Шапи Казиев - Ахульго
Затем Шамиль перебрался в Ведено, а оттуда – в Шатой. Зная о праведности Шамиля, люди приходили к нему за советом, для разрешения споров, а большей частью – чтобы просто увидеть знаменитого имама и послушать его речи. Шамиль и сам стал посещать аулы, проповедуя шариат и единение горцев, которым предстояло еще немало испытаний.
В одном из аулов люди обратились к Шамилю с просьбой избавить их от разбойника, от которого все страдали и с которым никто не мог справиться. Это был гигант, обладавший злобным нравом и огромной физической силой. Шамиль приказал своим мюридам схватить преступника и выколоть ему глаза. Не без труда, но мюриды привели приговор в исполнение, а связанного гиганта заключили в пристройку дома, в котором остановился Шамиль. Однако ночью обозленный разбойник разорвал путы, свалил часового и с кинжалом в руке ворвался в комнату, где спал Шамиль. Шамиль успел схватить его за руку, но разбойник все же смог нанести ему несколько ран. Схватка продолжалась в полной темноте, пока не подоспел хозяин дома Шабан. Он выхватил пистолет и собирался прострелить разбойнику голову, выжидая лишь момент, чтобы не попасть в Шамиля. Но в темноте сам напоролся на кинжал и упал замертво. Спас Шамиля все тот же Шабан, споткнувшись о бездыханное тело которого, противники упали на пол. Тогда Шамилю удалось придавить разбойника грудью, так, что треснули ребра самого Шамиля, вырвать у него оружие и вонзить кинжал в грудь гиганта. Израненный Шамиль пролежал двадцать дней, пока смог встать на ноги. Когда же он вышел к людям, те уже не сомневались, что именно такой вождь им и нужен.
После поражения на Ахульго, когда многие считали его дело проигранным, Шамиль в глубине души чувствовал, что победил. Мрак покидал сердце Шамиля, будто кто-то незримый откинул тяжелую завесу, сотканную из бедствий и уныния. Будто отворилась пещера и впереди забрезжил свет. И Шамилю показалось, что он слышит наставление шейха Ярагского: «Всегда держи с нами связь, и ты победишь».
О том же писал ему и шейх Джамалуддин Казикумухский, убеждая Шамиля продолжить дело, возложенное на него народом. Это был его долг как имама и как горца.
Прочитав письмо, Шамиль прошептал:
– Золотая цепь… Цепь, связующая шейхов и восходящая к самому пророку, да благословит его Аллах и приветствует! Она никогда не прерывается!
Слава героя-мученика, восставшего из пепла Ахульго, привлекала к нему все новых приверженцев. Влияние Шамиля росло с каждым днем, а ряды его сторонников умножались. Он уже начал думать о средствах для продолжения борьбы, созывал советы ученых и вождей горских обществ, восстанавливал связи с оставшимися в Дагестане сподвижниками.
Жертвы, принесенные во имя свободы, не могли остаться напрасными.
Глава 126
В Ставрополе Граббе встречали как победителя. Сокрушить Шамиля – это кое-что значило. И, хотя в воздухе висели неприятные вопросы, Граббе все равно держался триумфатором.
В честь победы был устроен торжественный парад, который Граббе принимал, выстроив перед собой повзрослевших сыновей, одетых в черкески и при детских кинжалах. Общество оживилось, приемы чередовались с балами, а офицеры ждали наград и повышений в званиях. Граббе знал, что многие злорадствуют, называя Ахульго катастрофической победой, и повторяют язвительное совпадение, пущенное в общество Львом Пушкиным, что все великие сражения кончаются на «о»: Маренго, Ватерлоо, Ахульго. Но никто не смел говорить об этом в присутствии Граббе, потому что экспедиция закончилась, а будущее ее участников теперь всецело зависело от того, как о них отзовется командующий, если вообще сочтет необходимым о них упомянуть.
Екатерина Евстафьевна не верила своему счастью, видя осунувшегося, но живого и здорового мужа, вернувшегося из похода, о котором она наслушалась столько ужасов. Дети радовали родителя своим прилежанием в учебе и просили больше не уезжать. Денщик Иван на радостях принял лишнего и чуть не помер. А очнувшись, привел барину отменного цирюльника, выписанного местным купцом из самой Франции. Цирюльник и впрямь оказался чародеем и в несколько дней привел генерал-адъютанта Граббе в такой значительный вид, будто он никогда не выезжал дальше Зимнего дворца.
Обычно рано просыпавшийся, Граббе теперь наслаждался мягкой постелью и не спешил вставать. В экспедиции он брал пример с императора, у которого даже во дворце стояла походная койка, но теперь это казалось ему излишним, а комфорт – весьма заслуженным после тяжелого похода.
Отдохнув и насладившись домашними радостями, Граббе принялся составлять реляции начальству. Головину он писал сухо, лишь для формы, зато рапорт Чернышеву потребовал от Граббе всех его эпистолярных способностей. Мало было убедить старого недруга в полном успехе экспедиции, нужно было представить ее так, чтобы сам государь император поразился военному гению Граббе.
Он пустил в ход всю свою фантазию и пламенное красноречие, заглядывал в копии прежних рапортов, сверялся с записями в журнале военных действий отряда, перелистывал жизнеописания Ганнибала, призывал на помощь Милютина с Васильчиковым, Траскина и Пулло. Немалые труды его увенчались чем-то вроде торжественного гимна в честь грандиозных побед и прочих славных деяний, из которых почти сплошь состояла его экспедиция на Ахульго. Непомерные жертвы он оправдывал несравненно более важными результатами, уверяя, что партия Шамиля истреблена до основания. А уход Шамиля сквозь блокаду трактовал как недоразумение, не имевшее теперь никакого значения, ибо Шамиль был на Ахульго, а после его взятия – Шамиль уже не тот, и опасаться его не стоило.
«Хотя нам и не удалось захватить Шамиля, – писал Граббе, – но смерть или плен всех его приверженцев, постыдное его бегство, ужасный урок, данный тем племенам, которые его поддерживали, лишил его всякого влияния и поставил его в такое положение, что, скитаясь одиноким в горах, он должен только думать о своем пропитании и о спасении собственной жизни. Секта мюридов пала вместе со всеми ее представителями и приверженцами».
Сверх того, Граббе уделил немалое место успеху, который никто не мог оспорить, – взятию в заложники старшего сына Шамиля Джамалуддина. Уже одно это должно было заставить Шамиля смириться.
Граббе перечитывал рапорт и даже сам удивлялся, как ему все это удалось совершить всего за три месяца в диких горах, в постоянных схватках с джигитами, каких еще поискать. Особенно впечатляющие места он читал жене и детям для назидания, добавляя, что бумага всего не вместит, а было все куда более величественнее.
И все же, получив вызов в Петербург, Граббе затрепетал, не уверенный, что писания его произведут при дворе такое же впечатление, какое произвели они на драгоценную супругу его Екатерину Евстафьевну, которая, слушая их, несколько раз лишалась чувств – попеременно от страха и восторга.
Чернышев принял Граббе холодно. Он и прежде находил Граббе бездарным военачальником, а теперь, получив этому столь прискорбное подтверждение, был и вовсе разочарован. Граббе, которому было дано столько сил и средств, вернулся из-под Ахульго ни с чем и смел витийствовать о неких успехах. Неслыханные потери, о которых Чернышев имел верные сведения и от Головина, и от своего соглядатая Траскина, ни принесли ровно никакой пользы. Победы, о которых твердил Граббе, больше походили на поражение. Выходило, что побежденный Шамиль нанес весьма ощутимый урон Кавказскому корпусу, не говоря уже о государственной казне. Да и репутация самого Чернышева как военного министра могла значительно пострадать от сумасбродных действий его подчиненных.
Чернышев задумчиво перебирал на своем столе бумаги, а затем напомнил Граббе его обещания:
– Разбить и разогнать все скопища, а Шамиля пленить. Не так ли, милостивый государь?
Растерянный Граббе молчал, не зная, что ответить злопамятному Чернышеву. Но военный министр не стал более выговаривать генералу Граббе за очевидную нелепость его победных реляций, решив сначала дождаться мнения самого государя. Он лишь сделал на докладе Граббе помету:
«Представляемое общее обозрение блистательной экспедиции генерал-адъютанта Граббе весьма любопытно. Одного недоставало к славе оной – это взятия Шамиля, он успел скрыться. Теперь желательно знать, как генерал Граббе полагает воспользоваться как естественными, так и нравственными выгодами сей экспедиции».
Граббе попытался уверить Чернышева в полном успокоении Кавказа и окончательной гибели Имамата, а самого Шамиля объявил бесприютным и бессильным бродягой, голова которого стоит не более ста червонцев.
– Сто червонцев? – язвительно усмехнулся Чернышев.
– Она стоит куда больше, жаль только – не продается.
После неудачной аудиенции у Чернышева, опечаленный крушением своих надежд, Граббе с тревогой ожидал, как соизволит отозваться о его деяниях сам император. Он не сомневался, что Чернышев постарается уничтожить Граббе, возбудив в императоре гнев за провал экспедиции.
