Леонтий Раковский - Адмирал Ушаков
Боцман и часовой только переглянулись: а ладно ли это будет?
Стояли, слушали: что дальше?
А в мазанке происходило вот что. Веленбаков, чертыхаясь, высекал огонь. Наконец высек и зажег свечу.
– Здорово, мичман!
– Здравия желаю. А вы кто? – спросил слабым голосом Баташев.
– Я капитан второго ранга Веленбаков. Приехал из Петербурга к вам, в эту дыру. А ты что, заболел?
– Да, трясет…
– Это ничего. Это лихоманка. Вот мы сейчас выпьем водочки, и все как рукой сымет. Согреешься!
Веленбаков поставил на стол чемодан, собираясь открыть его, но в это время мичмана начало тошнить.
– Э, брат, да ты гусь: и без моей водочки доклюкался до жвака-галса[33]. Слаб, если так. Меня отродясь не тошнило, а пью я как ярыга. Ежели ты так, тогда я ложусь, брат, на другой курс. Я буду спать в сенях.
Веленбаков взял чемодан и пошел в сени. Положил чемодан под голову, растянулся на тростнике и через секунду захрапел.
– Пусть спит. Завтра утром доложу. Из мазанки не выпускать! – строго приказал боцман и ушел спать.
Боцман Макарыч поднял Ушакова чуть свет.
– Что, мичман умер? – вскочил Федор Федорович.
– Не слыхать что-то, ваше высокоблагородие. Без движимости находится. А только они не одни.
– А кто же еще заболел?
– Заболел ли, не знаю, а сам туда вскочил.
– Кто? – начал сердиться Ушаков.
Боцман рассказал о приезде Веленбакова. Ушаков только руками всплеснул от огорчения – вот история!
Он оделся и пошел с боцманом к мазанке Баташева. Заглянул в окно – мичман не двигался. Лица не было видно, но по свесившейся руке, по вытянутым, закостеневшим ногам было ясно: все кончено.
– Осталось куль да балластина! – вырвалось у боцмана Макарыча.
– Да. Вечная память, хороший был мальчик! – вздохнул Федор Федорович. – Сказать лекарю, чтобы немедля убрали? Языком не болтать! – приказал Ушаков и пошел к сеням.
Нерон спокойно спал врастяжку.
– Нерон, – позвал Ушаков. – Нерон!
Веленбаков проснулся и сел, сладко потягиваясь.
– А, Феденька, здравствуй! – хотел было подняться он, но Ушаков начальнически крикнул:
– Не вставай, погоди, выслушай!
Веленбаков слушал, почесываясь.
– Рядом с тобой в комнате лежит умерший от чумы мичман…
– Как – умерший? Да он со мной говорил!..
Нерон вскочил, шагнул через порог и попятился назад. Он был бледен, как стена мазанки. Стоял, растерянно моргая.
– Не волнуйся. Закрой дверь!
Веленбаков захлопнул ногой дверь из сеней в комнату.
– Ты трогал его?
– Нет.
– Ни его, ни его вещей?
– Да. Я только хотел угостить мичмана водкой.
– Счастье твое, что не угостил! Забирай чемодан, пойдем в карантин!
– А как же мой рапорт адмиралу о прибытии?
– Успеешь! – махнул рукой Ушаков. – Ты как себя чувствуешь? Голова не болит?
– Признаться, трещит с похмелья. Вчера я хватил порядком! – виновато улыбался Веленбаков.
– Если с похмелья – ничего.
– Я еще выпью – у меня осталось.
– Выходи, пойдем в карантин!
Веленбаков взял чемодан и вышел из страшной мазанки. Ушаков сам отвел его в карантинную мазанку и сдал лекарю.
– Сиди здесь, пока я не выпущу!
– Ладно! – покорился печальной участи Нерон.
В этот день Ушаков особенно тщательно осмотрел с лекарем всю команду. Больных и подозрительных, к счастью, не оказалось. Команды ушли на работу.
Около полудня в расположение корабля № 4 явилась страшная телега. Впереди нее ехал верхом казак. На пике у него трепыхался зловещий черный флажок.
Возле телеги шли три каторжника с длинными железными крючьями и мешками на плечах.
Ушаков видел, как они, надев на головы мешки, вытащили крючьями койку с бедным мичманом и бросили ее на телегу.
– Вещи его возьмите! Заберите все вещи! – приказал Ушаков.
Из вещей у Баташева был только сундучок. Каторжник спокойно взял его голыми руками и поставил на телегу.
Ужасная процессия двинулась в степь. Ушаков пошел вслед за телегой: он хотел заставить каторжников сжечь при нем же сундучок мичмана.
Было безветренно, но все встречные с испугом шарахались в сторону.
Телега направилась в степь, где сжигали всех умерших от чумы.
– Сбрось сундучок здесь! – приказал Ушаков, когда отъехали с полверсты.
Казак удивленно и недовольно глянул на капитана, но перечить не стал.
Сундучок сбросили с телеги.
– Ну-ка, молодцы, зажигайте сундучок! – властно сказал Ушаков каторжникам.
– У нас огнива нет, – ответил один из них, по-видимому старшой.
– Я те поговорю! Зажигай! – побагровел Федор Федорович.
– Зажигай, Копыто, слушайся их высокоблагородия! – миролюбиво сказал казак. – Мы с Гришкой поедем, а вы вдвоем тут управьтесь поскорее!
Телега тронулась. Каторжники собрали сухой травы, бурьяна и зажгли костер. Один разломал сундучок. Из него посыпалось белье, какие-то письма. Каторжник медлил бросать всё в огонь, явно думал: зря пропадет добро.
– Вали в огонь, чего смотришь! – крикнул Ушаков.
Каторжник бросил мичманские пожитки в костер. Огонь жадно лизал сухое дерево сундучка.
Ушаков стоял печальный, глядя на пламя.
«Вот и следа не останется от человека… Ветер развеет и его по степи…»
– Слыхал, сегодня поутру на базаре бабу укокали? – спросил старшой у товарища.
Ушаков прислушался.
– Насмерть?
– А неужели так!
– Молодую?
– Да не очень.
– За что?
– Говорят, чуму по ночам разносила. Вся в синяках и язык как у змеи…
Ушаков дальше не слушал. Он рванул крючки ворота и быстро зашагал к городу. Каторжники удивленно переглянулись.
– Эх, жалко, поздно ушел: ничего не осталось, – поворошил старшой железным крюком золу.
– Нет, вот пуговица. Может, золотая, – прибавил второй, выгребая мичманскую медную пуговицу.
Ушаков бежал.
Неужели так и случилось, как он тогда полушутя-полусерьезно подумал, когда услыхал эту наивную, детскую сказку о чуме?
Легенда ходит повсюду. Он сам слыхал, как ее рассказывали корабельные плотники. Ее знает не один Федор.
Мало ли как могло случиться. Заподозрили, что каждую ночь куда-то ходит. Остановили. Осмотрели. На теле – синяк, а на конце языка – ложбинка. Вот и готово!
Холодело, замирало сердце. Он подбежал к первой городской заставе.
– Ваше благородие, стой, куда? – остановил его дед-караульщик.
– Пусти! Тут сегодня женщину убили?
– Убили старуху Егоровну.
– Ты точно знаешь, что ее?
– Как не знаю. Перекупка она, в Кривом переулке жила.
– За что убили?
– Шла на базар, просыпала какое-то зелье. Сказывают, чуму разбрасывала…
Отлегло. Ушаков снял шляпу, вытер вспотевший лоб.
– Фу ты!..
Повернулся и пошел домой.
Федор Федорович вошел к себе в комнату и остановился. На скамье сидела улыбающаяся, живая, любимая Любушка.
– Здравствуй, Феденька, я тебя жду! – кинулась она к Ушакову.
– Не подходи. Я сейчас. Федор: уксус, мундир, белье!
Он вышел в сени, облился уксусом, надел все чистое.
– Выколоти и высуши на солнце, – приказал он Федору.
Федор собрал одежду и ушел.
– А я тебя сегодня уже хоронил, – сказал, обнимая Любушку, Федор Федорович.
– Ты, верно, услыхал, что убили женщину?
– Да.
– Мне как сказали, я сразу побежала к тебе предупредить, что я жива.
– Убили ведь старуху.
– А я разве не старуха? Мне уже тридцать лет!
– Нет, ты еще у меня молоденькая, пригоженькая, – сиял Федор Федорович.
XXIII
С каждым днем эпидемия все усиливалась. У Ушакова умер еще один матрос, Сидоркин, а в других командах – флотской, солдатской, артиллерийской – чума косила народ направо и налево. Еще больше жертв было среди гражданского населения. Кто мог, уезжал из Херсона, бросая все.
Согласилась уехать и Любушка.
– Береги себя, будь здоров! Весной увидимся! – говорила она Федору Федоровичу на прощанье.
В день ее отъезда лекарь выписал из карантина Веленбакова. Нерон был совершенно здоров и напрасно томился больше недели в одиночестве и безделье.
Вечером Нерон пришел к Ушакову. За чаем он рассказал о том, как отдавал сегодня рапорт вице-адмиралу:
– Прихожу я в адмиралтейство, гляжу – поперек адмиральского кабинета прибита доска. «Где вице-адмирал?» – спрашиваю вестового. «В зале». Я – туда. Вижу – в самом углу залы, за столами, как за укрытием, сидит адмирал. Вошел, доложил. Подаю рапорт – не берет бумаги. «Кладите в ведро с уксусом, что стоит в передней», – говорит. Я положил: пусть себе мокнет! Вернулся в залу. «Приехали, – говорит, – в такую лихую пору. Назначаетесь командиром корабля номер два».
– Это пятидесятипушечный «Андрей». Там вчера два матроса заболели. Смотри!
– Э, меня чума не заберет! – смеялся Веленбаков.
Наутро Клокачев прислал приказ: «Ввиду того что моровое поветрие усиливается, все работы на верфи прекратить, а команды кораблей вывести в степь».
Стали собираться на новые квартиры.
