Ольга Погодина-Кузмина - Герой
Обещаю, что Вы будете окружены почтением и заботой, как святыня. Любой Ваш каприз будет исполняться как закон.
Теперь Ирина глядела на Терещенко и думала, сам ли он напечатал это письмо или как деловой человек продиктовал машинистке?
– Пусть мы идем в небытие, – отвечал барон, сверкая взглядом исподлобья. – Но кто придет нам на смену? Вы?
– Да, мы, предприимчивые люди! Пока вы обучались танцам в пажеском корпусе, мы стояли за прилавком в отцовской лавочке… Получали зуботычины, обсчитывали и обвешивали, прятали за иконкой первые медяки. – Терещенко поднял и сжал свой тяжелый, поросший рыжеватым волосом кулак. – Мы – те, кто поднялся из грязи, выгрыз свой кусок зубами, мы – плоть от плоти этого народа!.. С нами Россия, как Феникс, возродится из пепла… Историю, господин Ливен, пишут победители. А проигравшим остается или сгинуть… или поступить на службу к нам.
Оглушив внезапным звоном, лопнуло оконное стекло. Осколки посыпались, разлетелись по навощенному паркету. Терещенко, пригнув голову, отскочил. Посреди гостиной на полу очутился булыжник. По мостовой в сторону Невского бежали фабричные в суконных тужурках. Один обернулся со смехом, Ирина увидала полудетское задорное лицо.
– Ирина Александровна, отойдите от окон! – крикнул барон, выхватывая револьвер. – Укройтесь в дверях!
Мать снова плакала.
– Господи милосердный! Чем мы Тебя прогневили, за что Ты наказываешь нас?!
Обняв, Ирина увела ее к двери. Графиня смотрела на осколки, укоризненно качала головой. Снежная пурга уже летела в комнату, словно пеплом посыпая бархатные шторы.
Барон ожесточенно дергал шпингалет окна. Задвижка наконец поддалась, створки распахнулись. Фон Ливен свесился вниз.
– Убежали. Мерзавцы, чернь! – он обернулся к Михаилу Ивановичу, который отряхивал со своего рукава мелкие частицы оконного стекла. – Вы хотели свободы? Теперь извольте усмирять этот сброд!
Терещенко быстро взглянул на Ирину, проверяя, заметила ли она его испуг. «Отлично заметила», – взглядом ответила она. Тот медленно, с достоинством подошел к раскрытому окну и тоже выглянул на улицу.
Ирина снова вспомнила отпечатанное на машинке письмо с предложением, настолько оскорбительным, что она не могла рассказать о нем даже матери. Страшную досаду в ней вызвал и несчастный барон, который все эти дни приходил к ним в дом, пил чай, глядел на нее тоскливыми собачьими глазами и говорил пустые, ничего не значащие фразы.
За спинами мужчин она сделала шаг и сильно наступила каблуком на осколок оконного стекла. Терещенко вздрогнул, обернулся. Барон вскинул свой револьвер. Ирина рассмеялась им обоим в лицо, в ней вдруг вскипела такая дьявольская гордость, что все расчеты и раздумья полетели в тартарары.
– Нет, Михаил Иванович, историю писать придется не вам… Лучше возвращайтесь в свою лавочку. Там, наверное, тоже окна бьют!..
Одергивая визитку, Терещенко посмотрел на Ирину с холодным бешенством, молча поклонился и вышел. Во взгляде барона читалось обожание и тоска.
Мать что-то говорила, но Ирина не слышала. Теребя часики, висящие на цепочке, едва сдерживая слезы, она вышла на лестницу. Как тяжело! Кому доверить свою боль, кому открыть сердце? Мать не поймет, да и можно ли добавлять ей мучений? Отец! Он защитил бы и утешил, как утешал любое детское горе: «У кошки боли, у дочки заживи». Но горе нынче не детское – смерть самого близкого человека, страх неизвестности.
Кто-то вышел на лестницу, она услышала вежливое покашливание барона.
– Прошу прощения, Ирина Александровна…
Она быстро отерла слезы, вскинула голову.
– Я хотел сказать, – пробормотал барон, робея. – Я чувствую ужасную беспомощность. Одним словом, все, что могу…
– Что вы можете? – произнесла Ирина с горечью. – Кроме как тоже погибнуть на этой треклятой нескончаемой войне!
Лицо его дрожало. Ирина чувствовала боль в груди и жалость – к нему, к себе за все несбывшиеся девичьи мечтания, за невозможность счастья. Протянув руку, она коснулась его аксельбанта и, сама не зная, как решилась, подалась вперед и поцеловала барона в губы. Как у отца, усы его пахли табаком и одеколоном, он зажмурился от неожиданности, но в другую же секунду сильно обхватил ее руками, прижимая к себе, как ребенок стискивает куклу, которую хотят отнять. Обжигая дыханием, он начал целовать ее запрокинутое лицо, шею, руки. Ирина отстранилась. Она впервые целовалась с мужчиной, но почему-то чувствовала в эту минуту, что сделалась взрослее его, сильнее, хладнокровней.
– Уходите, – приказала она. – Уходите навсегда.
Барон смотрел на нее в растерянности, подбирая слова.
– Но я… в вашем распоряжении… Пока еще не погиб…
– Поздно, все решено. Забудьте меня. Прощайте!
Она шла через комнату, слезы текли по лицу. В гостиной старый Савелий укладывал подушку между рамами разбитого окна, горничная выметала стекла.
«Поздно! – кусая губы, повторяла про себя Ирина. – Все решено».
Глава 15
Госпиталь
Весь двухнедельный отпуск Долматова пришелся на беспокойные дни похорон князя Чернышева. Шли чередой печальные хлопоты, обряды, поминки. Княгиня тяжело переносила смерть мужа, сестры не отходили от матери. Им нужно было принимать знакомых и сослуживцев покойного, ехавших с соболезнованиями больше из любопытства, чем из добрых чувств. После оказалось, что Вере Александровне невозможно отменить свою работу в госпитале: сразу трех опытных медсестер командировали на санитарный поезд. Все признания, которые Долматов готовил по дороге в Петроград, остались несказанными. К тому же он не знал, как говорить о любви с девушкой над могилой ее отца.
Все же мысль о том, что им снова предстоит разлука, может быть, навсегда, не оставляла его. Андрей Петрович зашел к Чернышевым, чтобы проводить Веру на дежурство. Путь был недальний – от Цепного моста в Коломну, где стоял особняк придворной дамы, отданный под госпиталь.
День выдался сырой, грязный, совсем весенний. Таял снег, кричали на голых ветках вороны. По улицам двигалась процессия митингующих, в этот раз состоящая из одних только женщин разных сословий. Они несли полотнища с требованиями равных прав, им предводительствовали суфражистки в мужских костюмах, впереди скакала дама на белом коне. Лавки были заперты, окна в домах занавешены и темны.
По дороге Долматов рассказывал о своей походной жизни, стараясь подбирать забавные или занимательные эпизоды. О том, как их принимали в Галиции, какие одежды и обычаи у местных жителей, чем отличаются тамошние обычаи и верования. Вспоминал, как в марте с подполковником Бурцевым они спасли от вырубки господский яблоневый сад, а в августе, проходя через то же село, собирали урожай ароматных, бело-розовых с молочным налетом яблок. Говорить о том, что и барский дом, и хутор к тому времени были разрушены австрийскими снарядами, он не стал. Не рассказал и про тот разговор, который услышал ночью, обходя караулы. Бойкий солдат уверял товарищей, что яблоки эти точь-в-точь такие же белые да сладкие, как ляжки у знатной паненки.
Вера Александровна шла, опустив голову. И хотя Долматов намеревался сказать ей на прощанье важные, сотни раз обдуманные слова, гнетущее предчувствие, разлитое в воздухе, не давало ему собраться с мыслями.
– …Какое-то оцепенение. Думаешь только о том, что нужно сделать прямо сейчас: перевязки, уколы… Словно все чувства ушли куда-то глубоко, – призналась Вера, когда они по Екатерининскому каналу вышли к сенным рядам. – Что теперь будет с мама́? Папа́ скрывал от нее свою болезнь. Ирина все хандрит и злится… Что со всеми нами будет, Андрей Петрович?
– Никто этого сейчас не знает, – проговорил Долматов, глядя на высокие купола Никольского собора. – И лучше не думать об этом.
– Нельзя не думать, – вздохнула она. – Так много гибнет людей, словно листья облетают с деревьев. Только листья вырастут снова…
– Зайдемте в церковь?
Подняв лицо, Вера посмотрела на него тем ясным и простым взглядом, который был ему памятен еще с довоенной поры.
У ворот и на паперти тянули к прохожим руки, привычно гнусавили калеки, но в соборе было тихо, пусто. Только старуха-богомолка в левом приделе, опустившись на колени, клала земные поклоны, да молодая вдовица в трауре, с черными выплаканными глазами, молча стояла у темной иконы, словно вопрошая о чем-то без надежды на ответ.
Взяв две свечи, Вера помолилась за упокой отца, подошла к угоднику. Андрей тем временем остановил проходящего священника.
– Святой отец, вы можете обвенчать нас?
Еще не старый батюшка с шелковистой бородой, с добрым и веселым лицом и взглядом, какого Андрей Петрович давно не встречал, разве что у новоприбывших молодых солдат, с готовностью ответил:
– На какую дату изволите назначить венчание?
Вера подошла, взглянула вопросительно и радостно. Долматов сжал ее маленькую руку.
