Юлиан Семенов - Синдром Гучкова
— Ах, милый Александр Иванович, — выслушав Гучкова, мягко ответил князь, — до чего же я сочувствую всему тому, что вы сказали! Вы словно бы мысли мои читаете… Но поскольку именно вы с Пал Николаичем Милюковым требуете ответственного министерства, не начать ли нам всерьез думать о нем, поручив министру Протопопову отвечать за порядок в столицах? Мне — за бюджет. Вам — за размещение военных заказов на заводах?
— Вы изволите шутить, Всеволод Николаевич?
Во взгляде Гучкова было столько ярости, с трудом сдерживаемой, что князь счел необходимым отыграть: с этого хватит передать газетчикам в подробности весь разговор, да еще своего яду добавит, ибо считает Протопопова немецким шпионом.
— Ситуация в державе такова, что не до шуток. Положение крайне тревожное, мы едины с вами в оценке момента, но, право же, Протопопов, как обычно, делает не то, что надо, и не с теми, с кем следовало бы… Я сторонник твердых мер, как и вы, Александр Иванович, но…
Гучков перебил:
— Что значит "твердые меры"? Диктатура?
— Нет… Боюсь, что это вызовет крайне резкую реакцию масс… Я бы сказал иначе: абсолютный порядок, подобный механизму часов.
— Думаете получить часовой механизм, мучая заводы ревизиями?
— Я? — Князь искренне удивился. — Ко мне обратилось министерство финансов, поддержанное военными, контролерами, ведомствами, государственным банком… Это же комплексная ревизия. Я, пожалуй, мог бы пойти вам навстречу, согласуй вы это дело с финансистами…
— Готовы продиктовать такого рода письмо?
Шаховской пожал плечами:
— Недостаточно моего слова?
— Мне — достаточно… А вот вашим коллегам по кабинету — не убежден. Без бумажки таракашка, а с бумажкой человек…
Князь вздохнул:
— В этом смысле вы, к величайшему сожалению, совершенно правы… Нас всех поедом ест чиновничий бюрократизм… Хорошо, Александр Иванович, я немедленно переговорю с коллегами. Верьте мне — я ваш союзник.
Это столь неосторожно сорвавшееся с языка слово сразу же позволило Гучкову просчитать, что директор департамента передал весь их разговор министру; продолжается липкоунылая игра; не ведают, что творят, воистину. Или они так (лупы, что не понимают ситуации в стране? Или же лишены чувства страха? Значит, больны психически? Все как один хотят угодить царствующему мнению, не понимая, что уже смолят веревки, на которых всех их будут вешать, — и меня заодно с ними, вот в чем ужас.
И Гучков, сухо откланявшись, заметил:
— Я думал, здесь министерство, а выходит — провинциальный театр, где артисты произносят чужие реплики.
…Оглянувшись — не гонят ли следом филеры, — Гучков отправился на совещание коллег по Думе в связи с арестом его ''рабочего комитета”.
То, что вместе собрались Милюков, Коновалов, князь Долгорукий, было делом естественным: хоть и страдают "левизною”, но все же кадеты как были, так и оставались единственно серьезными союзниками — умеренны, страшатся бунта, пытаются решить конфликт с властью миром.
Но Гучков всем ходом событий был вынужден впервые в жизни сесть за стол "узкого” совещания и с теми, кого он всегда почитал своими идейными (да и не только) противниками: с социал-демократом Чхеидзе и думским лидером эсеров Керенским; потом присоединились эсер Александрович (говорили, что он поддерживает постоянную связь с большевистским вожаком питерских рабочих Шляпниковым), меньшевик Скобелев, утонченный аристократ Набоков, еврей из евреев Маргулиес, представлявший левых кадетов, и чудом уцелевший от ареста член "рабочего комитета” Абросимов.
Родзянко не пригласили, Гучков объяснил это тем, что следует трезвенно понимать сложное положение, в котором находится председатель Думы, "единственная связь между депутатами и государем; надо беречь его репутацию, императрица и так не может слышать его имени”.
Глядя на Керенского, на его цирковой бобрик (неловко, право, взрослый же человек, тридцать шесть лет!), Гучков сразу вспомнил Ивана Дмитриевича Сытина, самого, по его мнению, великого русского издателя. (Начал свой труд, когда ему было всего двенадцать; спасибо дядьке, увез из голодной деревни на Нижегородскую ярмарку торговать вразнос мехами; мальчишка был голосистый, с юмором и быстрый; хотели поставить на меха, но московский купец Шарапов взял его к себе в книжную лавку у Ильинских ворот.) И стал он офеней — таскал короб с божественными картинками, книжонками "Блюхера да Милорда глупого”, дело шло бойко, в восемнадцать лет произвели в приказчики и положили первое в жизни жалованье — пять рублей в месяц. Оборотистый, смекалистый, он, особенно на Нижегородских ярмарках, набрал себе в услуженье офеней, те пошли с сонниками, житиями святых, сказками и картинками вразнос; так появились свои деньги — брал процент с выручки. Сорок тому лет назад Сытин испросил у своего хозяина разрешение на женитьбу, начал свое дело, купив под книжную лавку крохотную комнатенку на Старой площади — всего пять аршин в ширину.
Когда началась русско-турецкая война, сразу понял настроение народа — надобно помочь младшеньким братишкам-болгарам. Купил карту Бессарабии и Румынии, скопировал те места, где Скобелев перешел Прут, и напечатал за одну ночь. Карта разошлась в день. С этого дня Сытин сделался Сытиным — хозяином… А потом к нему, на Никольский уже рынок, пришел Чертков — от Толстого: "А отчего бы вам не перейти на серьезную литературу? Граф Толстой отдаст свои книги в подарок, без оплаты, только чтоб были дешевыми, для народа… А с его, толстовских, прибылей издадите Лескова, Короленку, Гарина…"
…К Гучкову в Петроград Сытин приехал сразу после пятидесятилетнего юбилея — не его личного, а Дела. Приехал одухотворенный, счастливый — создал "Общество для содействия улучшению и развитию книжного дела в России", купил землю в центре для первого в стране "Дома Книги", рассказал о своих планах: "Буду издавать, это, собрание сочинений Толстого, Лескова, Успенского, Гарина, Помяловского… У нас же к кому, это, прицепятся, ах, мол, гений, так и будут петь, что на клиросе… А тех, кто, может, и не первой величины, но большущего смыслу, тех, это, и не читают, моды нет… И Михаил Евграфыча издам: Салтыков провидец, у него дар Божий, и нет в нем, это, никакого ехидства, одна боль в нем, только он слезу прячет, мол, вроде бы смех в нем колышется… А чтоб коммерцию поддержать, издам бросовое, что на слуху… Плевако издам, Карабчевско-го… И вот думаю, это, Керенского защитные речи издать. Вы что по этому поводу думаете?"
Гучков слушал, как Сытин сыпал словами, храня говор стремительного мальчишки-офени, хотя уж и семьдесят, но за наигранной простотой (публично выступал блестяще, любому краснобаю фору даст) всегда скрывался вопрошающий интерес.
Сразу поняв, куда клонит патриарх русской книги, Гучков ответил, что задумка великолепна, он готов передать определенную сумму на бесплатные книги для увечных воинов и в лазареты, да и в окопе не грех получить настоящее русское слово, а не заумное кривлянье желтоблузников.
Про Маяковского я б, это, погодил, Александр Иванович, он не кривляется, он в истерике бьется от горя за страдания людские, ищет, как боль свою высказать… Пусть… Когда ж искать, как не в молодые годы? В старости поздно.
А "Хаджи-Мурат”? Или "Воскресение"? Их же граф стариком писал…
Сытин покачал головой:
— Он в старика игрался, Александр Иванович… С жизнью игрался, с людишками, царями… Он только Бога чтил, оттого как смерти больно страшился, считая ее несправедливою… Уж кого-кого, а писателя, это, издатель понимает, как словно мать — дитя…
— Часто с ним видались?
Сытин удивился:,
— Да мне и видеть его не надо… Я, это, его читал с очками на носу, каждую строчку по пять раз — где буква вылете ла, где наборщик лишнюю запятую сунул. Лев Николаич точность формы свято чтил… Он отчего пастернаковские рисунки так нахваливал? Оттого, что Ленечка в форме — абсолют. Ничего лишнего, и все — изнутра… Чтоб там чего прикрасить, по нерву стукнуть — ни-ни… Спокойно вроде б все, а под им, это, колышет, как в кратере, буль-буль-буль… Не вода — лава… Сына его стихи смотрел, Боречка Пастернак, славный такой, застенчивый, но, это, не про наш день пишет, он всебейный… Издам, глядишь…
Гучков ждал, как Сытин вернется к книге Керенского; тот, в свою очередь, попивал чаек и продолжал говорить о Деле.
Только поздним вечером, когда часы пробили одиннадцать, хлопнул себя по лбу:
— Ах, господи, запамятовал совсем… Как было бы здорово, коли б вы, это, именно вы, написали вступление к книжонке Керенского: "хоть, мол, и по разные стороны, но в одной Думе заседаем…"
Гучков ответил не сразу; вопрос был не простым, старик умел щупать, да и ко мнению его прислушивается вся литературная общественность, надо ухо держать востро…
