Алексей Черкасов - Хмель
Хозяйство немалое – знай поворачивайся. Без работящей Апроськи не управились бы. Вжилась сирота в семью, как витка в иголку. А с весны и до осени – чужие руки, поселенческие.
– Идет Апроська, – сказала Меланья. Разгоряченная морозом, не по годам рослая и ладная, в рыжем полушубчике с Меланьиных плеч, в разбухших подшитых валенках и в суконной старушечьей шали, Апроська внесла в избу вместе с холодом улицы обжигающие новости:
– Ой, чо деется! – громко оповестила, стягивая шаль и полушубок. – Чо деется!..
Филя отложил сбрую, Меланья – рукоделье.
– С двух приисков привезли заарестованных. С Благодатного самого Ухоздвигова с Урваном, а с Ольховки анжинера Гриву, который мужиком будет учительши Дарьи Елизаровны, да подрядчика какого-то и еще двух сынов самого Ухоздвигова, охицеров. Иннокентия Иннокентьевича будто и Андрея Иннокентьевича будто. И оружья много нашли. Восстание будто подымать хотели.
– Будоражатся, будоражатся, – бормотал Филя, почесывая толстый зад. – К весне, может, и подымут. Схлестнутся красные с белыми. Ипеть грабиловка будет для мужиков.
– Казаков Потылицыных всех заарестовали, – продолжала Апроська.
– Ишь ты! Настал черед и для казаков, – обрадовался Филя.
– Сумкова старика заарестовали, который сродственник атаману Сотникову. Охицера Потылицына ишшут. По всем казакам ходют с винтовками. Страхи! К ревкому близко не подпушают…
Филя поднялся, поцарапал в затылке:
– Ишь как красные разворачиваются!
– Страхота, страхота! – тараторила Апроська.
– Спаси господи! – крестилась Меланья.
– Господь таперича не спасет, потому как красные от анчихриста власть держат, – сказал Филя.
– Самого Елизара Елизаровича заарестовали и учительшу Дарью Елизаровну заарестовали. Школу теперь прикрыли.
– Слава Христе! – помолился Филя.
– Насовсем прикрыли! У бабки Ефимии обыск был, когда анжинера Гриву привезли с тайги. Ой, что деется!.. Сама бабка с Дарьей Елизаровной, сказывают, со святым Ананием заодно, нюх в нюх. И сам святой Ананий был у их в дому, ей-бо! Пришли, значит, заарестовать, а он как дохнет на всех, так ревкомовцы с ног попадали. «Изыди, грит, нечистая сила!» А когда ревкомовцы в память пришли, святой Ананий на небеси поднялся али невидимый стал. Ей-бо! Бабка Акимиха сказывала. И все, все про святого Анания шепчутся и молятся, молятся…
Апроська истово перекрестилась, за нею Меланья, потом Филимон Прокопьевич.
Про явление святого Анания вся тайга гудит с осени. То в одной деревне видели, будто и реченье слушали; то в другой деревне. Никто толком не знал, какой веры святой Ананий. Если поповской – еретик, если дырник – тоже еретик; если федосеевец-рябиновец, как Юсковы, тоже понятно, еретик. Сама-то бабка Ефимия чистая ведьма. Как же мог святой Ананий появиться у нее? Другое дело, если бы святой Ананий, призывающий народ к восстанию против красных, переступил порог дома Филимона Прокопьевича! Тогда бы он был настоящий святой и, конечно, праведник. Надо бы спросить у батюшки: молиться ли во здравие святого Анания или анафеме предать как нечистую силу?
– Что будет-то с миллионщиками? – спрашивает Меланья.
– Выдавят золотишко, чаво более? – зевнул Филя. Апроська еще вспомнила:
– Елизар-то Елизарович, сказывают, не пьет, не ест под арестом.
– Ничаво! – хмыкнул Филя. – Как живот утянет под ребра, пить и жрать будет. Полтину мне тогда пожалел на параходе, а вот подоспел час – мильены выдавят с его! Так ему и надо: жмон, какого свет не знал, собака! И есаул такоже – собака.
– А бабы-то, бабы-то заарестованных как ревут! На всю улицу! – насыщала Апроська новостями.
– Припекло и баб…
– Ой, как припекло, тятенька! – Апроська звала хозяина тятенькой так же, как Прокопия Веденеевича. – Сказывают, будто Ухоздвигов золото попрятал в тайге.
– Ничаво, красные сыщут!
– Ждут Тимофея Прокопьевича из Минусинска. Ольга-приискательница поехала за им.
Филя поскреб в бороде:
– Тимоху ждут?
– Сама слышала, как Аркашка Зырян сказал: «Сегодня должен быть Тимофей Прокопьич, и мы, грит, устроим миллионщикам полную растребиловку».
– Оно так, устроят! – поддакнул Филя. – Особливо Юскову и Дарье Елизаровне. У Тимохи давно зуб на них. Сила у него огромятущая – в самой чике как вроде генерал. Комиссаром прозывается.
– Зайдет ли к нам в гости-то?
– Чаво ему таперича у нас делать? – огрызнулся уже сонный Филя. – Хлебушка у нас и без него выдавили – жди до другой беды. Нечистый дух и есть!
– Сказывают – голод в Расее?
– Мрут, – снова зевнул Филя. – Они там завсегда пухнут и мрут. На каждой десятине как вшей на гашнике. Лаптями ворочают землю – как не пухнуть? Мы плугами пашем, они – лаптями. Сбруя такая на ногах.
Апроська, выплеснув все новости, с тем же проворством взялась прибирать в избе.
– Какая такая чика есть, где Тимофей Прокопьич генералом? – спросила Меланья.
– Чика? – Филя малость подумал. – Да вроде как сама преисподня, геенна огненна. Не дай-то господи! Спаси и сохрани. В городу песню такую поют: «В губчику попадешь – не воротишься». Оборони господи!
– И ты ипеть в город поедешь… – бормотнула Меланья.
– А чо? Мое дело такое – ямщицкое.
– А вдруг повезешь кого, а он самый что ни на есть красный, и в чику тебя посадят?
– Молчай, дура! – прицыкнул Филя: он и сам о том не раз подумывал. – На молитву таперича…
Меланья зажгла свечные огарыши у икон…
Филимон Прокопьевич первым опустился на колени, за ним Меланья, Апроська, Маня и Димка тоже стали на колени. Филя читал молитву, Меланья повторяла, Апроська подхватывала. А по черным иконам – трепетные блики…
В жилой горнице запищала «нехрещеная душа» – восьмимесячная Фрося. Имени у некрещеной души еще не было, и ее звали по имени няньки – надо ж как-то звать.
Меланья потушила смолевые полешки на каменке, перекрестила цело печи, чтоб нечистый через дымовую трубу не проник, потом перекрестила куть, ухваты, три окна, дверь в жилую комнату и тогда уже легла, не смея потеснить Филю, развалившегося на двух подушках.
– Ежли Тимоха заявится без меня, мотряй не потчуй. Оборони господи! Подтощалую покажи из себя, и такоже Апроська. Пухнем, мол, с голоду. Хлебушка весь вывезли, и Филимон Прокопьевич, скажешь, в город поехал ямщину гонять, чтоб хлебушка купить на пропитанье.
– Али он в другой раз продразверстку потребует? – спросила Меланья. – Брат ведь твой, сродственник.
– Истая дура! Какой он такой сродственник, коль под анчихристом ходит?
– Чо буде-то с миллионщиками?
– Гм… Выведут ночью в пойму и прикончат. Как пить дать. Всех миллионщиков прикончат: казаков подбивали на восстание. Еще есаула сыщут. Аминь тогда!
– И анжинера застрелят?
– Какого анжинера?
– Да мужика Дарьи Елизаровны?
– Прикончат. Всех прикончат.
– Господи!
– Молитвой обороняться надо. Да на деревню мотряй не ходи!
– Спаси Христос!
– В дом никого не пущай.
– Не пущу. Вот те крест – не пущу!
– У тятеньки спроси, ежели придет: возносить ли молитву во здравие святого Анания, какой объявился таперича, али анафему? Ежли, мол, святой Ананий бывал в доме ведьмы Ефимии, то он нечистый дух, должно?
– Спрошу, – тихо обещала Меланья. Но Филя, помолчав, передумал:
– Не, не спрашивай про святого Анания. Сам возвернусь и разузнаю, как и што. А ты с тятенькой в разговор не вступай. Мотряй!
– Ладно, – кротко обещала Меланья.
– Таперь спи. Утре ехать.
Филя отвернулся к стене, потеснив Меланью спиной, и вскоре захрапел на всю избу. Ночь…
V
Когда под шестком загорланил полуночный петух и Филя, насыщаясь крепким сном, вдруг увидел себя в обнимку с телесой искусительницей Харитиньей из Ошаровой, с которой когда-то миловался на сплаве скитского леса по реке Мане, вдруг кто-то настойчиво постучал в ставень из ограды. Меланья проснулась, торкнула мужа в плечо, но разве добудишься, если Филю опеленал такой сладкий сон и он никак не хотел расставаться с Харитиньей из Ошаровой.
– Хтой-то стучится, Филя! – тормошила Меланья.
– Харитипьюшка!.. Шанежка сдобная! – бормотнул муж, чмокая губами.
Меланья так и похолодела. Не первый раз она слышит это имя. И всегда он зовет некую Харитинью во сне и врет наяву. Станет Меланья допытываться – кто такая, Филя пристращает перетягой да скажет: «Святую Харитинью не знаешь, дура, а молитву богу возносишь!» И Меланья сколько раз молилась святой Харитинье. Но как же можно святую Харитинью называть, хоть и во сне, сдобной шанежкой да, чего доброго, целовать ее?
