Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)
Был август, когда над Киевом неистовствует солнце, когда в деревьях и травах замирают соки перед началом осени, и от этого будто какая-то ярость нападает на людей, но, казалось, на этот раз всё будет иначе.
На киевской Горе приветственно звенели зелено-золотые колокола. Солнечной дымкой были окутаны языческие пущи вокруг Киева. Медленно катил к морю воды свои неисчерпаемый, как жизнь, Днепр. Всё было как и прежде. Но в то же время и не так.
Ибо новый князь въезжал в Киев.
Он сошёл с коня у начала Боричева взвоза, и все, кто его сопровождал, тоже сошли с коней. Тогда Юрий взглянул вверх, на золотые купола соборов, на зелёные валы Киева, на вечное солнце над ним и позвал своего верного Вацьо:
- Сними с меня сапоги.
Сел прямо на землю, и Вацьо умело стащил с обеих княжеских ног сапоги, думая, вероятно, что Долгорукий хочет ради такого торжественного случая обуть новые, драгоценные, особые, которые верный его слуга вёз из самого Суздаля, но князь не стал ждать новой обувки, он легко поднялся на ноги и пошёл вверх по взвозу босой, шагая легко и упруго и одновременно как-то ребячливо, будто маленький мальчик. Его сыновья, князья Святослав и молодой Всеволодович, тысяцкие, дружинники, даже пышный Берладник растерялись от неожиданного поступка Юрия, а потом один за другим начали садиться на землю возле Вацьо, и княжеский растаптыватель сапог умело снимал с них обувку, пуская каждого босым, следом за Долгоруким, и киевляне, тронутые таким почтением к их земле, ещё громче закричали: "Долгорукий! Долгорукий!" Кто постарше, то и плакал от такого зрелища. Священники, вышедшие из Подольских ворот во главе с епископом Нифонтом, затянули кондак: "Показал себя еси благочестия делатель честнейший, добродетелей рукояти собрав себи, сеял бо в слезах, веселением жнеши", а снизу навстречу священному пению раздалась девичья песня из зелёных лугов со стороны Почайны. Земля под ногами у Юрия была тёплая и мягкая, как в далёкие годы детства; он возвращался к своей матери, вышедшей из этого простого народа, возвращался к своей земле, соединял в себе священное прикосновение к землям суздальской и киевской, не было у него за плечами пятидесяти девяти лет, не затвердели его ступни от стальных стремян, ощущал каждый комочек, каждую песчинку под ногой…
Земля родная!
Встречала его вся в зелёных разливах, колокольным звоном киевских церквей, девичьим пением, шумом вод, шелестом листьев, золотым гудением пчёл…
Земля моя!
Прошёл Подольские ворота, вступил во Владимиров город, упал на землю, поцеловал её, обнял, раскинув крестом руки, будто предчувствовал, что в этой земле придётся ему лечь на веки вечные.
"Видел я всё это своими счастливыми глазами".
Кто так напишет?
Пётр Бориславович не мог, потому что бежал из Киева вместе с Изяславом и с тех пор уже никогда не будет расставаться со своим князем, разве лишь на время выполнения его посольских поручений.
Дулеб? Но ведь он не из тех, кто способен к трогательным излияниям.
Тогда, выходит, Силька? Однако и тут уверенности нет, если вспомнить, что Силька должен был прослеживать каждый поступок князя Андрея (что он впоследствии и будет делать), а не Юрия Долгорукого.
Многие из киевлян могли тогда промолвить такие слова.
Прежде всего могли бы сказать об этом высокие церковные иереи, когда стояли с зажжёнными свечами над распростёршимся Долгоруким, между ними были Анания-игумен, он также держал свечу, свечи горели вяло, бледно, солнце своим сиянием убивало слабые огоньки, никто и не заметил ни этих свечей, ни даже иереев, несмотря на все их золотые одеяния, драгоценные кресты, цепи на груди, роскошные, смазанные елеем бороды, высокие посохи из заморского дерева. Все смотрели только на тот клочок киевской земли, который обнимал и целовал князь Юрий, в простой одежде из белого льна, босой, точно отшельник. Не все иереи были счастливы, видя такое зрелище, жевал губами среди них и игумен Анания, свеча у него в руках давно погасла, но он не заметил этого, заботился лишь о том, чтобы воск не капнул на его новенькое торжественное одеяние, - на Долгорукого же смотрел глазами отнюдь не счастливыми.
Могли бы сказать о счастье те, в ком ещё не было убито стремление к свободе. Пришёл сын Мономаха, оторванный от Киева целых пятьдесят лет, князь, которого славят все свободные, беглые, обиженные и униженные, возвратился в славный славянский град и сядет на стол отца своего, протянет руку ко всем простым людям.
Могли сказать так киевские добросердечные старушки, растроганно плача от самого упоминания имени Юрия, - для них он был ребёнком, маленьким мальчиком, который исчез куда-то на пятьдесят лет, а теперь возвратился, стоял босой перед вратами Киева, босой ступил на святую землю, целовал эту землю, как родную мать, ведь и мать его лежала в этой земле и отец родной нашёл здесь успокоение.
Могли бы сказать так и все бедные люди, те, у кого не было ничего ни на земле, ни под землёй, кому нечего было терять, но кто каждый раз надеялся на лучшее, которое мог принести новый князь.
Тут же стоял и Кричко и, не сбавляя голоса, покрикивал:
- Князь? А зачем он? Когда-то ведь не было князей. Хотя, по правде говоря, ежели копнуть моих пращуров до третьего или четвёртого колена, то поверх мертвецов всюду найдёшь князя.
А откуда-то из-за спины доносились произнесённые шёпотом слова:
- Разве это князь? В сорочке, как нищий или блаженный! Изяслав - вот это князь! Весь в железе, и дружина его в железе.
- Дурень, мало тебе железа! Моли бога, чтобы каша была!
- Босой - и князь! Да у князя за один сапог град можно купить, а этот пятками сверкает…
- Без сапог идёт, потому как ноги натёр, пешком из самого Суздаля тащился!
- На коня боится сесть!
- Говорят, на кобыле катается, а на жеребца не садится, чтобы тот не сбросил.
- Сидит на кобыле смирной и толстой, как печь.
- И въехал не через Золотые ворота, как надлежало бы князю, а вполз через Подольские, будто купец паршивый.
- Он тебе покажет купца паршивого!
- Толкнёт харей в грязь!
- Пришёл отомстить за убийство Игоря!
- Такой, как и Мономах - справедливый!
- Кому же мстить будет?
- Да тебе же, дурак! Мстиславичи бежали, а ты остался.
- На мне-то что? Разве вошь убить можно?
- Какой сор, такова и метла! Видишь же, какой это князь.
- А чего? Хорош князь наш, простой, видать, человек, такой не обидит ни смерда, ни вдовицы, а боярина за глотку может схватить.
- Отдаст всё суздальцам. Раньше были бояре наши, теперь будут ещё и суздальские.
- Киевских вытолкают взашей!
- Суздальские и с тебя порты стянут!
- Нас сорока не расклюёт!
До Юрия доносились отдельные слова, восклицания радости и злые нашёптывания. Он долго лежал на земле, раскинув крестом руки, потом встал, под ноги ему расстелили красное сукно, он шагнул на него так же легко, как когда-то ступал на полотно, разостланное руками его матери, Евфимии, входил в Киев торжественно, входил победителем, звенели колокола, многоголосо пели нарядные иереи, встречали его киевляне радостно, приподнято, доброжелательно, но в то же время и не без ненависти и настороженности.
О, мой вечно недовольный народ!
За Долгоруким и его сыновьями и князьями, которые шли на брань вместе с Юрием, вступала в Киев сила, которая должна была бы напугать врагов и успокоить друзей.
Первой шла суздальская дружина Юрия. Вся в железе, круглые щиты в золотых обрамлениях, в середине щита - золотом пущенный лютый зверь, готовый к прыжку, - княжеский знак Долгорукого. У князя был подарок от ромейского императора Мануила: железный панцирь, сплошь покрытый золотом. Панцирь этот везли притороченным поперёк к седлу буланой кобылы Долгорукого. Золото слепило глаза, киевляне разевали рты на это диво, замолкли даже те, кто учуял зловещий знак в этом пустом панцире, брошенном поперёк седла.
За суздальцами шли владимирцы, в высоких островерхих железных шлемах, в медно-красных колонтарях, с широкими мечами на поясах, кони у всех были небольшие, резвые, широкогрудые, твёрдокопытные, - даже земля разлеталась из-под них во все стороны, и киевляне отплёвывались да протирали глаза.
Потом повалили сквозь ворота пешцы, огромные, кудлатые люди, простоволосые, укрытые до самых колен в деревянные бехтерцы, с деревянными же, величиной с большую дверь, щитами на левом плече, а на правом у каждого - ратище, на которое можно было бы поднять огромного медведя.
За пешцами ехала белозерская дружина, отданная князю Ростиславу взамен той, которую пострелял и пленил Изяслав. Ехали на крупноголовых лошадках беловолосые и синеглазые вои, в кожаных наголовниках, с кожаными угловатыми щитами, с секирами на длинных рукоятях; к седлу у каждого было приторочено мохнатое медведно - киевляне даже застыли от удивления: "Вот уж вшей навезут в Киев!"
