Природа хрупких вещей - Мейсснер Сьюзан

Решив, что это не имеет значения, секундой позже я спрашиваю:

— Завтракать будешь? — Мне хочется, чтобы между нами снова установилась та близость, какая связывала нас минувшей ночью. Мартин делает доброе дело, помогая своей несчастной кузине. А я все равно в котельной не бываю. Ну и пусть часть пространства занимает кирпичная крипта. Какая разница?

— Позже. Хочу закончить поскорее, чтобы раствор схватился, — отвечает он.

Я наблюдаю, как муж кладет еще несколько кирпичей, затем поворачиваюсь к лестнице и поднимаюсь к дневному свету.

Глава 8

Миновал август, наступил сентябрь. Я по-прежнему не закрываю на ночь дверь в свою комнату, и Мартин иногда приходит ко мне. Бывает, я к нему прихожу. До утра в моей постели он никогда не остается. Я в его кровати остаюсь, но он всегда поднимается раньше меня, и, когда я просыпаюсь, его уже нет. Мы никогда не целуемся, не шепчем друг другу ласковые слова. На следующий день за завтраком никогда не обмениваемся многозначительными взглядами.

Мне хочется думать, что для Мартина близость со мной значит нечто иное, нежели секс с проститутками. Не думаю, что он продолжает посещать бордели. Во всяком случае, дешевыми духами от него теперь не пахнет. Но теплых чувств ко мне у него нет. Если б были, я сразу бы это поняла. Он целовал бы меня. Зачатки нежности, что пробудились во мне к мужу, не развивались в более крепкую привязанность, ибо пока я тщетно жду от него взаимности.

В конце сентября Мартин приносит домой первую партию тонизирующего средства от облысения, изготовленного его кузиной Белиндой. Черные бутылки без этикеток — размером с сосуды, в каких обычно продают сироп. Они закупорены белыми пробками, залитыми воском. Я наблюдаю, как Мартин расставляет их на маленькой деревянной полке в кирпичном хранилище, доступ к которому перекрыт дверцей из прочной древесины. Бутылки стоят в ряд, словно солдатики, напоминая огромные костяшки домино. К началу октября их уже двенадцать. Самые старые занимают левый край полки, самые новые — правый.

Я только раз ослушалась мужа. Однажды, когда он находился дома, я спустилась в подвал. Дверца была открыта, и я отметила, что температура в нише такая же, как и во всей котельной. Я осторожно приподняла на пару дюймов одну бутылку с соломенной подстилки. Стекло было черное, а в помещении было темно. Одно я сумела определить — что бутылка тяжелая. И в ней содержалось нечто густое и непрозрачное.

Я поставила бутылку на место и покинула котельную.

Тем же вечером после ужина я решила поговорить с Мартином об обучении Кэт. Одна шестилетняя девочка, которую мы иногда встречаем в парке, ходит в школу, учится читать и писать. Я расспросила об этом ее мать и выяснила, что в Калифорнии почти все шестилетние дети посещают то или иное учебное заведение.

— Как ты думаешь, нам тоже следует определить ее в школу? — спросила я Мартина.

У него на этот счет мнения не было.

— Делай так, как считаешь нужным, — равнодушно бросил он.

Насколько я могла судить, деньги у мужа водятся, и я спросила, можно ли записать Кэт в ту же школу, куда ходит наша знакомая. Он поразмыслил с минутку и разрешил: да, я могу навести справки.

Через два дня после того, как Мартин уехал в очередную командировку, я повела Кэт в ту школу на собеседование. Оно прошло не очень удачно. Кэт отказывалась вступать в контакт с директрисой: не отвечала на ее вопросы, не пыталась продемонстрировать свои познания. Директриса довольно быстро порекомендовала нанять для Кэт преподавателя для занятий на дому.

— К некоторым детям нужен особый подход, думаю, ваша девочка одна из таких, — объяснила она. — Мне уже случалось иметь дело со столь замкнутыми детьми. Ей будет трудно адаптироваться в такой социальной среде, как наша школа.

Мы с Кэт вернулись домой. Я была сердита, возмущена, раздражена, но Кэт, казалось, ничуть не расстроилась. Возможно, ей действительно лучше заниматься с домашним учителем, но, пожалуй, позже, когда она немного подрастет. А пока, может быть, я сама могла бы поучить Кэт чтению и счету.

Когда Мартин возвратился из командировки, с тремя черными бутылками тоника, я сообщила ему о собеседовании и рекомендации директрисы.

— Думаешь, будет правильно, если я сама стану учить ее этот первый год, пока мы не поймем, как она предпочитает заниматься? — спросила я мужа.

— Конечно, — ответил Мартин с поразившей меня уверенностью в голосе. Похоже, сам он ничуть не был удивлен словам директрисы в отношении Кэт.

И вот, начиная с осени, мы с Кэт первую половину дня посвящаем занятиям. Учимся читать и выполнять простейшие арифметические действия. Из цветных бусин составляем разные фигуры, изучаем карты зарубежных стран, рассматриваем иллюстрированные книги о животных, растениях и драгоценных камнях. Иногда я достаю тетрадку папы и читаю слова, пока мы не находим то, что нравится Кэт. После она пытается написать его. Ее любимое слово — «люминесцентный». Оно и у меня всегда было одним из любимых.

Кэт, при всех ее странностях, рождена для того, чтобы учиться. Все, что я ей рассказываю, она впитывает как губка, хотя вопросы задает редко.

Мне хочется слышать ее голос чаще, чем один-два раза в день, — а один-два раза в день я его все-таки слышу. Но я уверена, что Кэт все сильнее привязывается ко мне, а может, даже и любит меня. А вот с Мартином по-другому. Когда Мартин дома, Кэт ведет себя так же, как и в его отсутствие. Ей нечего ему сказать, а он и не пытается ее разговорить. Мне сразу вспоминаются тревожные слова миссис Льюис, но Мартин, видимо, понимает, что Кэт ему не изменить, а значит, зачем рвать душу?

Год идет к своему завершению. Рождество мы отмечаем тихо. Я украшаю дом к празднику. На убранство трачу часть денег из своего недельного содержания. Приношу лапник и маленькую сосенку, которую мы с Кэт наряжаем, развешивая на ветках самодельные гирлянды. Дом выглядит нарядно, но Мартин в Рождество такой же необщительный. Несколькими неделями ранее я поинтересовалась у него, не желает ли он обменяться подарками. «Нет», — только и сказал он в ответ. Я также спросила, не будет ли он против, если я выберу подарки для Кэт. Он не возражал, но выдвинул условие: подарков не должно быть много, а много в его понимании — это все, что больше одного. Я подчинилась.

Наступает 1906 год, и со дня смерти отца я впервые встречаю Новый год с оптимизмом. Я благодарна, что у меня есть Кэт, которую я опекаю и лелею. Я благодарна, что живу в чудесном доме. Я даже довольна своим браком. Мартин — сложный человек, но он джентльмен: с ним я не знаю нужды, он никогда не поднимает на меня руку. И позволяет мне воспитывать Кэт по своему разумению. Теперь я уверена, что оказалась права в своем первоначальном предположении. Мартин решил, что для него с любовью покончено. Возможно, даже по отношению к дочери, как подозревала миссис Льюис. Он больше никого не намерен любить. И это его главный недостаток: он допустил, чтобы трагедия убила в нем желание любить. Я не знаю, что движет его сердцем, заставляя помогать кузине Белинде. Может быть, долг или чувство вины. Но никак не любовь.

Несчастный он человек, говорю я себе, в одиночестве встречая первый день Нового года. Мартин опять уехал по делам, хотя в праздник вряд ли кто-то ждет его визита. Мне жаль мужа. Искренне жаль. Жаль милую лапочку Кэт: она вырастет, не зная отцовской любви, если Мартин в своем горе так и будет сторониться дочери. Значит, я должна любить ее за себя и за отца до самой смерти.

Весь январь и весь февраль я пытаюсь принять истину, что Мартин не испытывает эмоциональной привязанности ни ко мне, ни к Кэт. Возможно, он никогда нас не полюбит. С приходом марта запахло весной. И я принимаю решение: я должна смириться с тем, что Мартин никогда не изменится. Каждый день напоминаю себе обо всем том, что я имею. У меня есть Кэт, этот дом, сытная пища, хорошая одежда, теплая постель, в которой не страшно спать. У меня есть книги для чтения, сад, красивая кухня, оборудованная всем необходимым для приготовления вкусных блюд. Море — рядом, в каминах всегда пылает огонь. У меня есть фарфоровые чашки, авторучки, заправленные чернилами, и муж, который меня не бьет.