Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы
Вечером, едва услышав позвякивание посуды, Софи спустилась в столовую. Здесь вокруг длинного табльдота уже разместились, чуть ли не вжимаясь друг другу в бока, шумные постояльцы. У каждого под подбородком белоснежная салфетка, у всех блестящие, словно маслом вымазанные, физиономии. Взгляды сотрапезников обратились к новоприбывшей, они перешли на шепот, так что о чем говорили, слышно не было. Смущенная обычным, впрочем, для провинции алчным любопытством, Софи попросила хозяина посадить ее отдельно и устроилась за маленьким столиком в углу.
Ненадолго воцарилась тишина, затем все снова заговорили в полный голос. По-русски: видимо, иностранцев, кроме Софи, тут не было. Зато стены были украшены французскими надписями, и она не без удивления прочитала такие перлы: «В Париже за словом в карман не полезут!»; «Отменный вкус в еде, выпивке и любви найдешь только во Франции, а без него человек – просто-напросто скотина!»; «Ура бургундскому – рубину в моем бокале!» и так далее… Между надписями висели пожелтевшие от времени гравюры: изображения костюмов, которые надевают в праздничные дни жители французских провинций; портреты Людовика XVI и Генриха IV; виды площади Согласия, садов Пале-Рояля, мельниц Монмартра… отдельно – под стеклами и в рамочках – веер с геральдическими лилиями; билет в театр; листок бумаги, весь в печатях и подписях – видимо, чей-то аттестат или подорожная… Можно было улыбнуться над желанием соотечественника сохранить с помощью подобных пустяков, безделушек память о потерянной родине, но во всем этом звучала такая печаль, что Софи растрогалась и прониклась жалостью к Просперу.
А тот, заметив, что она разглядывает стены, приосанился и, обводя широким жестом выставку реликвий, с гордостью сказал:
– Потом я все вам тут подробно объясню… но это позже… а сейчас мы займемся меню, не правда ли?
И принялся заверять Софи, что здесь, в глубине Сибири, почти на краю света она сможет попробовать такие супы, какие уже давно разучились варить в самом Париже. А сидевшие за столом постояльцы, вдыхая запах уже поданного им бульона, воодушевились и, еще не отведав, плотоядно облизывались, чем словно бы подтверждали слова шеф-повара. Некоторые даже пытались выразить свой восторг здешней кухней по-французски: «Delicieux! Supréme!»[4] – восклицали они, хозяин же в ответ кланялся, прижав руку к сердцу, но видно было, что привычные комплименты его уже не удовлетворяют и что ему куда важнее оценка соотечественницы. А Софи, проглотив первую ложку кулинарного шедевра Рабудена, подумала, что ее разыгрывают. Стоило ли французской кухне завоевывать всемирную славу, чтобы столько людей начинали громогласно восторгаться похлебкой, выдающей себя за истинно парижскую, если сваренные простой русской крестьянкой щи не в пример вкуснее? Ей-то, во всяком случае, русские щи гораздо больше нравятся… Когда подали десерт – претендующий на звание мусса тяжеловесный крем, где в изобилии присутствовали к тому же ягоды маринованного винограда – хозяин заведения уселся рядом с Софи и шепнул ей:
– Ну и как?
– Все-то вам удается, – уклончиво ответила она, надеясь, что так, может быть, не придется входить в детали.
– Завтра я приготовлю для вас фрикасе из цыпленка – мое фирменное блюдо! Вот оно удается мне действительно лучше всего!
– Скажите, месье, а княгиня Трубецкая останавливалась у вас?
– Нет, я не имел чести принимать у себя ни княгиню Трубецкую, ни княгиню Волконскую, ни госпожу Муравьеву… Им дали неверный совет насчет того, где стоит остановиться в Иркутске. Но я виделся с ними и имел возможность поговорить!..
– И какое они на вас произвели впечатление?
– Восхитительные дамы! Святые! А может быть, безумные, простите уж! Такие красивые, такие богатые, такие знатные – и что же? Одна-единственная мысль в голове: добраться до каторги! Мне показалось даже, что одна из них – не стану называть имени! – поняла, что любит мужа, только тогда, когда ему вынесли приговор, а пока он жил да радовался жизни, супруга была к нему вполне безразлична. Вот с кандалами на ногах муж стал для нее героем! Естественно ли это? Или все-таки странно?
– Я не нахожу это странным, – тихо сказала Софи.
– А когда я вспоминаю, что, задумывая эту авантюру, княгиня Волконская даже не подумала, как она сможет оставить сына, еще не вышедшего даже из колыбели, а мадам Муравьева – бросить троих детей… Ах, мадам, вы-то, по крайней мере, не оставили никого сиротствовать…
Она не ответила. Хлопнула дверь кухни, оттуда вырвался мерзкий запах горелого сала… Софи подумала о Сереже – как ей хотелось думать: без какого-либо раскаяния. Потому что, если ей суждено принести себя в жертву кому-то, то отнюдь не этому малышу, который прекрасно вырастет и без нее, а Николя – ведь только она одна сможет скрасить ему кошмар каторги… И на самом деле у нее нет никакого другого ребенка, кроме мужа! Она вдруг заметила, что все чаще думает о том, как бы ей поддержать мужа, ободрить его, позаботиться о нем, совершенно забывая о том счастье, которым насладится сама! Наверное, естественна такая подмена: то, что она больше всего любит в муже, – это его потребность в ней, это ее, Софи, собственная преданность ему… Тут мысли приняли такое неожиданное направление и завертелись в сознании так быстро, что пришлось силком заставить себя переключиться.
– Не понимаю, – сказала она, – почему власти, уже наделив жен декабристов правом поехать в Сибирь, теперь словно бы отнимают его, изобретая все новые способы оттянуть встречу с мужьями, как можно дольше задерживая нас в пути!
– Ах, мадам, вы вкладываете слишком много логики в мышление! – отозвался Рабуден. – А России это не присуще: здесь предпочитают не решать раз и навсегда. Знаете, русскую поговорку «семь пятниц на неделе»? Вот-вот… В вашем случае происходит так: одной рукой дают право на поездку, другой тут же и отнимают… Или, как вы говорите, изобретают способы вас задержать: а вдруг передумаете… Если бы генералу Цейдлеру удалось убедить вас вернуться, он заслужил бы признательность петербургских начальников…
– Да почему, почему?!
– Потому что царю совершенно не нужно, чтобы вы и вам подобные превращались в героинь легенд! Стоит не разрешить какой-то из жен декабристов ехать к мужу, народная молва тут же сотворит из нее мученицу! Но если она сама, прибыв в Иркутск, поймет, что устала, что двигаться дальше ей не хватает отваги, если сама решит вернуться назад, – и вот уже свет, да и ближайшее окружение начинает ее осуждать, говорить, что грош им цена, таким женам, и больше несчастная женщина не вызывает ни у кого ни восхищения, ни сочувствия…
Софи невольно подумала, что этот заплывший салом человек не лишен тонкости суждений. Хорошенько взвесив все «за» и «против», она не могла не признать, что ей повезло с этим французом-иркутянином. Ей даже чудилось, что она дома, когда слышала беррийский его акцент…
– Как бы там ни было, – прошептала Софи, – уж я-то точно на их провокации не поддамся и им не уступлю.
– Я так и думал, мадам, иначе не позволил бы себе говорить с вами подобным образом, – живо откликнулся Проспер Рабуден. – Видите ли, в юности я сражался за монархию, но с тех пор, как познал тюрьму, каторгу, с тех пор, как кнут погулял по моей спине, – я круто переменил взгляды.
– Вы теперь за республику?
Он широко улыбнулся, подмигнул и произнес:
– Я – за Проспера Рабудена, где бы ни был и какому бы режиму ни вынуждали меня подчиняться!
Софи попросила его рассказать о каторге и каторжниках. Он неохотно повиновался:
– Да, там тяжело… Я работал в Нерчинске, на медных рудниках… Кандалы на ногах, омерзительная пища… Но что поделаешь? Человек может приспособиться ко всему…
Хозяину постоялого двора явно не хотелось огорчать Софи заранее, рисуя ей в подробностях картины ужасных страданий, им пережитых.
– Никакая политика не стоит того, чтобы погибать ради нее, – заключил он, тяжело вздыхая. – Если вы стремитесь в Читу только из чувства долга, если вами движет величие души, то я только предупрежу вас об опасности. Но если, напротив того, вы чувствуете, что вне Читы для вас нет никакой надежды быть счастливой, – тогда в добрый путь! Я первый скажу: долой сомнения, пробивайте лбом любую стену, расшвыривайте в стороны всех губернаторов!..
Он засмеялся. А Софи разволновалась.
– Я не представляю себе жизни вдали от мужа… – прошептала она.
– Браво, мадам! Разрешите угостить вас французским ликером…
Она согласилась выпить рюмочку черносмородинной наливки, которая оказалась слишком сладкой и очень крепкой. Но тем не менее Софи стало тепло, и щеки ее порозовели. Собственная судьба вдруг показалась ей удивительно странной, почти нереальной: неужели и впрямь она вот сейчас сидит в забытой богом, затерявшейся в окрестностях Байкала гостинице и обсуждает свои чувства к мужу с бывшим французским офицером, сражавшимся в рядах армии принца Конде и попавшим потом на русскую каторгу?.. Когда выйдет срок каторжных работ для Николя, они тоже поселятся в назначенном им для вечного поселения городе и, подобно Просперу Рабудену, станут строить свой дом… свой семейный очаг… И они выживут, выживут, постаравшись забыть свое слишком благополучное прошлое! Сколько же в Сибири таких людей – вырванных с корнем из родной почвы, перемещенных незнамо куда, так и не сумевших полностью адаптироваться к новым условиям жизни!..
