бог нам поможет.
— Ох, боязно что-то, Левонтий, — признался Никитка.
Мастер улыбнулся, ободряюще потрепал Никитку по плечу.
— Недруга порешил — не испугался. Во Владимир шел — не испугался… А коли совсем худо будет, ищи своего скомороха. Скоморохи люди смелые, в беде нипочем не бросят.
С тем и ушел. Время катилось к обеду, заутреня кончилась, у собора народу было мало. Воротнику Левонтий сказал, что идет по зову протопопа; у главного входа в собор его встретил все тот же служка.
На воле день был ясный, солнечный, а за порогом собора — гулкая тишина, прорезанный белесоватым свечением полумрак. Левонтию даже зябко стало, но он догадался, что это от волнения, а не от холода. Воздух в соборе был густой и теплый. Неясно проступали по сторонам золотом отливающие оклады икон, с расписанных богомазами серых сводов глядели глазастые лики Святых.
Чуть забегая вперед Левонтия, служка указывал ему дорогу. Он прошел за боковую нишу, где камнесечцу приходилось уже бывать, когда восстанавливали осевшие закомары, и нырнул в низенькую дверцу. Согнувшись почти пополам, Левонтий последовал за ним.
Все здесь было знакомо камнесечцу, хотя кое-что переделывалось уже без него, но собор строил он.
Что-то пробормотав, служка пропал в полутьме. Едва только он исчез, как Левонтий увидел Микулицу.
Протопоп, без ризы и без рясы, в длинной рубахе, подпоясанной обыкновенным лыковым пояском, сидел на лавке и ел осетра во все блюдо — жирного, подернутого росинками прозрачного студня.
— Пришел, — Микулица тряхнул гривастой, с выстриженным гуменцом головой и скосил, все еще склоняясь над блюдом, мутный, с желтизной и красными прожилками глаз на вошедшего Левонтия.
«Постарел отче», — подумал Левонтий. Последний раз, когда рядились на починку собора, в протопопе было больше достоинства, да и выглядел он помоложе. Может быть, оттого, что принимал камнесечцев после службы — во всем своем нарядном облачении. Тогда взгляд его светился святостью, в глазах еще не остыли вдохновенные искорки, а на плечах была золотом и каменьями, расшитая тяжелая риза. Да, постарел отче, пообвял…
Левонтий подошел к старцу под благословение, смиренно прикоснулся губами к пахнущей осетриной руке.
Микулица был по-домашнему благодушен; глядя на Левонтия, удовлетворенно поглаживал бороду.
— Садись, Левонтий. Испей нашего меду.
Улыбчивые, с хитринкой глаза камнесечца будто спросили: «Аль мед пить звал?» Но отказать протопопу не посмел, сел на лавку, меду испил, похвалил:
— Хорош медок.
— Из Андреевых медуш, — со значением сказал Микулица.
Левонтий насторожился. Но протопоп беседу завязывал неторопливо, начинал издалека. Спросил, не хвор ли Левонтий, не скорбит ли душой, как дом, как дочь.
— Благодарствую, отче. На бога не гневаюсь. Все мне дал, всего у меня в достатке. А о палатах каменных и не помышляю.
— Не князь, помышлять грешно, — оборвал его Микулица. Пристально взглянул из-под тяжелых бровей, неторопливо погладил бороду — от шеи к подбородку. — Дочь здорова ли? — повторил вопрос.
— Здорова. С чего бы ей хворой быть? — недоуменно уставился на протопопа Левонтий. Почудилась ему в глазах старца лукавая смешинка. Гусиные лапки побежали у Микулицы от краешков глаз, побежали и тут же сгладились, уткнулись в уголки седых ресниц. С тоской подумал Левонтий — не пустяшный разговор, разговор с глубинкой. Но, как ни старался, никак не мог угадать, к чему клонит протопоп.
— Красавица у тебя дочь, — продолжал мурлыкать Микулица. — Красавица… Телом бела, лицом красна.
Говорил тягуче, словами усыплял. И вдруг — будто лезвием в глаза:
— Недругам княжеским потатчик!
Побледнел Левонтий, приподнялся с лавки:
— Зря лаешь, отче. Немилости твоей не заслужил.
— Ан заслужил, заслужил, — дискантом закричал старец, уже не сдерживая гнева.
«Вот оно», — неожиданно успокоившись, подумал Левонтий. Но от глаз Микулицы снова побежали гусиные лапки, и Левонтий растерялся. Не знал, что и взять в догадку.
А протопоп уж отвернулся от него, потянулся губами к жбану с медом. Сосал долго, сопя и блаженно вздыхая. Медленно ходил под бородой Микулицы острый кадык. Глазки утонули в опущенных лохматых бровях. «Ох, ох», — повздыхал протопоп, потом, оторвавшись от сладкого жбана, колюче, зыркнул на Левонтия:
— Аль не сладок мед?
— Сладок, отче.
— Ну а коли сладок — пей.
Выпил Левонтий жбан свой до дна, рукавом утер мокрые губы — под неусыпным взглядом протопопа. А зачем звал Микулица, так и не понял.
— Хитер ты, камнесечец.
— Пошто, отче?
Голубые глаза Левонтия ясны, как речные заводи с весенней студеной водой. Не сморгнул, не потупился. Грозного взгляда не испугался, молча уставился на икону на обшарпанной стене. Икона без оклада, покосилась…
Понял протопоп Левонтиев взгляд, покашлял глухо, в бороду.
— Храм божий разграбили. Золотые оклады с икон содрали…
Иль почудилась Левонтию эта боль в словах Микулицы? Но протопоп уже снова глядел на него строго:
— Ну, будя. Поговорили. А теперь — ступай.
Размашисто благословил Левонтия, отвернулся. Камнесечец попятился к дверце, через которую впустил его служка, но протопоп остановил его:
— Не туда. Сюда ступай.
За тяжелой занавесью был другой ход. Отодвигая полог, Левонтий еще раз взглянул на Микулицу. И снова поразился, приметив, как поползли добрые лучики от мутных, с желтинкой глаз протопопа.
У собора уже собирался народ — к обедне. Когда Левонтий выходил, на площади гулко ударило било. Прислушиваясь к нему, камнесечец остановился. Почему-то подумал: «Нельзя оставаться у меня Никитке, опасно. Ежели протопоповы послухи донесли, не донесли ли и князевы?»
И еще такое подумалось: «А что, как упреждал меня Микулица?..»
3Исправно трудился Фефел на монастырском подворье. Правда, силенок у него было маловато, но с легкой работой он справлялся, вот и решил игумен оставить калику при монастыре.
Свободными вечерами Фефел почти каждый день поднимался в келью Чурилы, скидывал ступни и часами сидел, покачиваясь, против чернеца, глядел, как тот заполняет ровным уставом пергаментные страницы.
