Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая
Благочестивому Сергию и поступки, и речи такие могли не просто не понравиться, но позволили совершенно точно предсказать, что может ждать этого человека в будущем. Да и самого Митяя вряд ли могло оставить в душевном равновесии и спокойствии тяжкое пророчество чудотворца, и надо думать, не раз вспоминал он слова, сказанные с несокрушимой убежденностью:
— Однако не увидеть Митяю Царьграда.
Поначалу казалось, что все хорошо у Митяя складывается; Отправляли его в Византию очень торжественно: до Оки, где граница между Московским и Рязанским княжествами проходит, его свиту из шести митрополичьих бояр, трех архимандритов, дворовых людей, двух толмачей-переводчиков с греческого да татарского, одного печатника, множества игуменов, попов, дьяков, монахов и слуг провожали князья и бояре. Дмитрий Иванович дал Митяю по его очень даже нескромной, если не сказать дерзкой, просьбе харатии — чистые бумаги с печатями, сказал:
— Будет оскудение какое или нужда, что хочешь, то и напиши на них. Можешь занять тысячу рублей серебром, на то есть тут моя кабала с печатью. — Но и добавил с ухмылкой: — Не про тебя ли, Митяй, молвлено, что жнешь ты, где не сеял, собираешь, где не рассыпал?
Быстро двигался Митяй к цели. И Мамай его не задержал, и корабли его в Крыму ждали, и погода в Босфоре хорошая была, так что в морской дымке уже вроде бы и Царьград, вопреки пророчеству радонежского старца, угадывался, как вдруг возьми и помри неизвестно от чего Митяй. Нашел себе могилу на чужбине, в колонии итальянских купцов, духовный отец и духовный слуга великого князя московского, первый в русской истории кандидат в митрополиты, выдвинутый самим князем.
Когда пришла в кремль весть о смерти, Василий, хотя и чувствовал от этого неловкость, обрадовался, спросил отца:
— Значит, Киприан будет?
Дмитрий Иванович нахмурился, ничего не ответил. Только через несколько дней решил:
— Пимин у нас еще есть. Скудоумен, плох собой, да зато свой.
— Так он же ведь и вовсе новоук в чернечестве? — возразил Василий, помнивший недавнюю перепалку отца с Киприаном.
— Ништо! «Много званых, да мало избранных». Не продолжительностью добрых дел заслуги человека измеряются, но готовностью делать их.
А выплыло имя Пимина совершенно случайно. Когда внезапно умер Митяй, спутникам его многочисленным надлежало возвратиться в Москву ни с чем. Но инак рассудили: решили выдвинуть нового митрополита из своей среды. Желающими получить этот высокий сан оказались три архимандрита: Пимин переяславского Горицкого монастыря, Иоанн московского Петровского монастыря и Мартыниан из коломенского монастыря. Посольская рада отдала предпочтение Пи-мину, после чего два его соперника-неудачника начали, как водится, громко вопить, что послы творят неправду перед Богом и перед великим князем. А Пимин вышел на патриарший собор, который и решил передать ему Великорусскую митрополию, Киприана же оставить пастырем лишь Малой Руси и Литвы.
Харатии, что были доверены Митяю, не все назад вернулись: часть из них Пимин заполнил для купцов заморских, у которых взял в долг огромную сумму денег — двадцать тысяч рублей серебром[10]. Если учесть, что кроме этого была полностью растрачена и богатая наличная казна, ясно станет, какому чудовищному грабежу подвергся великий московский князь. Оставив разбирательство того, кто больше хапнул — алчные греки или жуликоватые церковные прислужники Митяя, — на неопределенное будущее, ибо много в ту пору навалилось забот, Дмитрий Иванович в качестве первой меры решил завести новую печать: вместо изображения сокольничего с кречетом, сидящим на колодке, появился рисунок покровителя русского воинства Георгия Победоносца — первая печать Московского государства с патронованным всадником.
В княжестве Дмитрия Ивановича многое впервые в истории Руси происходило. Первая русская серебряная монета отбита — хоть на арабском языке и с ханским именем на одной стороне, однако со славянской вязью на обороте[11], первый каменный кремль возведен, первое завещание о единонаследии великокняжеского стола написано, первая победа над Ордой одержана, первая принародная казнь совершена…
А после той казни словно развязался мешок со злыми зельями! Митяй принял загадочную смерть в пути, и ходили слухи, что то ли задушили его спящего, то ли морской водой уморили, а разобраться, как на самом деле все произошло, так и не удалось. Враги в отместку за поражение на Воже разорили ни в чем не повинную Рязань. Умер младший брат Василия Семен: утром проснулся веселый, поел, поозоровал, но в обед вдруг слег, а вечером уж под образами покоился — почитай, и не видел жизни-то Семка. В Коломне рухнула совсем уж готовая, под купол подведенная церковь — ни с того ни с сего… Искали причину столь многих бед, думали: оттого, что в одну из ночей луна быстро погибла — затмилась, и мрак на землю опустился, зловещим знамением казалось, что два великих праздника — Христово Воскресение и Благовещение — на один день пришлись. Но все толки были забыты и беды показались малыми бедками, когда надвинулась на Русь истинная беда в лето от сотворения мира шесть тысяч восемьсот восемьдесят восьмое[12].
Глава IV. Братие, потягнем вкупе!
Битва эта по Четырнадцатому веку досталась русскому телу и русскому духу дороже, чем Бородино по Девятнадцатому. Таких битв не на одних нас, а на всю Европу в полтысячи лет выпадала одна. Эта битва была не княжеств, не государственных армий — битва материков.
А. Солженицын 1Грозовая туча нашла от берегов Волги нежданно и негаданно — было в Москве на Ильин день безоблачно, весело: Тимофей Васильевич Вельяминов давал пир. Окольничий великого князя честью и богатством превосходил всех московских бояр. Из кремля на пристанище и в торговый посад дорога вела через нижние ворота, которые назывались Тимофеевскими — потому только, что поблизости великий воевода Тимофей Васильевич, по прозвщцу Волуй Окатьевич, изволил проживать. Хоромы у него были большие и светлые — многосрубные, с широкими окнами, украшенными резными косяками. Прислуживало на пиру много стольников и отроков в одеждах таких, какие иным боярам не зазорно на плечи накинуть. Кушанья подавались обильные и дорогие, питье подносилось благовонное — вина фряжские, заморские.
Приглашены были все лучшие, большие люди Москвы — бояре, воеводы, купцы. Княжич Василий сидел в центре стола, а в чашу ему отроки подливали квасы разных сортов — медовые, малиновые, клюквенные. На самом почетном месте в прямом массивном кресле с широкими подлокотниками сидел великий князь. А рядом с ним простой рукомесленный человек по имени Федор, фамилии еще не имевший, а отчества не знавший, потому что остался круглым сиротой во время моровой язвы, что случилась на Руси в княжение Семена Гордого. С той поры жил он во дворе Вельяминовых, научился кровельному ремеслу и такого искусства в своем деле достиг, что Тимофей похвалялся им наравне со своими лучшими соколами и кречетами, конюшнями и псарнями.
Сидят на пиру псковские послы: прибыли они с просьбой дать им мастеров московских, чтобы обить крыши новых церквей свинцом. В самом Пскове нет таких умельцев, не нашли их и в Новгороде. Посылали в город Юрьев, но немцы не дали своих ремесленников. Вот и бьют псковичи челом.
— Поезжай, Федор, — весело, хмельно говорил Дмитрий Иванович знатному кровельщику, гордясь, что Псков да Великий Новгород не стыдятся шапку перед Москвой ломать. — Научи ихних мастеров отливать свинцовые доски.
Федор знал себе цену, держался с достоинством. Поковырялся в ковше — заметил прилипшую к стенке ножку пчелы, выскреб ее, прежде чем выпить поднесенный мед. А уж после этого только к великому князю оборотился:
— Не знаю токмо, секрет раскрывать ли?
— Раскрой, Федор, чего там! Дед мой Иван Калита в Новгород мастера Бориску посылал лить великий колокол для Софии, теперь твой черед. Чего скрытничать, земля-то все одно наша, русская; покамест бунтует непослушный холоп, да ничего, когда-нибудь заедино с Московией будет.
При этих словах псковские знатные послы слегка покоробились, но обиды выказать не посмели.
Отроки снова, в который ух раз нынче, начали наполнять ковши и кубки гостей квасами, брагой, пивом, винами — у кого что душа желала, только пригубить больше не пришлось.
По Ордынской дороге, что прямо против Тимофеева двора пролегала, примчался один из сторожевых ратников — Андрей Попов сын Семенов. Видно, он очень спешил. Его вороной конь был так взмылен, что казался чалым или посеревшим вдруг от ушей до венчиков копыт, остановился, тяжело вздымая бока, и тут же зашатался, жалобно заржал и упал, как подсеченный, прямо возле вытянувшихся в ряд пиршеских столов. Андрей, не обращая ни малого внимания на замертво павшего любимого коня своего, выскочил из стремян, выкрикнул одним дыханием:
