Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин
Она с лету поняла все.
— И ты хотел бы, Аэций?!. — воскликнула она голосом, снова гневным и возмущенным.
— Ты это сказала.
— Ты хотел бы стать?..
— Начальником дворцовой гвардии, великая Плацидия.
Она расхохоталась.
— Почему ты изволишь смеяться? — спросил он оскорбленно. — Разве мой отец не был начальником конницы?..
— Но ведь сколько лет он служил…
— А разве не был начальником дворцовой гвардии тесть мой, Карпилий?
— Но Карпилий был королевской крови, Аэций…
— Очень отдаленное родство, как минуту назад сказала ты, великая Плацидия.
Плацидия принялась расхаживать. Ноги ее то погружались во тьму, то выныривали в одном из десяти светлых кругов.
Аэций следил за ней молчаливым взглядом.
Наконец она остановилась.
— Даже наш супруг, Флавий Констанций Август, начинал службу с декана…
— Я уже был центурионом, великая.
— Мы нарекаем тебя трибуном, Аэций.
Он покачал головой с грустью.
— Это невозможно.
Она снова принялась ходить.
— Хорошо, Аэций, — сказала она вдруг, не замедляя шага, — отныне ты комес… нет, даже дукс, но над ауксилариями… Гунны доселе всегда служили ауксилариями…
— Но ты, великая Плацидия, сама изволила признать, что большого пополнения требуют дворцовые когорты…
— Будет так, как мы сказали, Аэций.
Тогда он поднялся с колен, скрестил руки на груди и, глядя исподлобья, процедил:
— А что будет с Аквилеей?
Она рассмеялась.
— Недаром наш супруг император был солдатом, презренный… Мы знаем, что гунны не умеют брать стены… не владеют осадным искусством… Два года ты простоишь, Аэций, а через три месяца сюда явятся войска из Галлии, Испании, с Востока… а через месяц из Африки…
— А через две недели сторонники Иоанна в Риме провозгласят нового императора… а через три — вернется из изгнания Кастин… Вся Италия снова поднимет голову, как один человек… Смута, беспорядки, пожары… А великая Плацидия и все сиятельные мужи, точно в склепе, будут замкнуты в Аквилее…
— Твоя жена и ребенок погибнут…
— Не погибнут. Ты сама знаешь, что они в Риме… Прежде чем префект Фауст успеет послать гонца с приказанием казнить их, в городе будет новый префект…
Она подошла к нему так близко, что кончики их ступней очутились в одном светлом круге.
— Раз уж ты так силен, Аэций, а я так слаба, то почему же ты не прикажешь своим гуннам убить меня (меня… не нас!) и моего сына и не станешь сам императором, как Иоанн?..
Он взглянул ей в глаза откровенным, ясным взглядом.
— Почему? Ответить нетрудно… Я хочу служить тебе и твоему сыну, как мой отец служил твоему отцу…
— Но нам неугодна твоя служба.
— Но тебе неугодно и разрушение Аквилеи.
— Довольно. Есть ли в Аквилее кто-нибудь, кого бы слуга узурпатора мог назвать своим другом?
Он пожал плечами.
— Мне кажется, что сиятельный Геркулан Басс не имеет обыкновения менять друзей с переменой государя…
— Удивляемся мы сиятельному Бассу. Сейчас Аэций преклонит колено перед величеством, после чего отправится в комнаты Геркулана, откуда мы призовем его завтра в полдень…
Аэций усмехнулся.
— Масло выгорает в светильниках — близится полночь… А я сказал гуннским вождям, что вернусь в полночь или пришлю какое-нибудь известие… Если я стану ждать до утра, то боюсь, что язычники не пощадят святости духовного сана и в полночь Августин…
— Через час мы призовем тебя, Аэций, а теперь ступай… ступай отсюда поскорее…
Он низко поклонился, но, как и при встрече, вновь не преклонил колен. Пружинным шагом двинулся он к выходу. И вдруг на пороге разразился резким радостным смехом.
Этого смеха Галла Плацидия не простит ему никогда. Вообще-то она ничего ему не простит… ни единого взгляда, ни единого слова… Но этого смеха прежде всего…
Аэций же смеялся потому, что разрешил загадку странного светильника в руках одной из евангельских дев. Пригодилась наука старого грамматика: ведь эта мозаика раньше изображала девять муз с матерью их Мнемозиной. По требованию набожного епископа пол переделали: художник воспользовался числом фигур и преобразил их в десять мудрых дев. А странный светильник с отверстием — это же маска в руках Мельпомены! Аэций долго не переставал смеяться.
5В атрии вновь долили масла в лампы. Благороднейший император Плацид Валентиниан, посаженный Спадузой на высокое кресло, раскинулся между поручнями в напряженной и торжественной позе, к которой его приучили уже на втором году жизни и за нарушение которой его величество не единожды получало хороший шлепок от старой Элпидии. Стоящая рядом с креслом Плацидия, казалось, уже совсем не стыдилась слез, которые обильно струились по увядшим щекам; как только Аэций покинул атрий, она разразилась долго не смолкающими рыданиями, которые вместо того, чтобы затихнуть, только усилились, когда в комнату вошли Феликс и Фауст; женщина взяла верх над императрицей… Не переставала она плакать и все время совещания с сановниками, которые не только признали необходимым согласиться на требование Аэция, но и были того мнения, что то, что тот говорил о разложении войска и о необходимости и средствах поправить положение, лучше всего свидетельствует о качествах нового начальника дворцовой гвардии, от которого Плацидия и империя могут действительно иметь большую пользу. А если она так его ненавидит, как говорит, то чего же легче — взять и послать его в Галлию против готов или франков?! Тогда он или проявит себя хорошим и полезным полководцем, чем совершенно загладит свои провинности по отношению к Феодосиеву роду, либо покроет себя позором, а тогда столь же легко будет лишить его командования, сместить, ослабить, уничтожить?!.
— Кроме того, — говорил префект Фауст, — он же солдат, будет сражаться… каждую минуту подвергать себя опасности, встречаться со смертью… может даже погибнуть в первой же битве…
— И не обязательно в битве, — прервал его патриций. — Можно погибнуть даже от руки собственного солдата…
Залитое слезами лицо Плацидии оживилось. Но префект Фауст строго наморщил высокий выпуклый лоб.
— Вероломное убийство? — спросил он с отвращением в голосе.
Феликс пренебрежительно пожал плечами.
— Никто не говорит о вероломном убийстве… но разве не случаются военные бунты? Ведь и отец Аэция погиб как раз от рук разбушевавшейся солдатской черни… Так что можно предположить, что буде сын его желает идти по стопам отца, то, будем надеяться, во всем…
— Хоть бы небо даровало это, — вздохнула Плацидия. — Вы сказали, сиятельные мужи, и нам кажется, будет на благо поступить по вашему совету… Но мы клянемся вам мукой Христовой и главой благороднейшего сына нашего, что хоть бы Аэцир стал вторым Констанцием, хоть бы он, яко бич господний, поразил всех врагов империи, мы никогда ему не забудем, никогда не простим слез, которые вы впервые и — клянусь вам величеством — в последний раз видели в наших глазах, о славные мужи… Так будет.
Придворные, трибуны и юноши из школы дворцовой гвардии заполнили атрий. По правую руку Плацидии стали Феликс, Фауст и Ардабур, по левую сторону императорского трона патриций Восточной империи Гелион, священник Адельф и comes sacrarum largitionum[31] Руфин. На пороге появился в сопровождении Геркулана Басса Аэций.
— Пусть Аэций приблизится, — послышался спокойный, торжественный, почти милостивый голос Плацидии.
И сразу же:
— Ты говорил, Аэций, что королю Ругиле нужно послать достойного заложника. Я полагаю, что это не должен быть ни достопочтенный Аспар, ни сиятельный Феликс…
— О нет… Вполне достаточно моего сына Карпилия…
На лицах всех присутствующих рисуется изумление.
— Карпилий?.. Но ведь это еще ребенок! — восклицает Плацидия, удивленная и снова разгневанная.
— Уверяю тебя, великая, что во всей Западной империи для Ругилы нет более драгоценного заложника… разве что благороднейший император…
Новая волна ненависти приливает к сердцу Плацидии. О святые Юст и Пастор!.. Лучше уж быть слепой, чем видеть эту гордую усмешку на широком, так хорошо знакомом и ненавистном лице… С трудом пересиливает она себя, бросает на Аэция милостивый взгляд и что-то шепчет на ухо сыну.
И вот с высокого трона стекает тонкий детский голосок:
— Приветствуем тебя, Аэций… Отныне Флавий Аэций — начальник дворцовой гвардии… Здравствовать тебе, сиятельный…
— Ave, vir illuster[32] — повторяет Плацидия.
И тут Флавий Аэций, с этой минуты один из восьми наивысших сановников Западной империи, сгибает одно колено, потом другое, склоняет голову к подножию трона и, касаясь лицом холодной мозаичной маски Мельпомены, точно желая почерпнуть от нее вдохновение, говорит:
