Лев Жданов - Во дни Смуты
– По твоим молитвам, как видно, чадо! Терпит Бог грех и носит мать-земля.
– Так, так, так!.. То и слава пану Богу!.. Не бардзо помешал?..
– Нимало, нет, пан воине честной!.. А ты што, со мною пришел часок скоротать в беседе… алибо есть што новое?.. От нашей чести не желаешь ли чего-либонь?.. Сказывай. Аз смиренный богомолец за людей и не отрину ничьего глагола, как сам Христос Спаситель Наш заповедал миру. Ну што же, чадо, нет ли новой вести… доброй алибо хоша и дурной у тебя на запасе?.. Все заодно. Господь дает и дождик и вёдро… вот как нонешний день было. Гроза с утра, а под вечер сколь тихо и хорошо стало… Так сказывай…
– Ведра… То само, цо воду носять… а зачем, святой отец, говоришь про ведра?..
– Нет, ты не уразумел меня, пан. Я – про иное. Дни ясные, по-нашему, есть вёдро.
– Ага, ага! Розумеем! Ясны день… То ж лето еще на дворе, то и день ясны… Розумею!.. А вот слыхал… кхм… кхм… есть у нас… не! есть у вас в Пскове… кхм! новый царь Деметрий Самозваный. Якой – Сидорка беглый, как ваши же москали толкуют!.. Беглый из стрельцув! Пан отец не слыхал, га?
– Отколь мне слышать! Вот што придет и скажет ваша милость алибо хто иной из вашей братьи, – то я и знаю. Совсем в неволе здеся я, владыко всей христианской паствы православной, патриарх всего царства Российского… О-ох, в неволе тяжкой!.. Знать, так хочет Бог!
– Но! Цо ж то за неволя! Хе! Бояре все ваши, правители в Кремле тут сели с нами, когда подошло ополчение ваше дурацкое!.. А когда разойдется оно… Тогда нам свободней бендзе и святому отцу полная воля будет… То ж осада была, а не замыкать мы хотели святого отца патриарха! Брунь Боже! Никогда!.. Теперь, когда московское правительство, до приезду избранного царя Владислава и круля Жигимонта, находится под нашей охраной… под нашей владой и укрытьем нашим, – спокойно могут спать все… И пан святой отец, как здешней веры князь и господин, – тебя хранить мы должны до приезда царя Владислава! Куды ж идти тебе! Кругом – весьма небеспечно. Казаки – бунтари, шведы, разны Самозванцы да самобранцы!.. Самовольцы никчемные! Бродяги и сбродняжи треклятые! Мы только храним персону вашу, высокую, пан ойцец! Якая ж тут неволя!.. Напрасно…
– Неволи нет, ты мыслишь? Вы в Кремле здесь господа. Вон у тебя ключи висят за поясом от выездов и въездов… Ты говоришь: я волен. Ин верю тебе, чадо. Так прикажи каптанку мне заложить… Я до Троицы поеду, помолиться мощам святых угодников Божиих…
– До Тройцы!.. Кхм… Дороги ж небеспечны еще… Казаки там… разбойники есть ружны… И пан ойцец разве ж не видал этой Тройцы алибо цо! Алибо здесь модлиться мало места, в Кремлю да на Москве!.. Помилуй Боже!.. Тысячи церквей у вас тут. И на што так много!..
– Добро, ты прав. До Тройцы далеко и небеспечно… Так – в монастырь Донской!..
– На другем коньцу Москвы! Далеко ж то… и жарко… Пан ойцец… он устанет!
– А ежели… к Богородице, что на Пожаре!.. Рядом это, слышь, к Василию Блаженному сбираюсь я давно… Все как-то не припадало!..
– О!.. То… Кхм… кхм… То – можно! Добже, добже! Еще народу сейчас много на углах. Же бы нам не помешали, мы попозднее поедем!.. Полсотни улан я сберу и сам поеду с ими… на всяк случай… Кхм… кхм… Охранять владыку ж…
– Нет! – почти гневно вырвалось у Гермогена, до сих пор забавлявшегося изворотами Пясецкого. – Нет! С охраной ехать молиться не хочу! Здесь посижу лучше! А то какой я пастырь стаду, коли с целой волчьей стаей поеду по храмам Божиим, по церквам московским! Лучше тут и помолюсь, в этой тесной келье!
– Цо мувит пан отец! Не разобрал я… Бардзо скоро сказано…
– Это я так… про себя говорил! Досказывай, што про Сидорку начал! Уж – третий Самозванец, выходит! Из стрельцов он, ты говоришь? Да, сам он про себя что сказывать придумал! Все же знают, что еще в декабре в прошлом зарубили второго Самозванца, вора Тушинского, его же разбойники-воеводы!.. Как, слышь, ожил этот, третий, после двух смертей!.. Занятно мне узнать…
– Кхм! – лукаво улыбаясь, заговорил Пясецкий. – Разве ж много надо, чтобы обмануть ваших дураков-россиян! Всякой сказке готовы верить, только бы поразбойничать можно было!.. А эти, самозванцы… цо они ни скажут, али бы только на царстве повеличаться!.. Хоть не на длугий час! Он, тэн Сидорка муве, цо… кхм… Же он есть – чародей! Чарнокнижник! Же может кажный раз помереть и оживиться, як схочет себе сам! Два раза, говорит, он юж обмирал. А как в могилу ляжет, как положили его… он оживет разом и улетит! И знову – царр!.. Ха-ха-ха! А дурни верют! И умны люди, которым это сходно, роблют такой вид, цо также верют!..
– А… честные да чистые душою… Те как же?..
– Не вем! Не вем! Таких там, у самозванув, не бывает!.. Такие – здесь, с нами все сидят… Ваши все правители – бояре найвенкшие… и сам ойцец патриарх Московский… От было б дуже ладно, ежели б им пан отец теперь написал… же тэн Сидорка – есть вор и блазень!.. Цо пан яснейший Владислав есть едины российский цесарь и московский царр!.. Одразу б тогда всяки мятежи и скончились по слову святого ойца патриарха!.. Може, напишешь, пане отче?
– Пан… пан… все – пан!.. У вас, слыхал я, говорят: алибо пан, алибо пропал! Я про Сидорку напишу, пожалуй, штобы лишней смуты вор завесть не успел в народе христианском. А только… с кем отправлю я посланье?..
– Нам, пане ойче, его отдай! Мы уж до дела его доправим, пошлем по всем концам земли…
– Добро, пусть так… Я напишу потом… позднее. Утром загляни, возьмешь посланьице. Готово будет…
– И про царя Владислава…
– Нет, слышь, пан ротмистр, про это не напишу… Не посетуй! – решительно проговорил Гермоген. – Не в первый раз отказываю в этом, знаешь! Ваш круль и сын его не захотели принять статей, подписанных вашим же гетманом от имени Жигимонта… Так и дело с концом. Чему не суждено, тому и не бывать!
– Я вем… я вем! – сверля своими маленькими, заплывшими глазками старца, затараторил Пясецкий. – Я вем, на цо у пана патриарха надея есть! Я то добже вем!.. Те ж ваше мужицьке ополченье, цо шло на нас, – теперь скоро и разольеца, як вода… Еще и десяти дней нету, як казаки заманули до себе «водцу» главного, Прокопа Ляпунова… та и – зарубили! На шматочки раскромсали, разнесли!.. Хе-хе!..
– Ты… правду мне?.. – бледнея и становясь от этого почти совершенно прозрачным в лице, не сразу спросил старец. И, не получая ответа, сам продолжал, тоскливо покачивая головой: – Да, вижу и так: ты не солгал! Уж больно радостен и ясен лик у тебя, врага моей земли!.. Господи, прими и упокой чистую душу смелого вождя! – зашептал про себя Гермоген. – Надеждой он был для Земли… а для меня, для старца – надеждой и радостью последних дней моих!.. Твоя воля, Господи!.. – тихо шептал заупокойные молитвы старец. А Пясецкий снова осторожно завел свою речь.
– Может, святому отцу на мысли прийшло, цо од нас… Як там юж мувили разны лиходеи, злодзеи московски… Же то мы подослали альбо подкупили казацку шайку. Даю слово гонору, цо…
– Не божись, пан! Правды не укроешь. Я только подумал… а ты мне сам и сказал все, што знать мне было надобно… Могу ли я не поверить такому почтенному лыцарю, каков ты есть! Всему верю. Еще што скажешь? Чем порадуешь старика!..
– А про тех же казакув. Собираются они еще в этом месяце большой круг зебрать… И хотят присягу учинить тому сыну панны Марины от Тушинского Самозванца… И при нем, як при малолетнем царе, большой совет будет до его полных лет… Тут и бояре ваши… и казацки гетманы, и воеводы… И все сойдутся, чтобы Землею править… И знову, значит, бой начнется…
– А больше ничего? – глухо спросил патриарх, голова которого теперь совсем поникла и белоснежная, длинная борода прикрыла исхудавшие руки, беспомощно скрещенные на груди, как для молитвы…
– Не! Ниц боле не имею… Прошу выбачения, ежели я чем расстроил пана патриарха… Я сам не думал…
– Нет… ничего! – машинально ответил старец, погруженный в горькие свои думы.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй ны! – снова задребезжал за дверью старческий тенорок Пахомия.
– Аминь! Што тамо еще! – отозвался Гермоген.
– Святейший владыко, столярок тамо пришел! – доложил служка, стоя у порога. – Как ты, слышь, приказать изволил аналой твой поисправить, што расхудился… да шкапчик, который для книг, да…
– Впусти… впусти, коли пан ротмистр того не заброняет! – словно сдерживая внезапно охватившее его волнение, проговорил старец.
– О, не, не, не! – подымая кверху свои потные, жирные руки с видом благородного протеста, затараторил Пясецкий.
Служка впустил столяра и отошел, ожидая распоряжений.
Пришедший был человек лет пятидесяти, с сединой в длинных кудрях, с вьющейся седеющей, рыжеватой бородой, с голубыми веселыми глазами и доброй привлекательной улыбкой, которая почти не сходила с его строго очерченных, полных губ.
Он сложил у двери, к стороне, свой ящик с инструментами, пилу, топор с короткой рукояткой и, низко поклонившись, подошел принять благословение Гермогена, который поднялся с своего кресла и даже сделал шаг навстречу.
