Лоуренс Норфолк - Словарь Ламприера
Цитадель, темница бесплотных душ. Изможденные люди толпятся, они окружают женщину со всех сторон. Она пытается собрать своих детей возле себя. Младенец у нее на руках просыпается, и тоненькие всхлипы несутся в ночь. Вокруг острые локти, плечи, ребра, обтянутые кожей скулы и подбородки, впавшие от голода щеки. Вот все ее потомство выстроилось перед ней, и медленная волна рошельцев, катясь вперед, уносит их с собой. Уже далеко за полночь. Самый младший снова начинает плакать, и женщина крепко прижимает его к груди, чтобы успокоить. Она — знатная, богатая дама, она не привыкла обходиться без посторонней помощи в хозяйстве и воспитании детей, но осада положила конец всем различиям, а хозяин дома, ее супруг и отец этих детей, их защитник, бежал. Его партнеры тоже готовятся к побегу. Они ожидают внизу, под цитаделью. Завтра город падет. Цитадель у всех на устах, в ней единственная надежда рошельцев, единственное безопасное место, где гугеноты скроются от врага их веры. Они соберутся в цитадели, чтобы спасти свои души. И снова пронзительный плач ребенка перекрывает ропот толпы. Факельный свет отражается в потемневших окнах, впереди высится цитадель. Этой ночью сотни, тысячи душ колоннами вливаются в ее ворота. Тяжелые створки ворот распахнуты, и темная масса тел колышется в гигантском зале с ярусами балконов и высокими стрельчатыми окнами. Потолок бесконечно высоко, рошельцы копошатся внизу, как насекомые, все новые и новые волны жителей катятся от ворот в центральный зал. Они вынуждены пробиваться все дальше и дальше, сбиваться все теснее и плотнее. Осада приучила их к терпению. Ворота за ними закрыты и заперты на засов. Они внутри цитадели, они ждут. Ребенок поднимает личико к лицу женщины. Он видит, как она всматривается во что-то поверх голов. Она хмурит брови, она замечает что-то у дальней стены цитадели, ропот толпы становится громче. Внезапно раздается первый тревожный крик. Как он потом подсчитал, ему было тогда пять месяцев от роду. Мать смотрит на него. У нее серо-голубые глаза. Ужас пробегает дрожью по телу толпы. Люди начинают ломиться к дверям. Появляются первые клубы дыма, их видят все: каждый из них, только что исполненный неясных надежд, каждый ребенок, каждая мать. Но двери заперты на засов снаружи, и первые люди, добравшиеся до ворот, тщетно пытаются подать знак остальным, отчаянно машут руками напирающей на них объятой ужасом людской волне, и медленно оседают под ноги своим собратьям, громоздящимся на них в кучу у ворот. От дальней стены зала доносится женский визг. Его братья и сестры цепляются друг за друга, мать крепко сжимает его в объятиях, словно надеясь защитить его взор от этой страшной картины. Он извивается у нее в руках и смотрит вокруг в младенческой немоте, все еще безучастно, широко распахнув глаза. Из щелей между досками пола пробивается дым, мужские и женские крики становятся громче. Те люди, что собрали их сюда, исчезли. Первые языки огня прорываются сквозь доски у дальней стены, а потом некоторое время ничего не происходит. Волна рошельцев откатывает от ворот, тихо горят маленькие огоньки. Это были странные минуты. Рошельцы чувствуют, что должна начаться паника, но паники нет. Те, кто стоит на балконах, молча смотрят на столпившихся внизу. Те, что внизу, смотрят друг на друга. Огонь разгорается немного ярче. Люди начинают отворачиваться, кашлять в платки. Они чувствуют через подошвы обуви, что пол становится все теплее. Огонь горит внизу, в подвалах. Младенец тоже кашляет, глаза его начинают слезиться. Дети окружают мать, и она что-то им шепчет. По всему переполненному залу другие семьи тоже сбиваются теснее; где-то не хватает матери, где-то — отца, где-то — ребенка. Но никакие слова уже не могут ничего изменить. На мгновение в цитадели воцаряется тишина, все понимают, что сейчас произойдет.
Младенец видит, как огонь неожиданно взмывает ввысь, стоящие поблизости люди отшатываются назад, дым становится гуще. Занимается весь ярус. Люди пытаются спуститься вниз, но пол уже прогорел, начал оседать и отделяться от стены. Внезапно он проваливается, и рошельцы видят пылающий ад подвалов. Люди, цепляющиеся за балконы, отрываются по одному, падают на прогнувшийся пол и медленно-медленно скользят вниз, в ревущую раскаленную топку. Рычит пламя, мужчины и женщины в ужасе кричат, но громче всего слышны вопли тех, кто скользит вниз, в разверстую пасть пожара. Окна с треском разбиваются. Клубы дыма валят из окон наружу, и снаружи просачивается прохладный воздух. Младенец слышит едва различимый вдалеке шум моря. Пламя лижет доски пола, дым клубится под потолком черными волнами. Падает первый балкон, увлекая за собой в огонь десятки тел. Воздух густеет от пепла и золы. Младенец прижимается к матери; она все еще крепко сжимает его, поворачиваясь, чтобы подозвать остальных детей. Пол начинает стонать и вздуваться пузырями. Люди толпятся в проемах окон, втягивают к себе других, и его мать пытается подойти к ним. Ревущее пламя заставляет их отступить. Из огня навстречу им выступает какой-то человек. Он шатается, как слепой. Тело его пылает, он перебегает от одного человека к другому, и хотя его рот открывается и закрывается, из него не вылетает ни звука. К нему подбегает другой человек, они поворачиваются и пропадают в клубах дыма и толчее тел. Мать снова пытается подойти к окну. Младенец видит, как плавятся от жара ее волосы, как ужасно меняется лицо. Юбки ее уже загорелись. Огонь пылает все жарче, выпивая дыхание, иссушая лицо; ему кажется, что кожа на лице начинает лопаться. Мать наклоняется, чтобы сбить огонь с платья. Но уже слишком поздно, остальные дети куда-то исчезли. Теперь имеет значение только младенец. Она прижимает губы к его уху и шепчет свое послание. Чьи-то руки передают его все выше, и последние короткие слова мать уже кричит ему, и крик ее звенит у него в ушах, когда руки отпускают его из стрельчатого окна. Воздух, полет к земле, ожидающей в сотнях футов внизу… он кувыркается в воздухе, ныряет и с плачем летит прочь, через темный воздух, оставляя позади горящую Рошель, свою мать, братьев, сестер, друзей, соседей и всех рошельцев… Он видит, как приближаются море и скалы. Он видит, как отражается в воде его тело, словно пылающая комета.
Падая, он увидел стену цитадели, охваченную пламенем, лицо матери, мелькающее, кружащееся вверху и пропадающее из виду, и крик ее продолжал звучать у него в ушах. Его пеленки развернулись и летят вслед за ним пылающими лентами. Кожа его почернела, тело его пронзают тысячи крохотных игл, как будто самый воздух, очистившись и утончившись, превратился в пламя. Воздух увлекал его вниз, вдоль темного туннеля, и он услышал, как приговор матери обвился спиралью вокруг его тела, и вектор движения был задан этими последними словами: «Твой отец…» — этими последними словами: «Найди его. Скажи ему». Предательство было столь ужасно, оно так широко простерло свои объятия той ноябрьской ночью… Кто мог спастись, чтобы рассказать об этом? «Скажи ему». И воздух стал таким густым от вылетевших на свободу душ и таким черным, как его обугленная кожа или морская вода, что неслась ему навстречу… Как он мог разыскать его? «Найди его». Скалы, на которых блеснуло тусклое отражение ослепительного метеора, скрывались в волнах прибоя и появлялись вновь, чтобы опять уйти под воду. До сих пор были слышны последние вопли и удары о землю падавших тел. Его собственный слабый плач был лишь крохотным протестом, вынесенным вздымающейся волной несметного сонма протестантских душ на вершину пенного гребня, волной, что вздыбилась в момент его падения, надломилась и не нашла иного выхода для переполняющих ее сил, кроме одной-единственной души, зависшей между жизнью и смертью, между воздухом и грубой землей; волной, излившейся в один-единственный доступный ей сосуд — душу и тело пятимесячного младенца, чей гибельный полет в это мгновение отклонился от вертикали, вытянувшись в дугу гигантского эллипса, и над темными водами гавани пронесся он, Септимус, седьмой из семи, единственная преодолевшая смерть частичка обреченной цитадели, отягощенная грузом тысяч загубленных душ и последними словами своей матери; он промелькнул над волнами моря, и истинная цель его полета пока еще была неясна, пока еще дремала до поры до времени, а восемь пар глаз смотрели на этот полет на фоне серого рассветного неба. Восемь человек, которые отныне будут дожидаться возвращения этого существа, пока что безымянного для них, восемь человек и девятый, которого здесь не было, но которому суждено узнать его ближе других. Оставляя горящую цитадель, младенец уносил с собой имя—Дух Рошели, Летающий Человек.
Чайки над лондонским портом превратились в черные точки на безоблачном небе. «Виньета» плыла вниз по реке. Септимус парил высоко в небесах над пакетботом. Он ощущал дыхание ветра и, взглянув вниз, увидел, что влюбленные дрожат от холода и капитан Рэдли бросил им одеяло. «Но почему? — спрашивал Ламприер. — Почему он сказал тебе? Ведь он работал на них». Девушка качала головой. «Я должна была догадаться, я должна была понять, что Жак мой отец…» Нет, она не могла бы это узнать, подумал тот, кто глядел на них с высоты. Чтобы добраться до истины, она должна была проникнуть в мысли Жака, который теперь покоился глубоко под землей вместе со всеми своими тайнами. Нет, она ни за что бы не догадалась. Даже Шарль обманулся. Жак неуверенно поднимается вверх по лестнице «Красной виллы», распахивает дверь и видит обнаженную женщину, разочарованную пьяным гостем, уже погрузившимся в забытье. Возможно, именно присутствие Шарля подстегнуло их, пробудило в них желание сразу, как только Жак появился в дверях, и женщина посмотрела на него, пожимая плечами. Почему бы и нет? Никто и не подумал о последствиях. Все было так быстро: несколько коротких вздохов, сдавленные восклицания, серый рассветный свет, легкая дрожь спящего в неведении Шарля. А утром, когда приятели уйдут, женщина заглянет в книгу мадам Стефани и найдет имя Шарля… А потом, поняв, что должен появиться на свет плод этой мимолетной связи, женщина вспомнит имя своего случайного любовника и напишет письмо. Так и зародится ложь, результат которой превзойдет все расчеты Жака, ложь, которая коснется и Шарля, и Кастерлея, и сына Шарля, и даже девушки — до тех пор, пока Септимус не найдет ее у горящих развалин театра и не расскажет ей правду. «Но почему?» Молодой человек был озадачен, в его вопросе звучало не просто любопытство. «Почему он решил помочь тебе?» — спросил он девушку. Нет, не ей, подумал глядящий с высоты, а тебе, Джон Ламприер. Всем Ламприерам. Дух-гелиотроп, летящий следом за солнцем, ноябрьский метеор, поднявшийся над восточным горизонтом, скатившийся к западу и пропавший в ночи: он мчался над волнами, пока Рошель у него за спиной не обратилась в тлеющие угли. Катящийся следом за ним вал исторгнутых душ заполнил все пространство между поверхностью моря и высочайшим эфиром небес; тысячи крохотных черных крыльев, обремененных жаждой мести, окружили его со всех сторон, и лепет их смешался с шепотом матери, поглотил ее последние слова и заставил их звучать по-новому: «Найди их, скажи им, убей их, скажи им…» Он пытался бежать, но они преследовали его с тихими воплями и жалобными криками, они не отпускали его до тех пор, пока он не принял решение. Перед ним встала тяжелая миссия. Эти души были брошены, принесены в жертву, преданы. Но наступит час возмездия. Придет расплата. Восемь пар глаз оторвались от горящего города и обратились к морю. Восемь человек видели, как горящее тельце выпало из окна, как его падение превратилось в полет, как он летел ослепительно пылающим шаром по направлению к гавани, как погасло пламя и как таинственное крылатое существо помчалось по широкой дуге в открытое море. И был еще один, девятый, который ничего этого не видел… Дух кружился высоко в небе над Рошелью и видел, как восстают из праха ее стены и бастионы. Он видел колонны людей, устало бредущих на восток, через топи; видел инженеров, трудившихся в гавани, разбирающих мол. По мере того как он выходил на более широкую орбиту, он начинал чувствовать какое-то притяжение, словно Рошель не желала его отпускать. Но он преодолел сопротивление И поднялся высоко-высоко в небо и почувствовал другой источник тяготения. Его влекло к северо-востоку, и когда Дух Рошели ощутил этот второй источник, замкнутый круг его орбиты стал понемногу вытягиваться в широкий эллипс. Дух не был полностью свободен двигаться по собственной воле. Души рошельцев томились в темнице, и он тоже был прикован незримыми узами к погибшему городу. Но солнце поднималось и заходило, кружась вокруг земли, и с каждым днем его все сильнее тянуло к северо-востоку, ко второму фокусу его эллиптического царства. И однажды он увидел неровную береговую линию, за которой обрывалась стеклянная гладь моря и начинались высокие утесы и зеленый остров, изрезанный изгородями, трактами и дорогами, поросший травами и покрытый пятнами красного гранита. Это был остров Джерси, который римляне некогда называли Цезареей; здесь Дух Рошели отыщет исполнителей своей миссии — Ламприеров. В безмолвие джерсийской ночи ворвутся странные шепоты, слухи, дьявольские истории. Отныне много десятилетий подряд Дух Рошели будет являться сюда в разных обличьях, спускаясь с небес к своим помощникам. Будут намеки на то, что уже произошло, предсказания того, что может случиться в будущем: бегство Девятки из горящего города, жизнь в изгнании, Компания и ее скрытые пружины, таинственные корабли, что пропадают без следа и появляются вновь, потерянное наследство, право на наследование, о котором давно пора заявить… и даже в те минуты, когда Септимус будет бросать эти крохи откровений своим избранным заместителям, в его ушах порой будет снова звенеть жалобный плач страдающих душ рошельцев. И в такие минуты лицо его будет мрачнеть, деланно-небрежные манеры — сменяться задумчивостью, а самые убедительные слова будут казаться лживыми. Не однажды очередной Ламприер наклонится к нему и заботливо справится о его здоровье, прежде чем напомнить ему предмет обсуждения, «… да, корабль водоизмещением в четыреста тонн…», или пожар, или сокровища, или любая другая зацепка, которая может привести к общей картине. Почуяв разоблачение, Девятка вылезет из подземного логова наружу, к свету, сияющему зловещим заревом над Рошелью. Девятка надежно спряталась под землей, а Дух Рошели — создание воздуха, и люди были нужны ему для исполнения миссии. Собеседник, сидящий напротив него за столом, всего лишь человек, и он попятился бы в страхе, открой ему Септимус правду. Септимус наделял Ламприеров полномочиями как своих представителей, посылая их в погоню за Девяткой, как некогда послала его мать за своим возлюбленным супругом — его отцом. Ламприеры отправлялись на битву под его знаменем как воины, разведчики, шпионы, провокаторы, искатели истины и мстители. И они возвращались мертвыми: прибитые к земле волной прилива, сжимавшие горло, обожженное ядом, заколотые кинжалом, изувеченные до неузнаваемости, застреленные, разорванные на куски. Септимус смотрел на очередной труп, пережидал время и отправлялся к преемнику. Он никогда не напоминал новому Ламприеру о том, что случилось с его предшественником. Стоит только на секунду усомниться в возможности исполнить миссию, и тут же беспокойные души начнут метаться и кричать от боли, а небеса широко распахнут свое огромное, полное укора око, и оно будет смотреть на него, не мигая, до тех пор, пока Дух Отмщения не утвердится в том, что миссия будет неизбежно выполнена, и не станет готовить нового Ламприера и круг не начнется заново. Септимус был настоящим проклятием для всех Ламприеров. Порой он вспоминал о последнем памфлете Азиатика и узнавал себя в образе Ксеркса, генерала, трусливо прячущегося за спинами своих воинов и вопрошающего, сколько же из них выйдет живыми из битвы.
