Нина Молева - Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
— Вы как всегда преувеличиваете как в своём негодовании, так и в своих восторгах, Дидро. Это ваш главный недостаток.
— Что ж, это означает, что я всю жизнь ждал этой единственной доброй феи. Скажете, я оставался дитятей? Пусть так, но мои ожидания оправдались.
— Но нельзя ли от восторгов перейти к делу?
— И можно, и нужно. Кажется, самый скипетр был нужен Великой Екатерине, чтобы обратить свою власть на просвещение народа. Она преобразовывает Кадетский корпус, выпускающий превосходных инженеров, но и художников, и даже балетных танцовщиц.
— Вы не преувеличиваете? Кадетский корпус по идее предполагает образование дворянской молодёжи, а тут балетные танцовщики?
— Вообразите себе, в России именно в Кадетском корпусе впервые начали преподавать балет. И вот девицы-танцовщицы были из числа крестьянок, а танцовщики из дворян. Но теперь Великая Екатерина превратила корпус в лучшее учебное заведение для военных инженеров, не забыв в программе преподавание литературы и искусств.
— Но разве этот институт не существовал и раньше? Вы говорите, что императрица его преобразовала.
— Верно, он существовал и раньше. Впрочем, как и Академия трёх знатнейших художеств. Но Академию императрица Елизавета распорядилась открыть только перед самой своей смертью. Почти сразу новое дело перешло в руки Екатерины, и она деятельно им занялась руками её доверенного приближённого господина Бецкого. Затем последовал огромный Воспитательный дом для незаконнорождённых в Москве. И вообразите, господа, какой редкой практической смёткой обладает эта императрица, если она нашла совершенно необычный источник для его содержания: все деньги от государственной монополии на игральные карты и от ломбардов!
— Действительно оригинально: порок на службе благотворительности. Это нечто совершенно новое.
— Господин Нарышкин обещал мне непременно показать всю эту систему, если я решусь предпринять путешествие в Россию.
— Бог мой, Дидро, вы истинный горожанин, вы — завсегдатай кофеен, салонов и ресторанов, вы хотите пуститься в подобную авантюру? Неслыханно! С вами что-то произошло.
— Полноте, полноте, друзья. Я же сказал всё в сослагательном наклонении: если бы я решился. А теперь разрешите продолжить рассказ. Следующее новшество для России — Воспитательное общество благородных девиц при петербургском Смольном монастыре.
— Воспитание девиц под наблюдением монахинь — для Европы это старо как мир. Разве что новость для России.
— О, нет. Никаких монахинь, никаких попов. Светские учителя, светские надзирательницы и самые новые программы обучения, которые императрица составляла с моим участием. Идеальные супруги и матери для будущих по-настоящему просвещённых поколений — где найти государство, которое занялось бы ими?
— И это было содержанием вашей оживлённой переписки?
— Невероятно, не правда ли? И притом её императорское величество вникала сама во все детали, спрашивала о мельчайших подробностях, настаивала на всё новых и новых уточнениях. Где не хватало моих собственных соображений, приходилось прибегать к помощи учёных.
— И всё же, почему русская императрица отказалась от услуг монахинь? Ведь это повсеместно принятая ещё со времён Средневековья практика.
— В том-то и дело, как объяснил мне господин Нарышкин, в России подобной практики не было и образованием девочек никто не занимался. Чаще всего они преодолевали лишь начатки грамоты, изложенные каким-то мелким церковным причетником. Императрица решила поселить в монастыре некоторое количество монахинь, занимающихся рукоделием, но решительно отделила их от учениц. Ученицы же должны составить два отделения: дворянское и мещанское, также между собой не общающихся.
— Аристократы и плебеи — привычное разделение.
— А вот и нет. Дворянское происхождение, но самые обнищавшие и нуждающиеся семьи. Что же касается девиц мещанского звания, то они должны превратиться в завидных невест. Императрицей дарована им невероятная для России привилегия. Если они выходят замуж за людей несвободного состояния, иначе говоря, за рабов, рабы получают освобождение.
— И много таких завидных невест? Вероятно, капля в море.
— Да, немного. Всего шестьдесят девиц в одном приёме, но государыня уверила меня в письмах, что это лишь начало, которое должно приучить к новому порядку обывателей. Я спросил, нельзя ли было бы сразу отменить институт рабства, но получил отрицательный ответ. Императрица считает, что подобное решение могло бы привести к большим беспорядкам в государстве и народному бунту.
— Дидро, ты изменил самому себе! Почему бы тебе не вспомнить, что предмет твоих восторгов, эдакий идеальный монарх на престоле, вынуждена бороться сегодня с настоящим народным восстанием, которое явно колеблет основы её престола.
— Ты имеешь в виду этого страшного казака, проливающего реки крови и уничтожающего дворян? Но ведь он борется не за освобождение народа, а объявляет себя монархом, супругом царствующей императрицы и покушается на ту же самую монархическую власть.
— И ты полагаешь, народу не всё равно, какой именно монарх занимает престол? В действительности это бунт против твоей идеальной императрицы, реформы которой не доходят до сознания обыкновенных людей.
— Господа, меня бесполезно переубеждать. Главное — начало Великой Екатериной положено, и я счастлив его поддерживать.
* * *
А.П. Лосенко, Д.Г. Левицкий
Храм на Васильевском острову — иначе Академию трёх знатнейших художеств не назовёшь. Ни суеты. Ни шума. Всё достойно. Горделиво. Царственно — и так сказать можно. Под огромными потолками весь день сумерки. Капителей колонн не разглядишь — высоко. Каждый шаг гулом отдаётся. По лестницам не пробежишь — шествовать только можно. В классах окна на целую стену. Служители в мягких сапогах, как тени, скользят, голоса не поднимут.
Так и следует, наверно. У Антона Павловича Лосенко, профессора живописи исторической, ректора, всё Париж из ума нейдёт. Величия не было — где там! Зато разговоры. Всё свободное от занятий живописью время. И какие разговоры! Посланник российский князь Александр Михайлович Голицын из дому своего не отпускал. Сочинения собственные читал. Мыслями делился. «Плоды обыкновенного здешнего моего сообщества», говаривал. Толковал тогда, что все положения Дидерота хотел к действительности российской соотнести, благо теперь академический фундамент искусствам заложен. Главное — чтоб государство научилось художников уважать, а народ искусство почитать. И любить. Непременно любить. Без богатства и чести художника — от искусства плодов ждать нечего. И притом, чтобы художники у государства были великие.
В его рассуждении искусный художник имеет и дух высокий. Не ищет, но ожидает жизненных благ и предпочтения, суетиться не станет. Однако сам князь признавал, чтоб такой мастер предпочтён перед другими был.
Всё так. Только иной раз воротник шитой от мундира шею натирать начинает. Там давит, там режет — ни тебе головы повернуть, ни в сторону посмотреть — разве что кланяться удобно.
Недавно среди господ преподавателей академических строки голицынские превосходные перечитывал: «Нет время и места, где мысль не находилась. Может быть, есть щастливые страны, в коих она превосходно обитает: но мне кажется, что к произведению или истреблению оной везде больше моральные обстоятельства, нежели все мнимые физические причины способствовали. Немалые части света, которые были перед сим населены Софоклами, Демосфенами и не отягощены презренными извергами человеческими. Где обладатель великого разума, разумные люди у него любимы и достойные при нём непременно родятся».
Господин Левицкий первым восторг свой выразил, а ведь всего-то портретной да и образования высокого, сколько известно, не имеет. Однако большой интерес к размышлениям теоретическим заявляет. Как-то он к новости нынешней отнесётся? Задумчив последние дни что-то. Вон и сейчас стоит у окна, размышляет.
— Как вам новость петербургская, Дмитрий Григорьевич?
— Что говорить, Антон Павлович, преотменная. Сам Дидро в России — о таком и подумать было нельзя. Впрочем...
— Что «впрочем», Дмитрий Григорьевич? Вы будто и не рады вовсе. Я помню встречи парижские с господином Дидро. Чрезвычайно любезен он с нашим братом, художником, был, мыслей наших любопытен.
— Э, Антон Павлович, одно дело Лосенко в Париже, другое — не обижайтесь, друже, — Лосенко в Петербурге. Хоть там всего-то навсего пенсионер Академии Российской, а здесь её же ректор.
— Чем же, помилуйте?
— Да тем, что там вы раритет великий, посланец из страны неведомой да ещё в доме посланника, не правда ли?
