Назир Зафаров - Новруз
В один из таких зимних вечеров мы ждали отца. Ждали с тревогой в сердце — весь день шел снег, а в сумерки небо очистилось и ударил мороз. Такой мороз, что выглянуть за дверь было страшно — холод обжигал лицо, забытый на дворе медный кумган с водой лопнул. Улица замерла — ни звука, все попрятались в домах, прильнули к сандалам. Я тоже сидел под одеялом, ловя робкое тепло саксаульных углей.
Чем больше удалялось время заката, тем острее была тревога. С минуты на минуту мы ждали стука в калитку: отец, когда приезжал, то, не слезая с лошади, ударял черенком камчи о доски. Это был сигнал. И вот минуты, часы шли, а сигнала не было, не раздавался знакомый стук.
— Что случилось с отцом? — спрашивала матушка, беспокойно глядя в окно. — В такую погоду…
Старший брат, сам охваченный тревогой, пытался утешить ее:
— Заночевал где-нибудь. Мало ли кишлаков на пути.
— Нет, нет, — качала головой матушка. — С ним такого не бывает. Завтра же базарный день, если упустить, потом неделю ждать придется, да и Ходжи Усман не согласится терять столько дней… Ох, бедный отец, что только ни приходится ему выносить ради нескольких таньга… Убереги его бог!
Плененные тревогой знают, что такое ожидание. Капля за каплей падает на сердце холод отчаяния, и оно становится боязливым, как птицы, чутким, как тишина. Слух ловит звуки, которых нет, но которые он хочет услышать. Так и я услышал голос отца.
Из темноты он позвал меня:
— Назиркул!
Радостный крик вырвался из самой души моей:
— Отец! Отец приехал!
Никто не поверил, хотя всем хотелось этого. Ведь никто, кроме меня, не слышал его голоса. Никто. Но матушка и брат прислушались. Тишина была могильная, и в ней ни стука, ни шороха.
— Ну где же? — со слезой сказала матушка. — Где? Тебе померещилось, сынок…
— Нет, нет, я слышал…
— Если ты слышал, то и мы должны услышать…
Снова пришла тишина, и вдруг на самом деле раздалось шарканье чьих-то сапог на террасе. Мы замерли в испуге и надежде — если отец, то почему но постучит, как всегда, почему бродит впотьмах? По пусть все-таки отец. Только отец!
Ожидание наше длилось мгновение. Вслед за шарканьем сапог возник голос. Но не отца.
— Живы ли? Откройте ворота, дядя приехал. Застыл с дороги…
Теперь мы узнали голос Мумиджана — сына нашего соседа, аксакала уста Юлдаша.
Стоит ли говорить, с какой поспешностью мы бросились за дверь, толкая друг друга, стараясь обогнать самих себя. Оказавшись на улице, я, кажется, глотнул кусок льда и чуть не поперхнулся им, таким жестоким был мороз. Не знаю, кто отворил ворота, возможно, матушка, возможно, Мумиджан-ака, но мне они представились уже открытыми, и в них въезжал на сплошь покрытой инеем лошади отец. Иней был и на груди лошади, и на ногах, и на морде, и на уздечке — какое-то белое изваяние. Белым был и отец — я запомнил его заиндевевшие брови и бороду.
— Помогите мне слезть! — попросил он.
Попросил таким незнакомым голосом, что матушка, да и все мы, еще больше напугались. Отец никогда не говорил вяло, с хрипотцой, а тут едва выдавил из себя три слова. Мы буквально сняли его с седла и повели в дом. Мумиджан-ака стянул с лошади хурджун, и она, не ожидая понукания, поплелась сама в конюшню, мордой отворила дверь, торопясь укрыться от лютого мороза.
Да, это был лютый мороз. Такого, кажется не знал Джизак. Я по крайней мере за свою жизнь не испытывал ничего подобного в наших южных краях — мир стыл от ледяного дыхания.
В комнате с отца сняли казахскую шапку из лисицы и овчинный тулуп. Где он раздобыл их — неизвестно. В Джизаке ничего подобного не носили, как не носили и валенки, оказавшиеся на отцовских ногах. Видно, в каком-то дальнем ауле его одели в дорогу крестьяне.
— Зачем же вы испытывали судьбу? — сокрушалась матушка, снимая с отца одежду. — С такой погодой но шутят, можно было бы пропустить один базарный день, не умерли бы с голоду…
Я стоял рядом озябший и клацал зубами: в комнате было холодно, а промерзший тулуп отца, как снежный ком, источал мороз.
— Ты-то почему студишь себя! — проворчал отец. — Лезь под сандал.
Мне и самому хотелось укрыться в тепле, но я стыдился сделать это один — ведь всем было холодно, а отцу особенно, он, наверное, отморозил себе лицо и ноги. И чтобы как-то разделить тепло между всеми, я позвал вместе с собой отца:
— Садитесь к углям, здесь жарко, сразу согреетесь…
Отец промолчал, а матушка замахала на меня руками:
— С мороза нельзя… Никогда нельзя сразу к огню, пропадут ноги… А ты полезай под одеяло и спи. Ужо поздно…
С мороза нельзя! Это было ново и непонятно. Даже странно как-то звучало. Замерзшего надо отогревать, а люди продолжают держать ого в холоде, ему же трудно, больно. Лежа под одеялом и блаженно улыбаясь от ощущения тепла, я раздумывал над словами матушки. Тогда они не согласовывались с моими нехитрыми представлениями о жизни, лишь позже, много позже я узнал, что не всякое тепло облегчается холодом, и не всякий холод — теплом.
Рассуждая сам с собой, я смотрел, как возвращается покой в наш дом, как по-обычному переодевается отец, как хлопочет мать, и мне было отчего-то радостно. До того радостно, что сжималось сладкой болью сердце и глаза наливались счастливыми слезами. Миновала тревога, все рядом со мной, тело обнимает тепло, и хочется спать. Пусть на дворе мороз, пусть где-то воет ветер злой, пусть метет снег. Что мне до того. Я утопаю в мягкой, чуть пахнущей дымком постели, медленно, счастливо засыпаю…
Нет, не засыпаю. Я слышу, как ходит матушка по комнате, как ставит перед отцом чайник с ароматным горячим чаем и касу с густой хурдой — мясным супом. Она всегда в день возвращения его варит мясную хур-ду: с дороги надо подкрепить силы — с утра до вечера в седле, поесть негде и некогда. Я чувствую запах супа, и это тоже заставляет меня улыбнуться. Улыбнуться от того, что есть на свете такое вкусное блюдо, и если бы меня сейчас позвала матушка, я бы вскочил и сел рядом с отцом и окунул бы лепешку в касу с желтым от навара супом. Окунул и отправил в рот, захлебываясь от удовольствия. Но меня не позовут, потому что я уже макал сегодня лепешку и захлебывался от удовольствия. Это осталась доля отца, продрогшего, уставшего, голодного.
Я люблю отца. Не знаю еще почему, но люблю. Просто так. Потому, что он отец, наверное.
Теперь можно уснуть. Но я опять не засыпаю. Уже не шаги матушки отвлекают меня — она все подала отцу и теперь села напротив и пьет чай — слова ее.
— Хватит, бросайте этот чорбазар, — говорит она, нахмурив брови. — Пусть несытно будет, пусть поменьше будет, но здоровье сохраните и свое и детей. Сбережете здоровье — остальное бог пошлет…
Отец хоть и вернулся благополучно и отогрелся в комнате, но не радуется этому. Глаза его печальны, а лицо озабочено.
— Создатель наш что-то не посылает ничего, — отвечает отец. — Все самому надо добывать. Дороги становятся все длиннее, а лепешка все меньше. От кишлака до кишлака дня не хватает.
— Вот и бросьте дорогу. В Джизаке поищите что-нибудь.
Отец покачал головой.
— В Джизаке все ищут, бродят нищими по дворам за несчастную таньга. Детям на хлеб не заработаешь.
— А много ли заработали в кишлаках? Там ведь тоже таньга не валяются!
— Какие там таньга, — вздохнул отец. — Самому бы целым остаться.
— Э-э! — насторожилась матушка. — Вы чего-то не досказываете. Или беда стряслась?
Отец помолчал, не хотелось ему, видно, расстраивать матушку. Старательно отпивал чай из пиалы, вспоминал что-то или решал, говорить или нет. Потом сказал все же:
— Волки.
Более неожиданного слова нельзя было представить себе. Матушка так и вскрикнула:
— О бог праведный!
Я забыл, что изображаю спящего, и поднялся на постели. Испуганно и удивленно посмотрел на отца. Мне тотчас же захотелось увидеть на лице его, на руках, на всем следы борьбы с волками.
Матушка тоже глядела, но в ее глазах был только испуг.
— Ну, ну! Рассказывайте же!
Нехотя, очень тихо отец поведал о случившемся.
— Сама знаешь, какой день был. Снег с самого утра шел не переставая. И ветер еще донимал, так в лицо и бьет, так глаза и слепит. Мы уже решили заночевать где-нибудь, пока буран не стихнет. Но к вечеру стало поспокойнее, и все, кто был из Джизака, отправились домой. Снег сыпал мелкий, дорога проглядывалась хорошо, вот только мороз усилился. Но что мороз! Не впервые нам приводилось испытывать его силу в пути, правда, такого лютого мы не ожидали. Уже в степи он пронял нас, и я пожалел, что рискнул ехать. Хорошо, запасся у раватцев тулупом, не то до дому не дотянул бы! А тут еще ветер встретил нас, берет с земли снег и бросает в лицо, заставляет коня остановиться. Едем как слепые. Мой чалый самым сильным оказался, и все решили пустить меня вперед пробивать дорогу.
