Антон Дубинин - Испытание
— Ничего, Этьен, — слова казались ему отстраненными, будто исходили из чьего-то чужого горла. — Ты делай так, как считаешь должным. Я… очень благодарен тебе за помощь. И вам тоже, мессир Оливье.
— Этьен, сын мой, я думаю, ты примешь консоламентум на следующий же праздник… После того, как вернешься из странствия. Разузнав все, что хочешь. Мессир Кретьен, я и сам бы поехал с вами, да только я уже не ищу дорог…
И несколько минут катарский епископ стоял прямо, неразличимая черная тень вне свечного круга — отрешенный еретик, мечтающий теперь только о мученической смерти, жутковатый старец почти без плоти — и слушал, как рядом в темноте оглушительно стучит сердце его юного сына.
(А наш дом, если нет у нас дома на земле, может быть, наш дом — там. Я только хотел бы увидеть город опять. Назови это служением, назови это влюбленностью, я сам не хочу искать имен. Если это все — только гордыня, то убей меня, Господи, убей меня сейчас, и не дай мне… лишиться Тебя.)
— Мессир Кретьен, — (нельзя докричаться через реку, но мы по одну сторону потока, и я могу слышать тебя) — послушайте… Давайте выедем завтра на рассвете. Когда протрубят зарю. Я не хотел бы терять времени. Хотя и ненавижу рано вставать…
— «Если потеряли вы молитвенник…
Если проиграли в кости четки вы,
Попытатесь „Патер ностер“ вызубрить
И ступайте в Христиане Добрые…» —
(А как еще прикажете бороться с обращением «мессир»? Не бить же его по голове каждый раз, тем более что им и защищаться-то запрещено, бедолагам!)
— Постыдись хоть моего отца, ты… негодяй!..
— Ну, хорошо. Так значит, завтра на рассвете.
Глава 3. Персеваль
…И между пустынных скал
Он на землю пал и в тоске вскричал:
— А, проклят будь, мой бесплодный путь,
Что навеки мне сердце связал!
После стольких ран лишь позор мне дан,
Нет презренней меня среди христиан,
Не забыть ли мне о святой стране,
Где и ветр как причастие пьян?
А, видел я светлый зал,
Где Грааль сиял, чудеса являл,
Но сколько б я ни страдал,
Мне вернуться Господь заказал.
Сам замка лорд предо мной страдал,
Гостию едал, исцеленья ждал,
И не подвига — только слова лишь,
Я ж и в слове ему отказал.
Сколько тщетных слов мной растрачено —
Не за все ль еще мне заплачено?
Сколько тщетных дней мне отмеряно —
Но вернется ль один, мной потеряный?
Увы вам, земли без воздуха,
Увы мне, поиск без роздыха.
Срастется ль то, что разорвано,
Исцелится ль то, что изранено?
Лишь умелой рукой будет собрано,
Только чистой рукою исправлено.
Мне же было б дороже золота
Съединить то, что мною расколото.
Что содеяно, то содеяно,
Что взросло, значит, было посеяно,
Но, с добром человечьим несхожее,
Велико милосердие Божие.
Я в разных краях блуждал,
В битвы я вступал, и в лесах плутал,
Лишь пути назад, в светлый Монсальват,
Вновь Господь обрести мне не дал.
Где только я не бывал,
В кельях я живал, в замках ночевал,
Но лишь Грааль, о моя печаль,
Сердцу жизнь в тех скитаньях давал.
Теперь я сир, и не мил мне мир,
Сердцем стал я наг, в нем молитвы нет,
Кроме сей одной — чтоб в тюрьме земной
Не причастным стать — хоть узреть тот свет.
…Мне же было б дороже золота
Съединить то, что мною расколото.
Только мудрой рукою отмеряно,
В землю вылито золотС вино.
Упасется ль тот, кто потерян был,
Кто исправит то, в чем виновен он?
Чтобы стало явным — сокрытое,
Чтобы стало ясным — забытое.
Что разбито — срастается,
Что блаженно — то прежним останется.
Ведь, с добром человечьим несхожее,
Велико милосердие Божие…
***
«…Но Персеваль в печали был,
Что Бога сильно оскорбил;
Он пред отшельником в смятенье
В слезах повергся на колени.
Смиренно руки он сложил
И наставления просил,
Большую в том нужду имея.
И праведник, его жалея,
В грехах покаяться велел:
Без исповеди он не смел
Дать Персевалю отпущенье,
В грехах ему судить прощенье…»
…Наверное, придется заехать в Труа, хотя это вовсе не по пути. Попросить, как ни жаль, денег у мессира Анри. Плыть, кстати, можно и из Бретани, но на корабль в любом случае нужны деньги. Если, конечно, не наняться гребцом.
И не то что бы Кретьену так уж не хотелось наниматься гребцом… Ему, признаться, последнее время стало безразлично — гребец ли он, или рыцарь, или модная знаменитость, великий поэт. Сейчас он был настолько самим собой, что ничто не могло этому помешать. Просто… Он хотел еще раз заехать в Шампань. Хотел увидеть графский замок, и мощеные улочки Труа, и церковь Сен-Жан-дю-Марше, в которой Этьенет когда-то пристал с вопросом к священнику, и серые воды Сены — и Анри. И… ее, ту, от которой он уехал. Кретьен бы рассказал ей обо всем, она бы назвала его — Наив, и благословила бы в дорогу. И даже если после этого они никогда не увидятся более, все стало бы хорошо.
У Этьена-то деньги были. Ему их дал Оливье — из общинных сумм, немало удивив тем обоих пилигримов, — причем довольно много, наверное, около десяти серебряных марок. Суммы хватило бы на обоих друзей, чтобы раза два переплыть Ла-Манш туда и обратно; но Кретьен, который прекрасно об этом знал, однако собирался умалчивать это откровение — для того, чтобы завернуть с дороги в Труа, вовсе не по пути — требовалась объективная причина.
С собою, кроме одежды и вещей повседневной надобности, поэт вез кольчугу. И меч, его длинный рыцарский меч, оставался у пояса.
В лесу близ города Альби двое странников напоролись на разбойников. Тех было человек десять, и драться казалось бесполезным — тем более что Кретьен был без доспеха, а Этьену и вовсе запрещало драться его послушание. А что же тут поделаешь?..
Этьен гордо выпрямился, раздувая ноздри, и рек:
— Вы осмелитесь поднять руку на Доброго Человека?..
Главный из разбойников, рутьер с рябью оспы на щеках, виновато переминался с ноги на ногу, но поводьев Этьенова коня не отпустил. Понятно, неловко ему, конечно, да и катары — люди почитаемые, однако есть-то надо… Юноша некоторое время смотрел сверху вниз, ноздри его трепетали. Кажется, ему очень хотелось рутьера двинуть между глаз, невзирая на последствия… Кретьен внезапно понял, почему Этьену необходим, просто обязателен таковой обет — не причинять вреда. Потому что он очень легко теряет голову.
— Хей, возьмите, — сказал он негромко, удивляясь сам себе, и отцепил кошель от пояса. Деньги обоих друзей находились при нем по обоюдной договоренности; и кожаный мешочек упал в пыль, прибитую недавним летним дождем.
Один из разбойников нагнулся, удивленно взвесил кошель на ладони, заглянул внутрь. Присвистнул.
— А теперь дайте нам проехать, добрые люди, — сказал Кретьен так же негромко, в ушах у него, как молоточки, стучала прилившая кровь. — Больше у нас денег нет, это правда, а дело не терпит отлагательства.
Главный изумленно посторонился, сошел с пути. Этьенов конь, помотав головой, пошел вперед, нервно подрагивая гладкой шкурой. Этьен посмотрел на друга безумными глазами — «Ты что, спятил? Зачем ты это сделал?», но ни слова не сказал.
Они проехали совсем немного, когда вдруг сзади резанул слух долгий свист. Кретьен осадил коня, рука непроизвольно скользнула к рукояти. Что, им мало?.. Треклятые рутьеры, может, им еще и лошади понравились?..
Но догнавший их человек был безоружен и казался скорее растерянным, чем агрессивным. Отдуваясь, он протрусил к Кретьенову стремени и сунул ему снизу вверх на колени что-то темное, от чего поэт сначала брезгливо отдернулся, не успев разглядеть, что это за штука. Разбойник — тщедушный непримечательный парень лет восемнадцати — умелся обратно, пробормотав что-то нечленораздельное, и Кретьен, рассмотрев вещицу, понял, что это его кошелек. Захватанный, влажноватый от касания многих пальцев. В мешочке что-то позвякивало.
— Ничего себе! Он что, деньги тебе вернул?..
Внутри оказалось немного мелочи. Хватит раза три заплатить за постой.
— Ну… да, слегка.
— То есть как это — слегка?..
— Так, мелочь. Наверное, решили, что нехорошо оставлять нас уж совсем без гроша.
— Это потому, что мы — Добрые Люди, — горделиво отозвался Этьен, подьезжая ближе и заглядывая другу через плечо. Бледные монетки лунно поблескивали в угасающем закатном свете. — Нечестия не хватило начисто нищих Христовых грабить…
