Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья
Вовсе не удивительно, что на подступах к Провену я сделался совсем мрачен. Время шло к сентябрьской ярмарке, так называемой «Святого Айюля», и народу в Провен ехало немеряно. Брат, как у него в самом тяжелом настроении случалось, заставлял все встреченные обозы нас пропускать, хотя нам-то, двум всадникам, легко было объехать их по обочине, а тяжелые телеги приходилось с трудом стаскивать на край дороги. Но Эд так сурово двигал челюстью и клал руку на рукоятку плети, что ни один купец не смел нам возразить. Смотри, говорил я себе, в какого важного рыцаря превратился твой брат за годы разлуки! Настоящий барон. И вовсе он не похож на мессира Эда, и на Монфоровых франков тоже не похож. Похож он на тебя самого, будущий покаянник, потому что он — твой брат. Не его вина, что он не похож на Рамонета. Зато он тебя любит, а Рамонет не любил.
Только монашеский обоз с бочками нам пришлось объехать, не заставляя освобождать дорогу. И то потому лишь, что я попросил не трогать Божьих людей, и Эд, косо посмотрев на меня, согласился. Он понимал мою печаль. Он думал о своем — что скажет мне архиепископ, и каких мучений и скольких денег нам может стоить мое покаяние. А также не отразится ли наличие брата-покаянника на его славе крестоносца и барона. Ведь штука ли — в тулузском деле оказаться замешанным! Это вам не монастырь-другой у себя на родине ограбить, под обычное рыцарское отлучение попасть… Это пахнет настоящей ересью, а значит — настоящей опасностью. Но все равно ни словом не обмолвился Эд, что я для него опасен и невыгоден. Он ехал со мной к архиепископу, чтобы защищать меня словами и деньгами, как защищал бы в бою мечом и щитом.
Домен Бри по сюзеренному праву графу Шампанскому принадлежит, но притом относится к Санскому архидиоцезу. Так что мы в Санс и собирались. Лучше самим явиться к архиепископу, прежде чем его люди явятся к нам. Отец Фернанд ведь со всей определенностью намекнул, что как только сможет, донесет властям о моем возвращении, возвращении «понятно откуда». И спасибо, что предупредил, добрый друг кюре; другой бы помолчал до поры до времени. А отец Фернанд честно предупредил — времена пришли особые, после этой тулузской заварухи как будто огонь ползет по всему королевству, еретиков провансальских ищут и находят в самых неожиданных местах — вы не слышали? Пару лет назад в самом Страсбурге человек сто сожгли! А совсем недавно в Комбрэ поймали большую компанию: вон до какого севера зараза добралась. О Труа же давно говорят, что они там прячутся: как крысы, что из горящего дома разбежались по всей округе и теперь плодятся. В такое время, как наше, лучше и вовсе общего с графством тулузским не иметь, разве что если вы — крестоносец.
Если все хорошо сложится, ух и напьемся мы на обратном пути на ярмарке, пообещал мне брат, хлопая меня по плечу на выезде из Провена. Я бледно улыбнулся. Брат то и дело стирал со лба пот, а мне, можно сказать, было прохладно — я привык к куда большей жаре, чем могло выдать сентябрьское вечернее солнышко в городишке Провен! Подумать только, когда-то мне его кривые тесные домишки казались дворцами, здание городской коммуны — высотным, Вавилонской башней, а старый собор Сен-Тибо — по-настоящему большой церковью! Не видывал я тогда ни домов, ни башен, ни церквей. Да и города до Тулузы почитай что не видел.
Ух и напьемся, послушно подтвердил я. Ух и повеселимся.
А сам, поверишь ли, не знал, придется ли мне когда-нибудь в жизни веселиться.
* * *Монсиньора архиепископа Санского мы застали в его замке, в городе Брай. Брай — хороший, богатый город на реке Об, на полпути от Провена до Санса, в полутора дневных переходах. Город, собственно говоря, тоже архиепископский, как и обширные земли вокруг него. Фьеф не меньше графства Руси, а у архипастыря таких не один. И Шато-Ренар ему принадлежит, и, кажется, город Жуаньи. Я смутно припоминал, что с этим самым архиепископом — а может, с его родней — когда-то дрался в усобицах наш мессир Эд. Не сам собой, конечно — на стороне графа Тоннерского, с которым они границы не поделили. Я только надеялся — и надежду разделил со мною дорогой брат — что наша фамилия ничего епископу не скажет, что позабыл он наш род давным-давно среди многих подобных маленьких войн.
Прождать монсиньора нам пришлось три дня, которые мы провели в брайской гостинице в полной трезвости и воздержании, потягивая только дешевый свежий сидр. Денег, по словам брата, было мало. Особенно мало их делалось в свете горестной истины, что за меня, возможно, придется теперь платить штраф. Не разбогател Эд де Руси на неудачной осаде Тулузы.
Сперва епископ ездил на соколиную охоту, потом вернулся — но еще целые сутки отдыхал и не желал нас принимать. Сидя в душной гостинице, брат мрачно высказывался о пастырях, разжиревших до того, что им уже не до овец; разве так делали апостолы, бормотал он, заливая в рот очередную кварту сидра. Апостолы ходили босиком, радели о людях, исцеляли руками, говорили, что нет у них золота и серебра… А у епископов, их нынешних заместителей, золота и серебра побольше, чем у иного барона, вот только наложением рук они уже вряд ли кого излечат! Слушая подобные братские речи, я грустно усмехался про себя, вспоминая свои собственные слова и мысли в Генуе. Еще неизвестно, кто из нас с братом больший еретик.
Наконец на четвертые сутки, аккурат на святую Монику, монсиньор соблаговолил нас допустить до себя. Он принял нас в большой, красивой комнате с окнами на реку, с развешанными по стенам гобеленами весьма светского содержания. Епископ сидел в высоком кресле, для нас слуги поставили скамью. Говорят, брату Доминику предлагали епископство Комминжское… А он отказался, сообщив, что лучше сбежит куда подальше со своим посохом и сумой, чем согласится управлять людьми и жить в роскоши. Впрочем, каждому свое, кто-то же должен и силу и власть Церкви собою являть, а то простым людям иначе непонятно… Мы ж какой народ? Уважаем только то, что блестит. По крайней мере, своей грехопадшей натурой.
Архиепископ Санский Пьер оказался, вопреки нашим ожиданиям, не толстым — среднего сложения, красивый, длинноносый прелат лет сорока. Румянец у него был здоровый, стать воинская. Мы изложили свою просьбу — вернее, излагал ее мой брат, а я, как младший и виноватый, сидел молча, смиренно опустив глаза и сложив руки на коленях. Монсиньор выслушал Эда, кивая, будто заранее зная, что тот скажет. И впрямь простая история: объявился пропавший еще в отрочестве брат, оказалось, он почти десять лет прожил в отлученной Тулузе, среди еретиков. Теперь вот решил вернуться к своему роду и покаяться в сношениях с нечестивым родом вероотступников.
Епископ кивал, не глядя на моего брата — он только раз удостоил его взглядом и сразу понял все об Эде: небогатый деревенский сеньор, вчерашний крестоносец, хочет и брата выгородить, и перед Церковью на всякий случай очиститься. Обычный случай, и смотреть не на что. Я вызвал у монсиньора куда больший интерес: он так и сверлил меня умными светлыми глазами, чуть улыбаясь и прихлебывая из кубка. Красивого кубка, с крестами и виноградными лозами. Нам он пить не предложил; впрочем, мы бы все равно отказались.
Наконец брат закончил. Епископ тут же как бы и позабыл о нем, проглядывая приходские бумаги, переписанные для такого случая нашим кюре: родословие матери (настоящее), родословие отца (не совсем…) Обернулся ко мне:
— Что скажете, сыне? Верно ли ваш брат говорит?
— Верно, монсиньор.
У меня голос не шел из горла. Все мне казалось — мы врем, хотя вроде бы правду говорили: жил, сообщался, решил вернуться… Я смотрел на солнечные полосы на полу, не желая встречаться с епископом взглядом, как будто он мог меня в чем-то уличить.
— А скажите мне, сыне, как своему доброму отцу — или, вернее, как Самому Господу, Который призирает на вас с небес и все заведомо знает, но хочет от слуги Своего совершенной искренности: не оставили вы, случаем, католической веры за время пребывания в землях ереси?
— Нет, монсиньор.
— Гм, гм… А участвовали в еретических обрядах?
— Нет, монсиньор.
Епископ косо взглянул на Эда, сидевшего прямо, как деревянный чурбан, и кивнул ему:
— Вот что, сыне: не желаете ли подождать снаружи? Дело вашего брата касается только его самого и святой Церкви… то есть меня как ее представителя.
Эд покраснел, задвигал челюстями — но послушно вышел. Бросил на меня горестный взгляд от двери, будто ожидал, что в его отсутствие епископ бросится меня душить.
— Так как же, сыне? К еретической вере не склонялись?
— Монсиньор, я же говорил, что нет!
— Поклясться в этом можете?
Нотарий тут же хлопнул по столу между нами большим распятием. Я недоуменно взглянул на епископа; тот ждал. Наконец поняв, что от меня требуется, я положил руку на деревянные ноги Распятого и сказал клятву.
Еще несколько времени мы провели за вопросами и ответами. Я прочитал Афанасьевский «Символ веры», подтвердил под присягой, что облатка истинно является телом Христовым. Дальше дело пошло хуже. Потому что я действительно видел еретиков, жил у них в доме, видел, как они совершали свои обряды (хотя сам в таковых и не участвовал…) Нет, главных обрядов толком не видел, кроме катарского приветствия — тройной земной поклон, ритуальные фразы; зато близко общался с людьми, которые совершенно точно участвовали в обряде «Еретикации», сами были еретикованы (Айма, Айма моя!) Единственное возражение, которое я мог найти, но не высказал — что белые проповедники тоже все это проделывали. Разговаривали, живали в домах, являлись даже в еретические собрания. Только не для того они являлись, для чего я. Я — потому что так случайно получалось, они же — ради святой проповеди, вот она, настоящая разница. И еще одна вина нашлась: я сражался против крестоносцев. Еще как сражался. Самое тяжкое, что сражался бы и дальше, если бы… Но об этом я епископу не сказал. Потому что он, к счастью, не спрашивал.
