Евгений Федоров - Наследники
Оборотясь к Никите, она скалила острые, беличьи зубки.
— Пане! Пане, что жмуришься?
От быстрой езды у Демидова кружилась голова. Он крепко держался за сиденье и, разглядывая подружку, восхищенно думал: «И до чего ж хороша девка!»
Так они могли мчаться до тех пор, пока не унималась горячая кровь Юльки. Тогда Перстень сдерживал коней, разудалый звон бубенцов переходил на мелодичный, и хозяева мало-помалу приходили в себя.
В один из дней тройка вороных вынесла хозяев на простор.
Стоял тихий предвечерний час, когда сиреневые дали казались прозрачными. Раскаленное солнце медленно погружалось в зеленый океан лесов. Затихали птицы, угасал шум. На дорогу ложились лиловые тени. Только неугомонный красноголовый поползень где-то выстукивал под зеленым навесом хвои.
Натянув вожжи. Перстень гнал коней.
Казалось, не кони мчались, а кружила, уходила из-под звонких копыт накатанная дорога, бежали мимо лес, кусты, мелькали падуны-ручьи, сверкали озера.
Солнце погрузилось в бор, и разом вспыхнули и озарились багровым пожаром стволы сосен. Чудилось, пылал весь лес, охваченный алым пламенем.
Юлька завороженно смотрела на игру вечерних красок.
— Как дивно, пане! — ластилась она к Никите. Огромный, румяный от зари, он могуче обнимал ее худенькие плечи.
Кто-то темный, лохматый перебежал дорогу.
«Медведь!» — догадался Демидов, и в этот миг кони рванулись вперед. Изо всех сил натянул Митька вожжи, закричал любимому Игрень-коню:
— Тишь-ко! Тишь-ко!..
Но встревоженный коренник, закусив удила, как вихрь мчался вперед. Жарко дыша, вздрагивая всем телом, сбившись с плавного ритма, из стороны в сторону кидались пристяжные.
Коляска подпрыгивала, кренилась от ударов об узловатые корневища. Кони мчались в раскаленный пожар зари.
Впереди мелькнул Аликин-камень, за ним в пропасть низвергался падун-ручей. Здесь дорога круто сворачивала влево. Но черные демоны-кони ничего не хотели знать — неслись к бездне…
— Пан, пан, мы пропали! — по-детски плаксиво закричала Юлька. — Ратуйте, люди добрые!..
Румянец сошел с ее лица, полячка побледнела; беспомощно и жалко дрожала коричневая родинка над вздернутой пухлой губой. Демидов схватил ее за руки и, заглядывая в перепуганное лицо, спросил насмешливо:
— Ага, умирать-то страшно?
Она вырвала руку и стала креститься всей ладошкой!
— Иезус-Мария… Оборони, боже…
Аликин-камень грозно вставал на пути все выше и выше.
«Или о скалы разнесет башку, или вниз сверзнет?» — хладнокровно прикидывал Демидов.
Он крепко ухватился за ремни, чтобы не выпасть, и тянул Юльку к себе.
— Ну, замолчи!.. Ну, замолчи, дура!..
— Стой!.. Стой!.. — исступленно закричал Перстень и, оборотясь к Демидову, предупредил: — Держись, хозяин!..
Неумолимо близилась бездна; с каждым мгновением нарастал необузданный рев горного потока. Секунда, другая — и гибель…
Все замерли. Казалось, кровь остановила свой бег.
Но что это?
Из кустов на дорогу выбежал высокий проворный человек. Он неустрашимо кинулся навстречу взбешенным коням.
«Пропал человек!» — безнадежно подумал Никита и закрыл глаза.
Но чернобородый лохматый молодец на бегу схватил за гриву коренника и повис на удилах…
И как ни отряхивался головой Игрень-конь, не сбросил дерзкого и неумолимого удальца.
Пробежав еще десяток шагов, Игрень вдруг одумался, умерил бег и стал стихать. За ним одумались пристяжные. Черномазый бродяга что-то выкрикивал, ворчал. И они, чувствуя властную силу, присмирели.
Вороные сдержались на краю бездны.
Демидов с изумлением и восторгом смотрел на цыганистого жилистого молодца, стоявшего на дороге. Черная волнистая борода буйной порослью охватила все его лицо; она взвихрилась, и в синеватой черни ее весело сверкали зубы.
— С тебя доводится, барин! — простодушно сказал он заводчику и придвинулся к коляске.
Всплеснув руками, Юлька с криком бросилась к нему на грудь и, внезапно охватив шею, крепко поцеловала бродягу в губы.
— Ух, ты! Вкусно-то как! — прокряхтел он и огладил бороду.
— Отколь ты, леший, брался? — ревниво накинулся на него Митька Перстень.
— Где был, там нет, где ходил, там след! — насмешливо отозвался цыган.
— Кто ты? — спросил Демидов, заглядывая в его бесстыжие глаза.
— Беглый! — нисколько не смущаясь, нагло ответил бродяга.
— Откуда сбег? — дивясь наглому признанию, спросил Никита.
— С Алтая сбег. Бергал я![2] — расправил широкую грудь черноглазый.
— Так ты и с горным делом знаком? — удивленно спросил Демидов. — Как звать?
— Ванька Селезень. Заводское дело ведомо мне, да с хозяевами не поладил. Вольных хлебов ищу! — отозвался он и потупился под горячим взглядом Юльки.
— Н-да! — в раздумье промычал Демидов. — Вот что, беглый, где тебе счастье искать? Приходи на завод — работу дам! Полюбился ты мне, ухарь! Удальцов я люблю.
— Что ж? — охотно отозвался бродяга. — Спешить некуда, женка и малые детки не ждут. Приду к тебе, хозяин… Бывай здорова, барынька! — поклонился он Юльке, сошел с дороги в лес и был таков…
— Силен цыганище! — сплюнул вслед Перстень. — Такие люди с хода свою судьбу хапают…
Демидов промолчал. Тройка свернула влево, экипаж тихо покатился вниз, к зеленой елани.
Над понизью, над кустами уже тянулись сырые космы тумана; темнело. За темным бором догорала вечерняя заря…
На другой день утром явился бродяга Иван Селезень, и Демидов сказал ему:
— Служи верно и честно мне и никому боле! Запомни и прими для себя: я тебе буду царь и бог. Коли будешь предан, выведу в доверенные люди, приказчиком сделаю. Отныне ты останешься при мне.
Бродяга поклонился, посулил:
— Буду служить тебе честно и верно. Хватка у меня, хозяин, такая: коли по нраву человек — положу за него душу!
— Любо! — похвалил Демидов.
Яшке Широкову, главному управителю Тагильского завода, пришелец не понравился. Сухой, мрачноватый кержак не любил шумных и жизнерадостных людей, сторонился их.
«Беспокойный больно! По всему видать — разбойник с большой дороги. Гулял с кистенем да на Демидова напоролся, а тот слюни и распустил», — раздумывал он.
Отпустив Селезня, хозяин зазвал приказчика Яшку к себе в кабинет. Кержак долго стоял у порога, ожидая приказаний.
Тяжело ступая, Никита Акинфиевич долго ходил из угла в угол. Наконец он остановился перед приказчиком.
— Ну, как дела, Яков? — глухо спросил он.
— Известны: орудует заводишко, льем железо, — пожал плечами Широков.
— Отныне я за дело берусь, буду тут за главного! — твердым голосом сказал Демидов. — Хватит, отгулялся! Ныне за работу! Без хозяина — дом сирота, а заводу и вовсе погибель!
— Оно так! — послушно согласился приказчик.
Никита продолжал:
— Чтобы дело робить, надо знать. А познать ремесло можно опять же делом. Теперь давай мне одежду попроще и веди в литейную. Приставь там к умельцу, дабы всему обучил. Буду за работного пока!..
Приказчик удивленно разглядывал хозяина.
«Уж, чего доброго, не шутит ли? Несбыточное мелет. Может, с пьяных глаз умопомрачение приключилось?»
Но это было не так. Никита Акинфиевич переоделся в рабочую одежду и пошел в литейную. Юлька на целые дни осталась одна. Притихшая, она бродила по демидовскому дворцу; в сердце закрадывалось сомнение: «Неужели так быстро разлюбил веселый пан?»
Демидов от темна до темна проводил в литейной. Приказчик приставил к нему доброго старинного мастера Голубка. В предавние годы этот мастерко выехал из Тулы, где славился знатным литьем. Никита Демидов, дед, в свое время заметил отменного пушкаря и сманил его на Каменный Пояс. Сейчас Голубок был глубокий старик. Он сгорбился, стал седенький, сухой; только зрение не изменило ему. По-прежнему без очков он хорошо различал все оттенки пламени и по цвету определял, когда бить в домне летку и выпускать расплавленный металл.
Старик преданно любил свое суровое и вместе с тем тонкое мастерство. О нем он говорил тепло, задушевно. Дни и ночи хлопотал у литья.
Демидов, просто одетый, сказал ему:
— Ну, дедко, пришел к тебе учиться!
Старик строго, испытующе поглядел на хозяина, ответил.
— Коли не шутковать вздумал, становись, Акинфич, но то запомни: дело наше мудрое, сурьезное, терпение — ох, какое терпение надо, чтобы постичь его!
— Выдюжаю. Я терпелив, дедко! — улыбнулся Никита.
Уловив легкость в улыбке, Голубок нахмурился:
— Погоди хвалиться. Это еще терпится. Поглядим, как руки и глаза твои покажут!
Мастерко толково пояснял, показывал все, но нетерпеливый ученик часто упускал кой-где мелочишку. Потом эта мелочишка оказывалась самой важной — от нее зависел успех. Разглядывая сделанное Никитой, дедко недовольно поджимал губы:
— Плохой доводчик ты, Акинфич! Мало сробить, надо до тонкости, до синь-блеска довести металл-то…
