Артем Анфиногенов - Мгновение — вечность
С левого берега летчикам работать будет сподручней. Приказ о перебазировании он отдаст через час, когда они вернутся...
Каждый, кого мысленно напутствовал и ждал из боя Хрюкин, уносил с собой частицу его скорбящей, ожесточавшейся души.
Стоя у всех на виду, он каждому из них отдавал честь.
...Поднятым по тревоге летчикам Егошина было приказано штурмовать танковую колонну, а по завершении боевого задания произвести посадку в новой точке базирования — на молочнотоварной ферме, МТФ, на левом берегу Волги.
Первым повел своих «дед», не покидавший ночного старта. Егошина, готового подняться следом, перехватил по телефону «Одесса» командир братского полка:
— Михаил Николаевич, взлетаю!
— Я тоже!
— Два моих «стручка» подзадержались, нет воздуха в системах... Будут готовы минут через двадцать... Михаил Николаевич, возьми их с собой!
— Взлетаю, ждать не могу!
— Они карт не получили! Района не знают!
— Я в Испании, в Испании первый вылет без карты делал!
— Голенькие, понимаешь...
— Взлетаю, «Одесса», взлетаю... Видишь, немец что творит? Мы на юг повернулись, он опять с запада бьет, маскирует действия... Гони своих «стручков» за Волгу! Геть витселя!.. Уводи технику!..
— Да сказал я им, сказал... Отказываются!.. Гнать за Волгу «ИЛы» с полной бомбовой нагрузкой отказались! Категорически... Такой, говорят, момент... Михаил Николаевич, ты не выручишь...
— Сержант Гранищев! — крикнул в трубку Егошин. — Сержант Гранищев пойдет за воеводу. Хвостовой номер «семнадцать»!..
— Понял!.. Взлетаю!.. А прикрытие?!
— Ну, «Одесса»! — Егошин выругался. — Палец дал — руку откусит... Бог прикроет, понял?!
Об одном из прибывших Павел, пока готовился самолет, успел узнать то, что узнается о новичке в первую очередь, а именно, что летчик Валентин Грозов — москвич. «Из Сокольников», — улыбнулся Грозов, гордясь своим парком, неотделимым от Москвы, как Версаль — от Парижа. «С Оленьего вала», — добавил он, зная впечатление, какое обычно производит этот с царских охот существующий проулок, где до войны жители центра снимали на лето дачи. Грозов выкладывал все это, желая показать, какая старина, какие заповедные углы ему покровительствуют. Восседая на влажном от слабой росы баллоне, он, скинув сапог («Подгоняет обмундировку, чтобы не отвлекала», — одобрил москвича Павел), приблизил к себе голую стопу и, морща нос, стал выискивать занозу, насмешливо вспоминая какого-то чудака на почтамте, искавшего, кому бы за сходную плату лизнуть языком почтовую марку и наклеить ее на конверт... «Какая нелепость, — подумал Павел, слушая Грозова. — Что приходит в голову перед вылетом...» Взгляды их встретились; в глазах летчика, высмотревшего занозу, Павел прочел детскую нетерпимость к боли. Именно детскую, исполненную страха нетерпимость. Осторожно, опасаясь рези, Грозов ступил на вновь обутую ногу, слегка притопнул сапогом, проверяя, вышла ли заноза, надавил смелее... еще раз. «А летную школу закончил в Перми», — сказал Грозов с легкой душой: заноза больше ему не мешала. Города, конечно, не знал, бывал в нем считанные разы: когда водили курсантов в баню да перед выпуском, фотографировались на память... Смог выдавить несколько слов о железнодорожном вокзале, о станции Пермь II... но и такая малость была радостна Павлу. «Земляк, — подумал он о новичке. — Наконец-то встретил земляка...»
Второго летчика, Бякова, он не дождался.
Взлетели с Грозовым вдвоем, оставляя за спиной Волгу, всходившее солнце.
Шли над землей, держа впереди две длинные самолетные, скользившие по степи гибкие тени...
На МТФ, на левобережную базу, Гранищев мчал один... База — термин, перешедший в авиацию, как многое, от моряков; будь то шахтерский поселок, колхозная бахча или затерявшаяся в заволжской степи молочнотоварная ферма, названные базой, они обретают надежность, обещание уюта и милой сердцу отрады возвращения: с небес — на землю, из боя — в дом. К тому же молодой летчик, начиная воевать, усталости не знает.
Но когда прорисовался перед Павлом впереди игрушечный редут саманных домиков, обозначающих новую стоянку полка, он почувствовал себя так, будто не вылезал из своего «ИЛа» сутки. «Сдаю», — решил сержант. Тьма в глазах, на мгновение все покрывшая, исчезла, в свете солнечного утра перед ним играли «маленькие», «ЯКи»; низко, стрижами кружили они и резвились над крышами селения. «Где же вы раньше были?» — пересчитал сержант истребителей. «Мессера» его, бог миловал, не прихватили, но страху Павел поднабрался, особенно на первых порах после отрыва, зная по себе, что «земляк», старавшийся рядом, слеп, как кутенок, ничего не видит, ничего, кроме танков, против которых они посланы, не ждет. «Пару» «ИЛов» Павел получил впервые и впервые почувствовал бремя ведущего, посланного в бой без прикрытия,..
Здесь, на МТФ, истребителей ждали; «маленькие», тоже покинувшие сталинградский берег, торопились сесть.
В конце поля, куда убегали, замедляя ход, севшие самолеты, приплясывал расторопный малый с флажками, — как раз в том месте, где летчику, по меткому слову «деда», остается «вильнуть бедром», поживей убраться с посадочной. Тут и был кем-то выставлен регулировщик.
Уклоняясь, как тореро, от кативших на него машин, он двумя флажками, черным и белым, направлял одни самолеты в правую, а другие в левую от себя сторону. Недавно вырытые земляные укрытия предназначались «маленьким», «ЯКам». Штурмовики «ИЛ-2» спроваживались в дальний край аэродрома, в степь... извечный пиетет наземной службы перед «истребиловкой» — перед летчиками истребительной авиации.
«Шерсть», — сказал о махале с флажками Гранищев, как говаривал отец, когда хотел выказать кому-то презрение.
Холодящая душу тоска взлетных минут разошлась, развеялась, на весь отрезок жизни, прожитой после ухода с «пятачка», — и на долгое время вперед — легли надвинувшиеся, освещенные неотвратимостью движения, до последней черточки зримые мгновения, когда «земляк» Грозов, державшийся рядом и усердно повторявший все, что он делал, пошел, так же как он, склоненным к земле, остроносым «ИЛом» на немецкую броню и в облаке прошитого осколками и пламенем дыма обратился в небытие...
Они наносили удар вдвоем, больше в небе никого не было. Теперь же «ЯКи» как должное принимали от услужливого молодца благоустроенную часть стоянки, а Павел Гранищев довольствуйся тем, что останется... На тебе, боже, что нам негоже...
«Холуйская твоя душа!» — покрыл он регулировщика и... не посадил, а шмякнул самолет о землю.
Многострадальный «ИЛ» стерпел.
Гранищев — тем паче.
Он будто и не заметил грубого «плюха». Не придал ему значения. Махала, свидетель и — не прямой, косвенный — виновник безобразной посадки, для него вообще не существовал. Гибель Грозова, еще не пережитая, стояла в его глазах, а перед тем как открылись Павлу саманные домики, обещание отдыха, передышки, он пересек Волгу. Пронесся низко над зелеными островами, существования которых не подозревал.
В открытую форточку кабины, показалось летчику, пахнуло свежестью близкой воды. Он ждал, что Волга коснется его лица, охватит разгоряченное тело, омоет его вместе с «ИЛом», но произошло ли это, он не знал; он испытал другое. Две протоки, два волжских рукава, широкий и узкий, лениво струясь под крылом, отняли у него, смыли, унесли с собой все, чем база, дом, берег вознаграждают солдата, пришедшего из боя.
Углядев для себя капонир, земляное укрытие, Павел правил в намеченное место — и напоролся на черный флаг.
Стоп — означал строгий сигнал. Куда с суконным рылом в калашный ряд?..
Авиационный жезл повелевал сержанту убираться в степь, в тот ее конец, где под разводами аляповатого камуфляжа можно было разглядеть выходцев из перкалево-деревянной эры летающей техники — аэропланы «У-2», «Р-5», «Р-зет»... Собранные с бору по сосенке, они также были брошены под Сталинград.
Сквозь клекот мотора летчик еще раз выразился в адрес регулировщика.
Махала не остался в долгу, состроил ему «козу» флажками: «Мотай, мотай, куда ведено!» Ах, так?! Гранищев в отместку танцору развернул самолет с чувством. Крутанул его так, что моторная струя и пыль за хвостом с силой ударили в угодника. Тот попятился, засеменил ножками, прикрывая колени, как если бы придерживал подол вздувшейся юбки, — не мужская округлость ягодиц и груди вылепились под новеньким комбинезоном...
К майору сержант-одиночка шел тяжело, объясняться с майором ему, как всегда, было трудно.
Ферма, сверху безлюдная, обнаруживала признаки жилья.
Землянки, отрытые в степи, приоткрывали свои темные входы. Натужно выли бензозаправщики, торопясь напитать горючкой приземлившиеся в Заволжье «ЯКи».
Девицы в гимнастерках, неизвестно откуда взявшиеся, собрались в кружок, настороженно примолкший.
Что среди аэродромного люда запестрели женщины-военнослужащие, Павел приметил еще на площадках Задонья и под Калачом; специалисток, правда, были единицы, ни знакомства, ни разговоров с ними он не заводил. В Конной, когда прошел слух о летчицах, Павел просвета не видел, не разгибался, и только одно совпадение, разумеется случайное, засело у него в голове: в день и час появления новенькой в Конной он вышел на место капитана Авдыша... что удивительного, если подумать? Такие события, то есть попытки принять на себя группу, в жизни летчика очень важны. Теперь, совершенно к тому неготовый и еще меньше к тому расположенный, он попал в фокус внимания доброго полувзвода солдаточек. Незримые, чувствительные, однако, токи, шедшие к нему со стороны кружка, побуждали летчика либо продефилировать мимо, ни на что не отвлекаясь, либо, напротив, открыто и душевно поприветствовать девиц; печать сумрачной заботы, даже отрешенности еще резче выступила на его лице. Не полной, правда, не стопроцентной отрешенности, потому что отметил Павел новенькие, защитного цвета пилотки, выделил одну среди них, синюю, не говоря о такой детали обмундировки, как брюки-галифе: не на всех они сидели ладно, подчеркивая пестроту сообщества рослых и маленьких, полных и худеньких девиц... Синяя пилотка принадлежала как раз сигнальщице.
