Виктор Точинов - Молитва Каина
– Ohne Zweifel[6], – сказал другой.
– Der Glückspilz[7]… – вздохнул, о чем-то запечалившись, первый.
– Für das, was die Schweine Glück[8]? – сказал второй, что-то желая узнать, судя по тону.
– О чем пытает? – спросил названый Иван, ничего не понявший в тарабарщине.
– Антересуется, много ль водки пьешь, – растолковал Аверьяныч.
– Скажи, в плепорцию пью, здоровьем не вышел, больше ведра зараз не влазит, – сказал он, решив удивить немчуру, еще в прусскую войну довелось отметить, как дивятся тамошние людишки способностям русских к питейному делу.
Аверьяныч перетолмачил. Немцы-близнецы удивленными не выглядели, видать, пообвыклись в Расее. Квакнули что-то еще по разу и потеряли интерес к вновь рекрутированному санитару.
Подфелшар объяснил:
– Велят, если перстень вдруг найдешь у больных и померших, али крест золотой нательный, али еще что дорогое, – так чтобы с найденным в кабак не бежал, чтоб сюда нес и мне под отчет сдавал, строго с энтим у нас.
Строго так строго, не за крестами нательными он сюда заявился.
Вскоре названый Иван получил здешний мундир: провощенный плащ, и сапоги, и длинные, по локоть, перчатки. В придаток выпросил рубаху, взамен замаранной и разорванной: дали плохонькую, не беленую, но иных тут не имелось.
Только личину птичью не выдали: дескать, ни к чему она тебе, один раз уже черной смерти избегнувшему.
Он запечалился – отпугивать заразу страхолюдным клювом и стеклянными очами считал глупым, но под личиной уж точно никто бы его не узнал. Но не надолго: упрятал бороду под высокий край плаща, башлыком накинулся, тот спереду сполз ниже носа. Взял в руки обломок зеркала, что на стене висел, глянулся, опустив тот пониже: и так не опознают, разве что под ноги заползут, снизу вверх глядючи.
А затем и первых заболевших подвезли, с дальней заставы, – карантин собрался там большой, не чета малому, среднерогаточному.
Длинная открытая фура с болящими катила медленно, и позади нее шагал мортус – при всем параде, в плаще и личине. При виде его названый Иван изумился. Всякого он насмотрелся, за войны и за странствия, но такого… Нет, не видывал.
VI
Каин
Он не сразу сообразил, где он и как сюда попал, и такого с ним не случалось давненько. Обычно, едва проснувшись, он тотчас понимал, где довелось уснуть.
Сейчас же не менее минуты смотрел на склонившееся над ним женское лицо, не мог взять в толк: кто это? И где он, тоже не понимал… По истечении минуты тоже не понял.
– Очнулись, Николай Ильич? – спросила женщина, нет, девица… лицо вроде знакомое… но как же ее зовут…
Полутемная комната была освещена странным образом: свет шел полосами, словно от нескольких фонарей со слегка приотворенными дверцами, и выхватывал из полутьмы, подсвечивал отдельные детали. Одна полоса осветила балдахин над его головой, некогда роскошный, а ныне обветшалый, с обрывками выцветшего глазету, большей частию ободранного, и с гарусовыми кистями, траченными молью. Другая – кусок стены, где за расползшейся обойной тканью виднелись доски. Третья же – лицо девушки, единственное живое и свежее пятно в этом мертвом царстве.
«Кто вы?» – хотел он спросить, не получилось, он сделал над собой усилие, разлепил губы и все-таки произнес:
– Кто вы?
– Я Маша, Маша Боровина, вы не помните? Мы вместе в карантине.
Глаза ее блестели, голос звучал волнительно, слегка подрагивал… Давно так на него не смотрели девушки, и не обращались подобным тоном тоже давно.
Маша… Машенька, так она просила ее называть… Память неохотно возвращалась.
– Я помню, Машенька… – сказал он.
С каждым словом язык и губы слушались все лучше, но улыбнуться, как намеревался, толком не получилось. Он и в лучшем своем состоянии плохо умел улыбаться.
Он чувствовал, что слаб, и сомневался, что сумеет встать. Из тела словно кто-то повыдергивал мышцы, заменив их мягким льняным очесьем. Голова категорическим образом не желала ни о чем размышлять… Словно решила, что, вспомнив Машеньку, потрудилась сегодня для своего владельца с избытком и спешно отправляется на вакацию.
На волосах ощущалось нечто чужеродное… Он потянул было туда руку, движение ее удавалось с трудом.
– Не троньте, у вас там рана, – предупреждающе сказала Машенька.
Он оборвал свой жест, раз уж все прояснилось. Рана так рана, не впервой… И стал пытаться размышлять дальше.
«Карантин, – зацепился он за произнесенное Машенькой слово, – мы вместе в карантине… но не только же вместе с ней… да, нас пятеро… в заброшенном Путевом дворце, в двух смежных комнатах с заколоченными окнами…»
Пятеро…
Прислушался: ни единого звука, свидетельствующего о присутствии людей, из соседнего помещения не доносилось, даже самого слабого.
– Что с остальными? – спросил он с нехорошим подозрением.
– Папеньку забрали. И Савелия Иваныча с ним вместе, третьего дня. И маменьку. Последней, сегодня утром.
Третьего дня?! Который же день он лежит?
Он ничего не стал спрашивать, он понял вдруг, что и глаза у Машеньки поблескивают, и голос чуть подрагивает отнюдь не от манерного девичьего волнения…
Глаза полны слез. А в голосе прорывается сдерживаемое рыдание.
– Я думаю, Николай Ильич, мы тоже очень скоро умрем.
Она сказала это удивительно спокойно, учитывая содержание слов, и голос дрожал не более, чем когда напоминала свое имя.
А затем словно вешний паводок прорвал плотину мельницы – земляную, разовую, от лета до весны возводимую.
Она рыдала в голос, стоя на коленях у кровати и сложа голову ему на грудь. Он ощущал себя неловко.
Он не умел утешительно лгать. Он лгал лишь на службе и в интересах дела.
И попытался ободрить ее, сказав правду: чумной барак – не смертельный приговор для всех без исключения, попавших туда. Порою страждущие выживают, выздоравливают и возвращаются оттуда. Он самолично знал двоих таких (на деле он знал троих, но не догадывался о том).
Не стал лишь прибавлять, сколь редко происходят выздоровления… Пусть умрет с надеждой.
Сам он ничему не расстроился и ни на что не надеялся. Смерть – значит, смерть. С каждым случается, самая заурядная строка в конце любого послужного списка.
Он ждал, что рыдания затянутся, и придумывал, что же сказать еще… Но прекратились они на изумление быстро. Машенька поднялась на ноги, отворотила от него зареванное лицо. Извинилась, все еще сдавленным голосом, и вышла. За перегородкой заплескала вода. Умывается в тазу, понял он.
Замечательных душевных качеств девица… Не надо бы ей умирать.
Он вновь поднял взгляд на обветшалый балдахин… Вот уж не мог помыслить, что придется ждать смерти, лежа на царицыной кровати. И даже обещанное белье выдали, пусть и грубоватое, дешевое.
Императрица Елизавета здесь почивала, он не гадал, он знал наверное: работами по возведению дворца некогда руководил его отец. И он бывал здесь подростком, когда эти стены лишь возводились. И вот жизненный круг замкнулся… Почти замкнулся… А если вдруг окажется, что чумные бараки располагаются на болоте Кикерейскино – а так, судя по всему, и есть – тогда…
Он оборвал рассуждение. Запретил себе его продолжить… О чем он там? Да, о покойной императрице… Дочь Петра, поднявшись к трону на штыках лейбкумпании, приобрела на все оставшуюся жизнь некую манию – опасалась, что кто-либо повторит сей coup d'Etat уже в отношении нее. И среди прочих способов бережения ввела и такой: ни разу не ложилась две ночи кряду в одну постель, случайным образом меняя спальни и в Зимнем, и в Царском Селе… И даже здесь, в скромном и невеликом Путевом дворце, государыню поджидали сразу три спаленки – на случай, если остановка в пути подгадает на ночной или послеобеденный час…
Царствующая же императрица, хоть и сама взошла на престол не самым мирным способом, не желает…
Мысль ожгла, как удар хлыстом. Он вспомнил все. Всю свою эпопею последних дней: от встречи с казаком Иваном Белоконем на Пулковской станции – до расставания с ним же, когда тот поставил кистенем точку в их знакомстве. Впрочем, знакомство могло продолжиться… Он выстрелом сбил казаку удар, и только оттого сейчас жив. Но и казак ответил тем же, попортив точность прицела – он не был уверен, что пуля вошла между глаз, как метился. Могла скользнуть по черепу, могла вообще пролететь мимо.
Но дело не в казаке… Дело вовсе не в казаке… И разлеживаться ему нельзя.
Он отдал приказ телу, невзирая на все отговорки не желающей повиноваться плоти. И очутился на ногах. Пошатнулся, чуть не рухнул обратно. Ухватился за столбик кровати, устоял. Голова откликнулась, как и ждал, – резким всплеском боли, по счастию, недолгим.
