Михаил Попов - Ломоносов: поступь Титана
Входя в роль, Михайла нахлобучивает задом наперед шляпу — она становится похожей на военный шлем, срывает две метелочки рыжеватого колосняка и делает из них усы.
Моя палатка — замок мой,
Живу в ней летом и зимой.
Хожу в худом камзоле.
Да хныкать совесть не велит:
Ко мне Господь благоволит
В бою, на бранном поле.
При этих словах Михайла поднимает к небу глаза и туда же запускает шляпу.
Весь провиант мой — хлеб и сыр,
Не больно тут устроишь пир!
Да не поймите ложно:
Лишь были б хлеб, да табачок,
Да придорожный кабачок —
И жить на свете можно!
А где же шляпа? Неужто она все еще кувыркается в поднебесье? Нет. Шляпа, оказывается, висит на ветке. Михайла со смехом валится навзничь. Тыча пальцем вверх и хохоча, он пытается сдуть ее. Он дует что есть мочи и насколько позволяет смех, который рвется из груди. И шляпа — ну не чудо ли? — словно и впрямь от его могутной силы срывается с ветки и падает к его ногам.
Они хохочут как сумасшедшие. Хохочут, завалившись на траву, не в силах сдержать молодой радости, полные безмятежности, любви и счастья.
Первой приходит в себя Лизхен. Она поднимается и, все еще смеясь, подносит Михайле сыр и хлеб.
— Как в песне, — сквозь смех поясняет она. — Старый солдат…
— А-а, — мотает Михайла головой, а взглядом тянется к ее губам — дескать, в песне есть и другое, но Лизхен упирается кулачком в его грудь и лукаво ускользает.
Сыр и хлеб мигом проглочены — Лизхен не успевает и глазом моргнуть. Ай да Михель! Она изумленно поднимает брови. Да это не Михель, а прямо-таки Гаргантюа, о котором они намедни читали. Конечно, вола он целиком не уплетет, как тот книжный обжора, но половину вола, если подсунуть, наверняка. Подыгрывая Лизхен, Михайла раздувает щеки: да, он — Гаргантюа. А по-русски не то поясняет, не то вспоминает:
— Хлеб сам себя несет.
Отсмеявшись, Михайла снова садится к походному столу. Телесные розыгрыши не в его правилах, да и вообще долгие розыгрыши, он не любит топтаться на месте. Тогда чем же еще порадовать Лизхен? Ага — вот чем! — на глаза ему попадается полотняная торба. Из книжного схорона он извлекает небольшой зеленый томик. Это сборник стихов Иоганна Гюнтера, Михайла купил его на днях в лавке книготорговца Миллера. Книжка, кажется, открывается сама собой.
— Гли-ко! — Михайла вскидывает руку. — «Штуденческая песня». — И тут же начинает не то читать, не то напевать:
Братья, братья, прочь тоску!
Вешний день ловите!
Солнце ластится к листку!
Радуйтесь! Любите!
Темен, слеп, бездушен рок.
Смерть близка… Так в должный срок
Розу жизни рвите!
На лицо Михайлы набегает легкая тень, словно облачко — на солнце.
— Видать, чуял, что короток век… Всего двадцать семь… Как мне ныне…
Он отпивает сидра и перекидывает несколько листов:
Ужель, прелестница младая,
Твоей груди остынет зной,
Когда, как роза, увядая
За монастырскою стеной…
Михайла опять обрывает чтение: всё не то, всё не в лад и не втон. Он снова прихлебывает из кружки. Меж тем взглядом находит новое стихотворение. Может быть, это? И выхватывает строфу из середины:
Но я страшусь!.. О, мир проклятый,
Где каждый встречный — соглядатай.
Где осторожность не спасет:
Дверь затворишь — подсмотрят в щелку,
А то, что скажешь втихомолку,
По свету эхо разнесет.
Последние строки Михайла произносит под нос, едва не про себя. Все — не то, хмурится он. Меж тем в глазах его, обращенных к книге, вновь шает лукавство. Лизхен не видит этого, но смотрит на него выжидательно. А Михайла, точно бывалый факир-покусник, отвлекая ее внимание, долго роется в торбе. Наконец на свет извлекается новая книга. Она черная, как облачение того, кем она написана. Но нутро ее, ее суть — и Михайла ведает о том наверно — полно тепла и света. Ведь ее написал Эразм из Роттердама.
— А хочешь, — говорит Михайла, — я вызову сейчас духа. — На лице его ни тени улыбки.
— Ой! — настораживается Лизхен, утягивая голову в плечи. Шляпку она давно сняла — ее русые волосы заплетены в косы, которые соединены венчиком.
— Не бойся, — успокаивает ее Михайла. — Чего тебе со мною бояться? — Он широко разводит руки. Лизхен кивает: а и впрямь, чего ей бояться, коли рядом Михель?
Михайла поднимается и протягивает ей руку.
— Только, чур, — он вскидывает палец, — я завяжу тебе глаза. Дух может показаться, а женскому полу видеть его возбраняется.
Лизхен открывает рот, однако слова почему-то не идут, и она опять кивает.
— Не бойся, Лизанька, — успокаивает ее Михайла. Сняв светлый шейный платок, он завязывает ей глаза и берет под руку. — А сейчас пойдем, — шепчет он. — Только тихо, на цыпочках… Чтобы не спугнуть…
День солнечный, жаркий, но рука Лизхен холодеет. Михайла поглаживает ее, мол, все хорошо. Точно поводырь слепую, он ведет Лизхен через редкий кустарник. Еще шаг-другой — и они останавливаются возле входа в пещеру.
— Вещун, — тихо роняет Михайла, наклоня голову, потом делает ладонями рупор: — Хочу с тобой кой о чем посоветоваться, если можно.
Последнее слово он кидает в сумрак грота, и оно отражается эхом:
— Можно.
Лиза ежится. Она доверчива и простодушна, а с умным Михайлой подчас и вовсе дитя.
— Можешь ли будущее мне открыть тогда? — Михайла делит последнее слово пополам, часть посылая в сторону Лизы, а концовку — в грот.
— Да, — откликается дух пещеры.
Пробегая пальцем по строчкам Эразма, Михайла выхватывает глазами перевод, который сделал поверх текста тонким грифелем.
— Скажи, занятья Муз тебе не противны? — Михайла вновь прибегает к звуковой хитрости.
— Дивны, — откликается пещерное эхо.
— Кем стану, если займусь ремеслом? — это не столько для Лизхен, сколько в пику сетованиям ее муттер, и ответ на эти сетования, точно приговор:
— Ослом.
— А ежели останусь верен Музам, буду я счастлив в прочем?
— Очень.
Михайла, на ходу меняя порядок строк, возвращается к началу:
— И какой же идти мне дорогой?
— Строгой.
— Отдать предпочтение наукам или Музам?
— Их узам.
— А узам Гименея? — Последнее Михайла уже не цитирует, а произносит, лукаво и нежно глядя на Лизхен. Она ведь знает, что в греческой и римской мифологии Гименей — бог брака.
— Скорее, — торжественно изрекает эхо.
На этом разговор с духом пещеры заканчивается. Подкравшись на цыпочках к слегка ошеломленной Лизхен, Михайла обнимает ее и целует. Она слегка вздрагивает, поскольку он застает ее врасплох, но отдается поцелую со сладостным упоением, забывая про свои только что пережитые волнения и страхи. Шейный платок падает к их ногам. Следом за ним опускаются на траву и они. Сердца их бьются как одно, точно следуя завету духа, а рассудок отуманивается, словно пасторальный художник набрасывает дымчатый флер. Но тут происходит неожиданное. До них доносится какой-то звук, причем совсем рядом. Он дробный и мелкий, точно топоток копытец. Приходя в себя и размыкая уста, влюбленная пара, еще сомлевшая, поднимает головы. Так и есть! Перед ними ягненок. Беленький, махонький, он бесстрашно стоит на уступе невысокой скалы и, с удивлением и доверием взирая на них, смешно подрыгивает крохотным хвостиком. Михайла и Лизхен прыскают, а ягненочек недоуменно блеет. Голосок его, ломкий и нежный, вызывает умиление, они отвечают ему смехом, отчего пещера, близ которой они находятся, раскатывается заливистым эхом.
— А-а! — вытягивая шею в сторону пещеры, догадывается Лизхен. — Вот, оказывается, кто этот дух! — Окончательно стряхивая давешнее наваждение, она принимается теребить Михайлу и, сделав пальчиками «козу», словно ягненок рожками, щекотать его. — Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!
Михайла хохочет, заливается, пытается увернуться, бестолково дрыгает руками и ногами, настолько он боится щекотки. Но спасения от этой «козы» нет. Единственное средство — вернуться к началу. И наконец, одолевая преграды, он приникает губами к ее губам.
8
В канцелярии Российской Академии говорят, как правило, по-немецки. Как завел хозяин ее, советник канцелярии герр Шумахер, так и повелось. Да и чего ради чиновникам сего учреждения говорить меж собой по-русски, если все они природные немцы, хоть иные и родились в России. А понадобится подготовить реляцию или рескрипт, так на то имеются русские переписчики.
В двери кабинета советника канцелярии раздается утайливый стук — так стучат подчиненные.
— Войдите, — не отрываясь от письма, бурчит Шумахер.
