Антония Байетт - Детская книга
Дороти сказала Гризельде:
— Давай уйдем и поглядим на фонарики в саду. Только осторожно, не испачкай свои красивые туфли.
— Дурацкие туфли, — отозвалась Гризельда, идя за кузиной.
Герант автоматически сочувствовал любому, кто не кричал. Его восхищало самообладание Бэзила. Геранту страшно нравился лоск Бэзилова жилета и сверкание запонок. В умении правильно одеваться была тайна. В деньгах была тайна. Геранту до смерти надоело все домотканое и самодельное. Он втайне, под прикрытием черных лакированных коробок с марионетками, перехватил бокал шампанского и нашел его восхитительным и сложным — холодные пузырьки лопаются на языке, запотевшее стекло, прозрачная золотая жидкость. Есть люди, которые пьют такое каждый день. Есть люди, которым не приходится спать под протекающей крышей в старом щелястом доме, продуваемом холодными ветрами, ради куч глины и воображаемых обливных горшков. Деньги — вот где свобода. Деньги — вот где красота. Деньги — это арабские жеребцы вместо тягловых лошадей. Деньги — это значит, что на тебя никто не кричит. (Неважно, что Хамфри кричал на Бэзила.) Деньги — это свобода. Деньги — это жизнь. Что-то такое думал Герант. Братья никогда не ссорились бесповоротно, всегда в последний момент отступали от края пропасти. Они сцеплялись, потом ворчали друг на друга, потом меняли тему разговора. И никто не предполагал, что на этот раз будет по-иному, когда Хамфри, чтобы уколоть собеседника, назвал имя Барни Барнато.
Барнато, общительный, красноречивый уроженец Ист-Энда, сделал себе состояние на алмазных приисках Кимберли. Он был одним из основателей клуба на Ангел-Корт, рядом с Трогмортон-стрит, шутливо прозванного «Воровская кухня». Барнато переключился с алмазов на золото и сейчас как раз занимался основанием собственного банка. Он заражал лихорадочной жадностью, возбуждением, готовностью рисковать. Бэзил вложил деньги в предприятия Барнато и тревожился из-за этого. В сатирической газете «Домино» вышла статья под псевдонимом Мартовский заяц. В ней «Воровская кухня» изображалась адом, где играют в азартные игры. Вполне узнаваемый Барнато фигурировал в роли демона-крупье, сгребавшего ставки в огненную яму. Кроме того, автор статьи сравнивал его с «Демасом (человеком благородного вида)», который «стоял невдалеке от дороги над холмом, называемым Выгода, и зазывал паломников: „Эй! Своротите с пути, и я покажу вам нечто. Вот серебряный рудник и люди, ищущие в нем богатства. Придя сюда, вы немногими усилиями обретете безбедную жизнь“. Христианин спросил Демаса: „Разве не опасно это место? Разве не помешало оно многим совершить паломничество?“ Демас ответил: „Не очень опасно, разве для неосторожных“. Но при сих словах покраснел».[8]
Мартовский заяц очень элегантно обыграл этот предательский румянец. Хамфри неосторожно процитировал Беньяна в споре с Бэзилом. Это напомнило обоим про обвинения Мартовского зайца. Но Хамфри продолжил цитировать «Путь паломника» — другие отрывки, которых не было в обличительной статье из «Домино».
— Барнато заманивает людей — они совершают безрассудства и теряют деньги. «Не знаю доподлинно, свалились ли они в пропасть, заглянув через край, или спустились вниз, чтобы копать, или же задохнулись на дне от испарений…» Так и погибают люди, подобно мистеру Извыгод, — сказал Хамфри.
— Как ты хорошо помнишь текст, — заметил Бэзил.
— «Путь паломника» все знают с детства. Согласись, что он в этом случае уместен.
— Но не все его так ловко цитируют, тем более в клеветнических статьях, которые не смеют подписать своим именем.
Обвинение прозвучало. Хамфри не мог ни мяться, ни отрицать.
— Но ты же не будешь спорить, что это весомый аргумент? Что к этим предупреждениям нужно прислушаться?
— Нельзя днем делать одну работу, а ночью мутить грязь, чтобы пачкать ею своих коллег. И вредить своим родным, — добавил Бэзил.
Хамфри презрительно усмехнулся. Ему не очень-то хотелось усмехаться — он чувствовал, что сам стоит на краю ямы. Но поскольку они ссорились, он счел необходимым усмехнуться:
— Неужели ты был так глуп, что впутался — или впутал своих родных — в аферу Барнато?
— Ты сам не знаешь, что говоришь. Ты поставляешь злокозненные сплетни, которые могут принести настоящий вред…
— Я следую за своей совестью.
— Твоя совесть — болотный огонек, заводящий в трясину, — вполне находчиво сказал Бэзил, удачно подобрав метафору.
Вмешалась Виолетта:
— Давайте переменим тему. Давайте помиримся.
— Я больше не могу оставаться на этом сборище, — заявил Бэзил. — Иди сюда, Катарина. Мы уходим.
— Хорошо, — ответила Катарина. Она понимала, что трудно театрально повернуться и выйти, если твоя запасная одежда лежит в спальне хозяйки дома. Она приказала Чарльзу:
— Позови Гризельду.
— Ей это не понравится, — sotto voce сказал Чарльз.
Дороти и Гризельду вернули из сада. Катарина сказала Гризельде, что они уезжают.
— Почему?
— Неважно. Мы едем домой. Надень плащ.
Гризельда стояла в бальном платье, белая, как соляной столп. Она не была по натуре строптивой. Но и покладистой она тоже не была. К глазам подступили слезы. Она пошатнулась. Дороти сказала:
— Мы так долго ждали этого праздника. У нас так давно не было костра, музыки, танцев. Как мы теперь будем праздновать без Гризельды и Чарльза? Какая музыка без Чарльза? Мы и постели для них приготовили…
— Но я в самом деле не могу здесь оставаться, — сказал Бэзил, обращаясь к жене.
— Может быть, оставим детей с кузенами? Они так ждали этого праздника…
— Как хочешь. Я просто не хочу здесь оставаться.
— Тогда поедем, — ответила Катарина, жестом подзывая горничную и протягивая обе руки к Олив, которая подошла посмотреть, что творится. Катарина не считала, что должна извиняться за Бэзила, — по ее мнению, он поступал правильно, но она также не хотела портить праздник. Карету подали, вещи погрузили. Никто не пришел помахать на прощание. Хамфри налил полный бокал, осушил залпом и налил снова. Его, словно электричеством, пронизывало ощущением, что все стоит на краю пропасти. Но сейчас надо было заниматься праздником. Хамфри велел музыкантам, чтобы начинали играть.
Дороти сказала Гризельде:
— Первым делом давай найдем тебе костюм, как у нас.
Гризельда все еще не оправилась от потрясения и была бледна. Виолетта взяла ее за руку и повела в детскую. Виолетта приказала Филипу и Филлис зажигать фонарики.
Гризельда стояла в детской, расстегивая пуговицы розового платья. Она шагнула из платья, и оно мягко опустилось на пол, словно мисс Бумби, которая вдруг превратилась в тумбу.[9] Платье надо было повесить на плечики. Гризельда оставила его на полу.
Виолетта сказала, что у них есть платье рейнской девы — то, что надо. Гризельде оно очень пойдет.
Это было старое вечернее платье Олив: Виолетта его укоротила и ушила крепкими стежками, так что получился карнавальный костюм размером на девочку. Платье было из плиссированного шелка — зеленого, под цвет морской волны, с травянисто-зеленой нижней юбкой и золотым поясом. Виолетта подогнала платье по размеру. Гризельда подняла руки и распустила тугие кольца волос. Виолетта расчесала волосы, уложив их по плечам девочки. Считалось, что глаза у Гризельды серые или карие, но стоило одеть ее в зеленое платье, и они вдруг стали изумрудными.
— Какая ты красивая, — сказала Дороти.
Гризельда пошевелила плечами.
— Теперь я хоть двигаться могу.
Когда она снова присоединилась к компании, все захлопали. Хамфри налил себе еще бокал шампанского и провозгласил тост за «Зеленые рукава». Виолетта сказала, что это костюм рейнской девы, и Ансельм Штерн вдруг запел мотив из увертюры к «Золоту Рейна» и склонился над рукой Гризельды. У него был чистый, высокий голос.
Начались танцы. Они проходили под аккомпанемент трио: Чарльз играл на скрипке, Герант на флейте, а Том попеременно — на маленьком барабане и жестяной дудке. Они сыграли «Зеленые рукава» для Гризельды и «Ах, мой милый Августин» для Августа Штейнинга и Ансельма Штерна. По зарождающейся традиции старшие танцевали с молодежью. Хамфри завертел Дороти, которая изо всех сил перебирала маленькими ножками в тупоносых туфлях, чтобы поспеть в такт, а Проспер Кейн спокойно кружился с Флоренцией. Олив танцевала с Джулианом — он был точен в движениях и грациозен. Август Штейнинг сначала пригласил Имогену Фладд, а потом — ее статную мать. Хамфри отпустил запыхавшуюся Дороти по требованию Лесли Скиннера, который обращался с девочкой так осторожно, словно она была стеклянная, и забавно перепрыгивал через кочки. Ансельм Штерн танцевал с Гризельдой, мурлыча мелодию себе под нос и выделывая коленца, как его собственный принц-марионетка. Татариновы танцевали все вместе, крутясь, как карусель. Ансельм Штерн поклонился Дороти, но она попятилась и сказала, что больше не хочет танцевать.
