Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
Блаженный ушел так же неожиданно, как и пришел. И если бы не отсутствие тревоги, которую он снял с души и забрал с собой, можно было бы подумать, что все это показалось.
С женитьбой Иван затягивать не стал, на следующий день он призвал к себе бояр и сказал просто:
— Женюсь я! Хватит баловать, государству наследник нужен, а мне опора, — а перед глазами все стоял блаженный Василий. Бояре держались у порога гуртом, недоверчиво поглядывая на государя, всем своим видом говоря: «Что же он еще такое решил выкинуть?!» Государь скосил взгляд на митрополита, который был здесь же. Лицо у Макария невозмутимое. Губы монаха уже давно не раздвигала улыбка, лоб разучился хмуриться, и не было новости, которая могла бы удивить его. Он напоминал каменное изваяние, лишенное чувств. — Что же это за царь такой, если он не женат? Это как бобыль на деревне, который вроде бы и не мужик, если бабу не имеет. Мне подданными своими управлять легче будет, если оженюсь. Другие государи на меня иначе посмотрят, если супружница моя рядышком присядет.
— Дело говоришь, государь Иван Васильевич, — первым нашелся что сказать Глинский Михаил. — Моя сестра Елена, а твоя матушка, возрадовалась бы, услышав такие слова. Внуков хотела все дождаться, да вот не пришлось.
Весть встряхнула и других бояр, с которых уже спало оцепенение, и они дружно, как гуси на выпасе, потянулись к царю шеями, опасаясь отстать от хора верноподданных:
— Верно, государь, женись!
— Да мы тебе такую свадебку закатим, что правнуки помнить будут!
Шуйские тоже поспешили выразить радость, и старший из братьев, Иван, разодрал губы в блаженной улыбке: — Вырос наш батюшка! Женатому-то не с руки по дворам бегать и забавы чинить.
Митрополит Макарий, тучный и высокий старец, подошел к Ивану и, пригнув его голову ладонью, чмокнул пухлыми губами в лоб.
— Вот ведь как, Ванюша, получается. Хоть и не положено монаху иметь детей, но ты у меня вместо сына. Привязался я к тебе… ты уж прости за это старика. Стар я больно, чтобы меня ругать. Венчал я тебя на царствие, государь, обвенчаю и с суженой.
В тот же вечер, удобно рассевшись на лавке в Грановитой палате, бояре приговорили грамоту.
Митрополит Макарий сидел ближе всех к государю и громким голосом вещал:
— Так уж пошло на Руси, что живем мы по византийским законам. Вера у нас православная, и в устройстве светском и церковном мы больше походим на греков. И, стало быть, свадьба государя должна быть такой, какими славились византийские императоры. Дьяк, пиши, — митрополит вздохнул глубоко, наполняя грудь воздухом, и пламя свечей слегка поколебалось — «Я, царь и великий князь всея Руси Иван Четвертый Васильевич Второй, повелеваю всем боярам, окольничим, столбовым дворянам, у которых имеются девицы на выданье, ехать сейчас же к нашим наместникам на смотр. И девок чтоб от государя не таили. А кто надумает утаить девицу, дочь свою к наместникам не повезет, тому быть в великой опале и казни. Грамоту пересылайте меж собой, не задерживайте ее и часу».
Митрополит помолчал: не упустил ли чего, потом попросил прочитать написанное дьяка. Захаров читал выразительно и громко. Митрополит довольно хмыкнул — складно получилось.
— Может, кто из бояр сказать чего желает?
— Чего уж говорить, и так все ясно, — отозвался за всех Федор Шуйский, посмотрев на братьев.
— Вот и славненько, на грудень месяц и свадьбу справим.
Иван Васильевич сидел именинником, улыбался во все стороны, со смуглых щек не сходил густой румянец.
Бояре едва успели подняться, когда государь соскочил со своего места и буркнул на прощание:
— Расходись, бояре, мне молиться пора.
Федор Шуйский изрек, когда Иван Васильевич скрылся в своей комнате:
— Ему бы еще коз на Девичьем поле пасти, а он жениться надумал.
Сказал и осекся, вспомнив участь Андрея — государь в силу входит, как бы кто из доброхотов не нашептал.
Целую неделю дьяки денно и нощно жгли свечи, переписывая грамоты. А когда их набралась целая комната и свитки заполнили все углы и столы, Захаров велел крикнуть ямщиков, которые, похватав свитки с еще не просохшими чернилами, разлетелись кто куда.
Был канун Крещения, и, проезжая мимо деревень, ямщики видели, как бабы, вскинув коромысла на плечи, шли на реку брать крещенскую воду, которую затем будут беречь пуще глаза — она и от хвори убережет, и бесов от избы отгонит. А еще хорошо ей ульи кропить, вот тогда пчелы меду нанесут.
Крещенский мороз был задирист и крут, щипал баб за пятки и трепал за щеки, но те, не замечая его шуток, весело поколачивали на реке лед пешнями. Иной раз мороз залезет, забавы ради, молодухе под юбку и давай ее щекотать. И когда она, озираясь по сторонам и досадуя на ветра-бесстыдника, поправляла задранную юбку, он, смеясь и завывая, отлетал к следующей.
Ямщики, строго соблюдая государев наказ, нигде подолгу не останавливались, меняли коней; едва отогревались в теплой избе и, подгоняемые страхом перед царской опалой, спешили дальше через заснеженный лес к государевым наместникам, воеводам. От них грамоты разойдутся через губных старост[30] по деревням и селам, и на призыв царя должны отозваться в любой глуши, где может прятаться русская красавица.
Наместники, приветствуя в лице ямщика самого государя, снимали шапки и принимали грамоты, понимая, что, возможно, сжимают в руках собственную судьбу.
— Царь жениться надумал, — коротко отвечал ямщик, больше думая о теплой избе и проклиная стылую и долгую дорогу. Чарку настойки бы сейчас да пирогов с луком, а уж потом и разговоры вести. — Пускай бояре и дворяне, которые дочерей на выданье имеют, к тебе их свезут, а ты лучших отбери. Потом с ними в Москву поедешь, государь их зреть будет.
Наместник облегченно вздыхал и тотчас начинал суетиться:
— Да ты проходи в дом, застыл небось! С самой Москвы ведь едешь. Может, стаканчик вина с дороги отведаешь?
— Отчего не отведать, — улыбался ласково ямщик. — Еще как отведаю. А то уже нутра своего не чувствую.
Отобедав у гостеприимного наместника и отоспавшись на пуховой перине за всю дорогу зараз, ямщик спешил на государев двор сообщить, что наказ его выполнен в точности.
Уже вечером следующего дня из имений в города заспешили сани с девицами в сопровождении отцов и слуг. Девиц провожали всем домом, держали у гладких лбов святые иконы, обряжали во все лучшее и долго не разгибались в поклоне, когда красавицы выезжали за ворота.
Девицы собирались во дворе наместника. Краснощекие, с подведенными бровями, они зыркали одна на другую, оценивая, кто же из них будет краше. Новгородский воевода Михаил Степанович Ермаков в сопровождении двух десятков слуг сошел с крыльца на хрустящий снег, замарав его непорочность стоптанными подошвами сапог, потом, глянув на скопление девиц, пробормотал:
— Ишь ты! Такая красота глаза пообжечь может. Одна краше другой! — И уже строже, оборотясь к дьяку, спросил:
— О чем там говорится?
Дьяк крякнул не то от мороза, не то от обилия красоты и, уткнув лиловый нос в бумагу, стал читать:
— «Чтобы лицом была бела, глазами черна, роста не великого и не малого…»
— Так, стало быть, — боярин, не торопясь, проходил от одной девки к другой.
На государев двор должна поехать сотня, а здесь, почитай, тысяча будет! Как же это среди такой красоты нужных отобрать?
Вот боярин остановился напротив одной из девок. Она была высоченного роста. Вершка на три выше самого Михайлы. Эдак приведешь такую кралю на царский двор, так московские бояре заклюют.
— Отойди в сторону, — распорядился Михайло Степанович и приговорил безжалостно: — Ростом не вышла. Шибко длинна.
Девица вспыхнула алой зарёй и, не ерепенясь; отошла к отцу с матушкой, которые уже спешат утешить дочь в девичьем горе:
— Ничего, сыщем мы тебе муженька! Пускай не так чином будет велик, как царь, но зато из наших, новгородских. И нечего тебе за тридевять земель разъезжать.
Воевода уже шел далее отбирать девиц. Он искал таких, чтобы худы не были и в теле держались. А девушки, что торговки на базаре, выставляли перед покупателем свой товар: грудь поднимут, шею вытянут и расхаживают перед боярином, слегка колыхая бедрами. И мороз уже не кажется лютым, главное, чтобы только Михаилу Степановичу приглянуться, а там и до царя малость останется.
— А ты толста больно, таким бабам в государынях не бывать, — заключил боярин, указывая перстом на девку толщиной в бочонок.
— Почему девицу зазря обижаешь?! Ведь всем удалась! Ежели и толста малость, так это от здоровья! Ты вот, Михайло Степанович, все худых набираешь, а ведь к таким хворь чаще всего прилипает. Неужто не знаешь, что все худые бабы глистами болеют! — заступился за дочь новгородский окольничий. — Ты, блаженнейший, глаза-то разуй! Брагой их с утра залил, вот и не видишь истинной красы! Посмотри, какие у Марьюшки щечки, губки! А на руки глянь! — вертел окольничий хныкающую дочь из стороны в сторону. — Где же еще такую красу увидишь? Эх, Михайло Степанович, друг ты мой любезный, уважить меня не желаешь. Обиду в мой дом норовишь принести.
