Джефри Триз - Фиалковый венец
— Не понимаю, как ты все это придумываешь, — сказала Коринна, — а потом соединяешь в одно целое.
Он попробовал объяснить. Это было нелегко. В школе он основательно изучил стихи знаменитых поэтов, их трагедии и не раз отличался в упражнениях, когда надо было воспроизвести стиль прославленного автора, подделать его излюбленные приемы, уловить характерные обороты речи или же чуть-чуть изменить какую-нибудь известную строку, но так, чтобы она получила совсем иной смысл.
— Зрители любят пародию, — уверял он Коринну с высоты своего школьного опыта. — Больше, чем учителя, — добавил он со смехом. — Мой учитель говорил, что я не почитаю великих поэтов. Один раз я даже получил за это хорошую взбучку.
Кроме того, в школе они много занимались декламацией, и это ему всегда нравилось. Пока у него не начал ломаться голос, он пел в хоре мальчиков на праздниках, да и теперь принимал участие в менее торжественных песнопениях, когда после уборки урожая юноши ходили от дома к дому, распевая веселые пески и получая за это подарки. Все это, а также частые посещения театра и внимательное изучение списков трагедий и комедий, дало ему достаточно точное представление о правилах драматургии; однако всего этого было еще мало для того, чтобы комедия после ее окончания не оказалась жалкой мальчишеской стряпней, хотя и «недурной для его возраста».
Но, по мере того как недели складывались в месяцы и первый свиток папируса уже до самого конца покрылся блестящими черными буквами — «тридцать локтей смеха», называла его Коринна, — юному автору начинало казаться, что из «Овода» может получиться кое-что получше.
Коринна любила эти часы не меньше, чем он. Когда они познакомились поближе, он понял, что и у нее есть свои горести, но только она не хочет о них говорить. С первой же их встречи у заводи, когда Лукиан принял ее за нимфу, ему всегда почему-то казалось, что она и в самом деле немножечко нимфа, пусть она была обыкновенной смертной девушкой, любящей смеяться и есть сласти, но она, как духи леса и воды, была свободна бродить, где ей заблагорассудится, и поступать, как ей вздумается. Разумеется, по сравнению с Никой и сестрами его товарищей она действительно пользовалась большой свободой. Но и у нее были свои тревоги.
— Не могу я жить в этой харчевне! — вырвалось у нее однажды.
— Почему? Ведь там так интересно — кипит жизнь, все время новые люди, суета.
Такой представлялась харчевня Алексиду. На кухне Горго можно было узнать все городские сплетни, и отсюда Алексид почерпнул немало материала для своего «Овода». Горго и не подозревала, сколько ее сочных шуток и язвительных насмешек запомнил и использовал потом тихий юноша, который скромно сидел в уголке, поджидая, пока освободится ее дочь. Ее бесконечные рассказы о постояльцах и их рабах, ее любовь к сплетням и грубоватый юмор помогли ему справиться с теми комическими сценами, в которых требовалась непритязательная веселость. Алексид знал, что его комедию могут принять для представления, только если в ней будет пища на все вкусы. И тонкое остроумие (ему особенно нравилась сатирическая сцена, в которой длинноволосый щеголь, подозрительно смахивавший на Гиппия, оказывался истинным врагом страны), и исполненные чувства стихи, вложенные в уста хора, — стихи, ради которых он собирался писать трагедию, — и, наконец, шутки, понятные самому неискушенному сельскому зрителю.
— И было интересно, пока я была маленькой, — ответила Коринна, шевеля пальцами обутой в сандалию наги. — Но теперь мне так не кажется. Я боюсь наших постояльцев. Есть такие… такие бесцеремонные! А мать говорит, что они просто шутят, ничего дурного у них на уме нет, и еще говорит, что я слишком много себе понимаю, а людям нашего положения это не пристало. Иногда мы с ней страшно ругаемся.
Алексида это удивило. Он не раз слышал, как Горго бранила служанку или гостя, пытавшегося улизнуть, не расплатившись, но с Коринной она как будто всегда была ласкова, а его самого встречала очень приветливо.
— Еще бы! — сказала Коринна.
— Почему «еще бы»?
Девушка смутилась:
— Конечно, ты ей нравишься, Алексид, очень нравишься, но боюсь, она была бы с тобой так же приветлива, если бы ты совсем ей не нравился. — Не понимаю.
— Видишь ли, ты же из хорошей семьи. Твой отец — афинский гражданин, и ты тоже через несколько лет станешь афинским гражданином.
— Ну и что? — Мать говорит, к гражданам нужно подлаживаться. Где бы мы ни жили, всегда было одно и то же. «Они могут вышвырнуть нас отсюда, — говорит она. — Мы не должны об этом забывать. Мы ведь чужестранки, и они считают нас хуже грязи».
— Но я не думаю так ни о тебе, ни о твоей матери! — возмутился Алексид.
— Да, конечно. Но ты пойми, Алексид, как смотрит на это мать. Ведь ей очень трудно живется. Она всегда была бедна, и ей всегда приходилось бороться с нуждой. И так будет и дальше. Видишь ли, Алексид, таким, как мы, надеяться не на что, у нас нет будущего.
Он целую минуту молчал. Что он мог ответить? Прежде он никогда не задумывался над этим. Теперь, сравнив судьбу Коринны с судьбой Ники, он понял, что имела в виду девушка.
Ему было легко представить себе будущее сестры. Через год-два ей подыщут подходящего жениха. Этим займется отец, хотя, конечно, он не станет выдавать ее замуж насильно. Накануне свадьбы она торжественно посвятит Артемиде все свои детские игрушки и девичьи украшения; на следующий вечер ее торжественно отведут в дом жениха — все будут петь и осыпать их зерном; а потом будет пир и подношение подарков. После этого Ника станет хозяйкой собственного дома и рабов. Потом у нее родятся дети, и в конце концов, хоть сейчас ей это и кажется смешным, она станет бабушкой, окруженной любящими и почтительными внуками.
Но Коринну ждет другая судьба. Может быть, она и выйдет замуж, если Горго подыщет ей жениха среди афинских метеков, почти наверное бедняка: как ни красива Коринна, вряд ли найдется человек с положением, который захочет взять жену из харчевни.
— Да, это, конечно, нелегко, — сказал он смущенно. — Особенно без отца.
— Мать хочет, чтобы я ходила с флейтистками, — пробормотала она в ответ.
Алексид тревожно посмотрел на нее. Он знал, что человек, задумавший устроить пир, обращался к Горго и она за вознаграждение нанимала флейтисток и танцовщиц, чтобы развлекать его гостей. Так поступали все, и никто не видел в этом ничего дурного, но девушек, занимавшихся этим ремеслом, презирали, были ли они рабынями или свободными.
— Тебе это не понравится, — сказал он.
— Можешь не беспокоиться! — крикнула она гневно. — Я лучше умру с голода, а не пойду!
— Не понимаю, как твоя мать может требовать от тебя этого!
— Она говорит, что мне уже пора зарабатывать свой хлеб, а я умею только играть на флейте или исполнять черную работу по дому, которой занимаются рабыни. Ведь мы, девушки, ни на что другое не годимся. Правда, — закончила она с горечью, — на флейте я играю неплохо.
Она поднесла инструмент к губам, и, слушая жалобную мелодию, Алексид восхищенно кивнул. Да, Коринна неплохо играла на флейте.
Иногда комедия вдруг переставала продвигаться. И Алексид приходил в отчаяние. Она же никуда не годится! Зачем мучиться над нею и дальше? Полторы тысячи строк! Какой труд — и все впустую! Архонт, который отбирает комедии для представления в театре, не станет ее дочитывать. Однако вскоре случилось одно событие, после которого он решил любой ценой не только закончить комедию, но и добиться, чтобы ее непременно показали на весенних Дионисиях.
— Завтра ты не пойдешь к Милону, — сказал за ужином отец.
— Хорошо, отец. А почему? — обрадованно спросил он.
— Я возьму тебя с собой в суд. Юношам полезно бывать там и знакомиться с тем, как управляется государство. С нами пойдет Лукиан. Его отец, возможно, будет вызван, как присяжный, и я обещал присмотреть за твоим другом.
— Вот хорошо-то! Это, наверно, интересно. А какое дело будет рассматриваться, отец?
— О вменяемом богохульстве.
— В что такое «вменяемое богохульство»? — спросил Теон, с наслаждением произнося эти звучные слова.
— Богохульством называются слова или поступки, оскорбляющие богов. А «вменяемое» означает, что хотя все говорят, будто человек в этом повинен, но это еще надо доказать, прежде чем его наказывать.
Алексид побледнел и спросил, с трудом заставляя свой голос звучать равнодушно:
— А кого будут судить, отец?
Он облегченно вздохнул, когда Леонт назвал незнакомое имя.
— Это, должно быть, интересно, — продолжал Леонт. — Подобные дела редко рассматриваются в суде. Последнее было много лет назад. Хотя, — закончил он многозначительно, — пожалуй, такие суды следовало бы устраивать почаще.
Сразу после завтрака они отправились на рыночную площадь, где уже собралась большая толпа — почти все пять тысяч присяжных, внесенных в списки на этот год.
