Райдо Витич - Послесловие
— Да, — посмотрела прямо в глаза сначала брату, потом его другу. — Вы горе заливаете, потому что не можете с ним жить. Бегаете от него, как трусы. А вы не трусы, вы фашистов победили, вы все человечество спасли! Жизнями своими рисковали! Под пулями четыре года в холодных окопах! И не боялись! А сейчас себя боитесь, памяти о тех героях, что полегли! В водке их топите, и себя! Не буду я с вами пить! — бухнула кружку на стол и вышла.
Саша обалдело посмотрел ей в спину:
— Белены что ли объелась?
Санин помолчал. Покрутил свою кружку с водкой и сказал:
— А ведь она права — теперь у нас другое поле боя — память наша. И с него мы в алкоголь ротами, дивизиями бежим. Как в сорок первом драпали! — и резко отодвинул кружку, немного выплескивая содержимое. — Я больше не пью, — уставился на растерянного Дрозда. — Теперь у нас у каждого своя «высотка» и я с нее не побегу.
— Ты чего, старичок?
— А то, Саня! Права, Валя, и я дурак не понял сразу. Мы не пьем — мы себя и ребят что погибли заливаем, от боли что душу гложет, бегаем. Легче от водки. И в сорок первом в кустах где-нибудь отсидеться легче было бы. Только мы не сидели, не трусили. Не предавали ни товарищей, ни Родины. И сейчас не будем. Больно помнить? Да! Я дышать после смерти Лены не могу, спать! Веришь, каждый день сниться!… А я ее в водку? Нееет. Со мной она, понял? И все кладбище командирское — со мной! Не предам я их, и бегать, топить боль не стану. Я жить с ней научусь. Жить и помнить!
Встал и вылил остатки из бутылки в раковину.
У Александра брови на лоб полезли, но в глазах не только осуждение, но и задумчивость была.
— Дааа, а контузило-то нас не слабо, — протянул со вздохом и к чашке с чаем потянулся. Но выпил как водку, демонстративно. Выдохнул и засмеялся.
Николая лишь головой качнул, умиляясь и себе и другу.
Точно, контуженные.
Лена ничего не помнила, силилась и не могла даже имя свое вспомнить. Бродила по темному коридору больницы и думала, что попала в лабиринт. Стены, стены, стены, блики в них.
— Да вы что? Вам нельзя вставать! Пойдемте! Сейчас же в постель! — горячий шепот над ухом.
— Где я?
— В больнице.
— Почему?
— Вам стало плохо на улице.
— Когда?
— Неважно. Идемте сейчас же в палату.
Ее вели куда-то, мягко, но настойчиво, уложили, но Лена все не могла понять — сон это или явь. Какая больница если кругом только стены и они говорят?
Глава 53
В ноябре Николаю удалось, наконец, перетащить Александра к себе. Как раз под указ об усилении борьбы с преступностью перевод пришелся. Кадры интенсивно пополнялись и, боевой офицер с отличным послужным списком очень кстати пришелся.
Ноябрь вообще напряженным выдался. Банды объявились, грабежи увеличились, а тут еще демонстрация, выборы в Президиум Верховного Совета СССР на носу. Из докладов агитаторов видно, что настроение у всех паршивое, голосовать никто не хочет, требуют сначала бытовые проблемы решить. И большинство недовольных — бывшие фронтовики.
Майор Степцов целую папку таких «недовольств» предоставил, а статья одна — антисоветская деятельность.
Санин читал и багровел:
"Прежде чем выборы проводить, нужно дома порядок навести!" — со слов Короленко Любовь Михайловны, домохозяйки, жены офицера — фронтовики.
"Я таким дураком больше не буду, и ни за кого голосовать не пойду! Я против колхозов, пусть лучше кустари будут, а то работай, работай, а есть нечего!" — фронтовик, сержант запаса, рабочий завода N853
"Где она, забота о человеке, о которой у нас так много пишут и говорят? На деле другое получается. Человек гибнет, а ему руку помощи не протянут, а еще государство подопнуть норовит. У меня пятеро детей, связи с переводом завода на выпуск промышленных товаров, зарплаты совсем нет. На другую работу перейти не дают, с завода не отпускают. За что я голосовать буду? За смерть своих детишек, которых через меня на голодную смерть обрекают?" — фронтовик.
"Проголосую без пяти двенадцать, и то, если машину за мной пришлете" — жена генерала Борзова. Место жительства…
— В десяти шагах от избирательного участка? — уставился на Степцова.
— Вы о Борзовой? Да, Николай Иванович, именно в десяти. Наглая гражданка. Да не в ней только дело. Настрадался народ, бузит, сознательность теряет. Насмотрелись фронтовики в Германиях всяких империалистических благ, вот и гнут непонятное.
— Мы не в Германии, — отрезал Санин: видел он этих бюргеров — кустарей, суки конченные. — Не будет в нашей стране этих тварей, что людей в рабов превращают!
— То — то и оно. Одно понять не могу, то ли гниды затесались, то ли свернуло голову мужикам.
— Думаю всего поровну, — папку захлопнул, пересчитав докладные — четырнадцать. Вот и такое бывает. Пока на фронте были, знали, за что воюют, все понимали. А домой пришли — сразу и блага подавай, да еще за все четыре года оптом. А где их взять, если вся страна в руинах? От мала до велика — каждый разрухой и нищетой согнут. Учителям вон ходить не в чем, письма пишут. Партком по карточкам отоварится не может — денег нет. Дети по всей стране на трехстах граммах хлеба в день живут.
Терпят, все понимают. А этим четырнадцати видно показалось, что особые они? Только вот чем? Дети у них другие или кровь голубая?
Проходили уже «особенность» — фашистов со своей теорией превосходства! И двадцать семь миллионов к черту! Города и деревни — пепел! Страна в доисторический век!…
Само благополучие не нарастает. И ладно бы это тыловым непонятно было, так и то ведь хлебнули и хлебают. А уж фронтовикам претензии выдвигать — из ряда вон.
Злой, Санин был. Вздернуло его прочитанное до противности.
— Вот что, Пал Палыч, чтобы этих антисоветских разговоров у меня в районе не было. И плевать мне, каким путем ты этого добьешься. Хоть выселяй на хрен!… И явка на избирательные участки, чтобы стопроцентной была. Ясно? А сильно умным передай, для души: еще пару таких докладных и толкну я эту папочку на стол смежникам. Мало никому не покажется. Честь мундира пятнать не дам! «Фронтовики»! По тылам, наверное, воевали-то? С тушенкой в обнимку и кралей в постели?! Всем сейчас трудно, кто спорит. Но войну мы выиграли и фашистов выкинули! Это главное! — по столу грохнул кулаком. — Кто в иллюзиях плавает, что с Победой сразу кисельные реки и молочные берега появятся, пусть свои мысли при себе держит или застрелится к черту! А еще лучше, меньше рассуждает, больше делает. Год, два, поднимется страна, все будет, но не пяти минут это дело!
— Так я что, не понимаю, что ли, Николай Иванович…
— А мне не нужно, чтобы ты понимал, — качнулся к нему. — Мне нужно чтобы это люди поняли! — ткнул в папку. — А не понимают — вы плохо объясняете! Все, свободны майор!
Степцов неуклюже вылез из-за стола и потрусил из кабинета.
Николай на часы взглянул: опять одиннадцать двадцать.
Позвонил Вале, чтобы не волновалась и спать на диванчике лег.
И так каждый день стало. Паспортизацию поголовную еще навешали общим постановлением. А населения по данным переписи в Москве к четырем миллионам. А паспортных столов, как и паспортистов пшик. Очереди — километровые. И решение всех этих проблем — на плечах начальников районных отделов — решайте, как хотите. Решишь тут если штат неполный. Вот и приходилось наравне с текущими делами, как какому-то снабженцу, штатные единицы выбивать.
А еще Нюренбергский процесс — обсуждался на собраниях, следили за ним пристально, каждый день подробности из уст в уста передавали — ажиотаж стоял.
В общем, на часы Николай посмотрит — двенадцатый час ночи. Смысл домой ехать, если в шесть опять подъем?
Ноябрь пролетел, декабрь вступил в права, обещал быть не менее напряженным.
Двадцатого декабря на стол полковнику легли листовки антисоветского содержания, найденные возле дома восемнадцать по Кривому переулку. Санин тут же поднял всех и уже к ночи был арестован их «ваятель», фронтовик Иванников.
"С ума сошли вы, братцы", — только головой качнул Николай, решительно не понимая, как такое может быть. Проливать кровь за свою страну, чтобы потом охаивать ее? Этого он не мог ни принять, ни понять.
Тридцать первого декабря Лену попросту вытурили из больницы. Девушка пришла в себя, ходила, говорила, вполне соображала, а что ничего не помнит, тут разводили руками и советовали обратиться почему-то в военкомат и госпиталь.
Девушка не стала спорить, вышла из приемника и поежилась — холодно. Шапки у нее не было, пальтишко не грело и казалось чужим. Впрочем, она сама себе казалась чужой. В голове не было ничего, кроме последних двух месяцев, проведенных в больнице. Правда и тумана не было, не где было копаться и что-то искать. Она знала, будто выучила факты своей биографии и приняла их за не имением других.
