Олег Боровский - Рентген строгого режима
На второй или третий день моего выхода на работу, когда мы вечером ждали у вахты конвой, угловая вышка вдруг загорелась. Мы не без удовольствия наблюдали за этим эффектным зрелищем, но самое удивительное – солдат, находившийся в ней, не подавал признаков жизни. Видимо, он заснул в ней – заснул на посту!.. Мы начали орать, свис теть, кидать камешки, но вышка горела все сильней, а солдат не появлялся. Мы уже решили, что солдат потерял сознание и сейчас сгорит у нас на глазах. Но вдруг из лаза сначала выпал автомат, а вслед за ним, как куль с мукой, вывалился солдат и утонул с головой в сугробе, одежда на нем дымилась. Вышка, к нашему удовольствию, сгорела дотла. Чему мы радовались? Просто так, из злорадства. Если бы вдруг в одночасье сгорели все вышки в Воркуте, куда мы могли бы убежать? На север – без конца и края лежит Северный Ледовитый океан, на восток, на юг и на запад – раскинулась безжизненная, снежная тундра... На следующее утро на мес те сгоревшей вышки стояла новая, сверкая свежеструганными бревнами и досками.
Наконец мы оказались в зоне шахты и подошли к мехцеху – низкому и длинному бараку, до крыши засыпанному снегом. Чтобы в него войти, надо было спуститься на несколько метров вниз по ступенькам, вырубленным в твердом снеге. Внутри барак был грязен, заплеван, подслеповат, слева вдоль стены стоял длинный деревянный верстак с несколькими большими слесарными тисками, в отдельном большом помещении находился очень старый токарный станок с трансмиссией, сверлильный станок да несколько сварочных аппаратов разной мощности. Вот и вся техника самой мощной строящейся шахты комбината «Воркутауголь». Техническая убогость мехцеха меня удивила еще и потому, что я работал на современном турбинном заводе и невольно сравнивал их техническую вооруженность.
Посередине правой стены была дверь в комнаты инженеров, в первой стояло два стола, на одном из них телефон, во второй комнате, еще меньшей, – два чертежных стола с рейсшинами и шкаф с папками. Имелся еще маленький чуланчик без окна, где можно было поспать при случае и где хранились спецовки инженеров. Никого в помещениях не было, я сел на стул и стал ждать. Торопиться-то мне некуда, как сами понимаете...
Вскоре вошел какой-то заключенный и, не взглянув на меня, уселся за стол с телефоном и безо всякого интереса уставился в окно. Посидев минув пять, поднял трубку и назвал номер.
– Сашка, ты? Соси ...! – и положил трубку.
Посидев еще несколько минут неподвижно и даже не взглянув в мою сторону, он исчез за дверью. Я стал размышлять об услышанном и подумал, что если бы изобретатель телефона сэр Александр Белл услышал, как используется его детище, он, вероятно, умилился бы до слез...
Прошло еще полчаса, никто не появлялся, я сидел тихо на стуле и ждал каких-либо событий. Вдруг со страшным грохотом распахнулась входная дверь, и в помещение ввалились двое мужчин, но в каком виде?! Первым шел маленький Носов, он был отчаянно, вусмерть пьян, еле-еле держался на ногах, за ним грохотал верзила двухметрового роста с номерами на шапке и спине, его огромные ярко-голубые глаза бешено сверкали, интеллигентное красивое лицо судорожно подергивалось. На меня они тоже не обратили ни малейшего внимания. Каторжанин неверным движением полез в карман бушлата и вытащил двухсотграммовую пачку флотского трубочного табака – большая редкость в лагере, – бросил ее на стол и со зверской силой ударил по ней кулаком. Пачка с треском лопнула, и табак коричневым облаком разлетелся по комнате. Гигант судорожно носился по комнате, искал, видимо, что еще можно было сокрушить, при этом он витиевато и изощренно матерился, но просто так, без всякой злобы, для собственного удовольствия, на меня он даже не взглянул ни разу... Носов вдруг стал тащить каторжанина за рукав из комнаты и, оставив после себя густую вонь перегара, они исчезли за дверью... Я безудержно расчихался от табачной пыли и горько сожалел о загубленном табачном богатстве. Кроме того, я никак не мог взять в толк, где и как каторжанин сумел так нализаться с утра в условиях строжайшего режима? И кто он, этакий красавец?
Я пересел на стул рядом с телефоном и стал ожидать дальнейших событий, но они не последовали... Несколько раз звонил телефон, и грубый голос требовал то Носова, то какого-то Рябовичева, я каждый раз вежливо объяснял, что их еще нет или что они вышли, и каждый раз вместо «спасибо» или «извините» слышал страшную матерную ругань. Так прошел мой первый день на шахте № 40 комбината «Воркутауголь».
Вечером за мной зашли работяги из бригады мехцеха, и мы пошли в зону, вернее, нас повели солдаты с автоматами и с собаками, ну и конечно, со страшной матерной руганью, со стрельбой в воздух и истошными воплями: «А ну, быстрей, еще быстрей, бегом, кому говорят!»
На лагерной вахте тщательный шмон с ног до головы, пересчет по головам зыков, причем с ошибками и повторами, и наконец мы дома, сиречь в родной зоне. От вахты прямиком идем в столовую обедать, и я получил уже более «высокий» котел, не 1-й, а 3-а, так как по списку числился рабочим мехцеха, к тому же перевыполнившим норму на пятьдесят процентов. Баланда оказалась значительно гуще, и без земли, на второе – полная миска овсяной каши: обеденная порция включала ужин.
После столовой я пошел в свой барак, где, к моему удивлению, меня ждал посыльный от нарядчика. Он сообщил, что мне надлежит немедленно переехать из общего барака в барак мехцеха. Я забрал все свои шмутки, включая постель, и понес все в другой барак, ближе к центру лагеря. Барак был значительно выше «рангом» моего предыдущего барака, и его населяли инженеры шахты, строители, врачи санчасти и деятели КВЧ, да еще самая высокая категория «голубых придурков», они жили в кабинках на одного или двоих. Но в нашем лагере таких «придурков» было всего несколько человек – хирург Благодатов, старший врач Игорь Лещенко, Юра Новиков и его друг Костя Зумбилов, ну и конечно, старший нарядчик со своим телохранителем.
На новом месте жительства мне досталось хорошее место, во-первых, на нижней полке и, во-вторых – рядом с печкой. Интересная деталь – когда я расположился, разложил матрас, одеяло и подушку, мой сосед любезно сообщил, что шмутки можно никуда не сдавать – в нашем бараке воров нет.
Меня удивило, и приятно, надо сказать, что меня никто и ни о чем не спрашивает: кто я, откуда, за что посадили и на какой срок... Но, как потом выяснилось, все уже все знали от помпобыта, а тот, в свою очередь, поинтересовался у нарядчиков. В бараке было очень чисто, светло, просторно, в секциях никто не курил, выходили в вестибюль. Туалеты были в бараке. Шуметь, играть на музыкальных инструментах или громко разговаривать разрешалось только в вестибюле и, что очень было важно, после десяти часов в секциях гасили все лампочки, хотя по инструкции это и не разрешалось.
По существующей во всех лагерях традиции, неуместно и крайне неприлично проявлять излишнее любопытство к чему бы то ни было, и в первую очередь к новому человеку, расспрашивать о биографии его, за что сел и где и кто судил. Единственное, что разрешалось, – спросить имя и отчество и где работает или где будет работать. Ну, если с воли – спрашивать нечего, и так все ясно. Конечно, это правило соблюдали только интеллигентные зыки, на воле тоже ведь не разрешалось лезть в душу с расспросами. Я попал в интеллигентный барак, спокойно устроился, огляделся и мирно заснул, памятуя, что впереди у меня срок двадцать пять лет.
Следующее утро началось не совсем обычно, не с истошного вопля «Подъем!», а с легкого подергивания за ногу стареньким и вежливым дневальным, орать было нельзя – многие работали в зоне лагеря и вставали, естественно, значительно позже нас. Дальше – как обычно: столовая, причем завтрак оказался значительно калорийнее и даже вкуснее, дальше мучительный и долгий развод на вахте и потом по плохо утоптанной дороге бегом до шахты... Во всех этих мероприятиях просвечивало желание золотопогонного начальства унизить заключенных, помучить их, поиздеваться над беззащитными и несчастными людьми – похоже, это была месть тупого и злобного грузина за ужас и унижение, пережитые им в первые месяцы войны. Сталин заперся на своей Кунцевской даче, запил вмертвую, не желал никого ни видеть, ни слышать... Я убежден, что режим для всех спецлагерей – результат личного творчества гениального вождя, и это «творчество» предусматривало всех «преступников» держать в лагерях до конца своих дней...
В мехцехе меня ждал уже симпатичный гигант, правда, совершенно трезвый и немного грустный, мы с ним церемонно познакомились, пожали друг другу руки и представились. Оказалось, Юрий Владимирович Рябовичев тоже из Ленинграда, что нас сразу сблизило. Сын профессора, он окончил кораблестроительный институт. В начале войны его мобилизовали на флот, а вскоре их эсминец потопили в Балтийском море, и все моряки с эсминца попали в лапы к немцам. Потом, по его рассказу, чтобы не умереть с голоду, он поступил в POА – Русскую освободительную армию, созданную немцами из русских пленных, надел немецкую форму и, быстро продвинувшись по службе, стал капитаном и адъютантом генерала Трухина, правой руки генерала Власова – создателя POА.
