Михаил Казовский - Евпраксия
евского князя, доводившегося Опраксе двоюродным братом, на словах согласился оставить город, но просил гарантий безопасности столь высокопоставленной заложницы. Хан ответил: пусть приедет за ней луцкий князь Святоша — мы его обменяем на княжну и ребенка; а потом вместе с ней вы выйдете из Владимира, мы тогда в ответ отдадим Святошу. Поразмыслив, киевляне дали «добро».
Ранним утром 23 августа из ворот Владимира-Волынского выехали десять дружинников во главе со Святошей — юным князем, сыном Давыда Черниговского. Встали в чистом поле. А со стороны Боняка появился тоже десяток вооруженных половцев, двигавшихся вместе с Эстер и беглянкой императрицей. В полверсте друг от друга замерли. Женщина с малышкой на руках и Святоша отделились от своих групп и пошли навстречу. Обменялись поклонами. Евпраксия произнесла:
— Благодарна тебе за милость. Буду век молиться за твое здоровье.
Он проговорил:
— Пустяки. Город отвоюем назад, а отрубленную голову снова не пришьешь.
С тем и попрощались. Половцы увезли Святошу. Русские — Опраксу. Полчаса спустя женщина предстала перед Путятой.
Он сошел с крыльца, поклонился, приложился к ее руке. Был не столь коренаст и крепок, как его старший брат, тоже воевода, Ян Вышатич; но обоих отличал невеликий рост и кривые ноги кавалериста. А зато их племянница, давняя Ксюшина товарка — Фекла-Маль-га, больше походила на дядю Путяту — те же озорные хитрые глаза, те же мелкие мышиные зубки. Как давно подруги не виделись! Целых десять лет!
Между тем Путята сказал:
— Вот не ожидал повстречаться в этих краях с твоей милостью! Иудеи киевские приносили вести из германских земель о твоих невзгодах, но никто не думал,
что ты возвернешься. А тем более в лапы к степнякам угодишь!
— Я-то и сама степнячка наполовину, ты забыл? Но не ожидала, что Боняк мной воспользуется, дабы надавить на тебя.
— Ничего не сделаешь, матушка-княжна! Ведь война у нас. На войне все средства хороши.
Евпраксия спросила:
— Не погубят Святошу, нет?
Он запричитал:
— Ох, надеюсь, что обойдется. Будем Бога молить о его спасении.
— А когда город им уступишь?
— Завтра поутру.
В общем, план удался. Половцы заехали во Владимир-Волынский, и туда прискакал Давыд Игоревич. А отпущенный Святоша возвратился к отцу в Чернигов. Ксюша вместе с войском Путяты покатила в Киев.
Тут необходимо отметить, что слова Святоши сбылись: через год киевляне и черниговцы выгнали Давыда Игоревича из его вотчины. И насильно посадили в маленьком Дорогобуже, где тот вскоре и умер.
А вернувшийся из Польши Ярослав Святополчич начал управлять всей Волынью.
Восемь лет спустя,
Киев, 1107 год, лето
В келью к Евпраксии-Варваре заглянула келейница Серафима и предупредила:
— Жди беды, сестра. Матушка как узнали, что без спросу подалась ты на похороны Гиты в Переяславль, так серчали зело. Говорили, что в обители своевольничать никому не след, даже княжьим дочкам. И велели, по твоем появлении, отвести тебя к ней для толковища.
— Ой, подумаешь, беда! — отмахнулась Евпраксия. — Не убьет же она меня!
Серафима потупилась и сказала тихо:
— Ты на всякий случай ничего чужого не ешь и не пей. И вообще в монастыре не трапезничай. А посадят коль на хлеб и на воду — потребляй только те, что подам тебе я.
Ксюша удивилась:
— Господи, о чем ты?
— Я и так поведала больше, чем должна была.
У монашки от страха выступил пот на лбу:
— Ты считаешь?.. Неужто?..
— Повнимательней будь.
— Боже мой, не верю!
— Осторожность не помешает.
Янка сидела в кресле и писала что-то гусиным пером на листе пергамента. Встретила Евпраксию молча, даже не повернув головы. Та с поклоном спросила:
— Дозволяешь, матушка?
Настоятельница ответила:
— Дозволяю — не дозволяю... Ты же все одно делаешь как хочешь.
Младшая сестра пояснила:
— Я отправилась к Мономаху не на гульбище, между прочим. Проводить невестку в последний путь и Во-лодюшку поддержать добрым словом. Он признателен был вельми за мою заботу. Сокрушался, что тебя не увидел...
— Речь веду не об этом. Как посмела ты ослушаться моего повеления? Ясно говорила: никуда не ехать! Отчего дерзнула не подчиниться? — Янка отшвырнула перо, и оно чернилами испачкало скатерть. В первый раз подняла глаза на вошедшую и была неприятно поражена, что Опракса-Варвара выглядит гораздо свежее, чем до пострига: тени под глазами не такие зловещие, на щеках едва заметный румянец, а рисунок губ умиротворенный. Это вывело игуменью из себя окончательно; прервала Евпраксию на полуслове: — Слушать ничего не желаю! За твое непослушание я обязана тебя
покарать. Запрещаю покидать свою келью две недели, даже на моление. А из яств — лишь вода да хлеб.
— Как прикажешь, матушка.
— И ни с кем общения не иметь, кроме Серафимы.
— С Катей Хромоножкой нельзя?
— Я сказала: ни с кем.
— С Ваской тож?
— Ас девицей тем паче. С панталыку ея собьешь.
— Восемь лет не сбивала вроде.
— Цыц! Не возражать!
— Умолкаю, матушка.
— Лыбься, лыбься. Я тебе устрою райскую жизнь.
— И не думала улыбаться, ваше высокопреподобие.
— Будто я не вижу. Кончилась твоя вольница. Монастырь — не княжеское сельцо для отдохновения. Две недели на хлебе и воде мало — лучше целый месяц. И надеть власяницу. И стегать себя розгами по рукам, ногам и лицу, чтоб ходила вечно в кровавых струпьях.
Ксюшины глаза потемнели:
— Может быть, прикажешь сразу меня распять? Чтоб уж окончательно извести?
Янку передернуло:
— Богохульствуешь, тварь такая? Издеваешься над Крестом Святым? — Помолчав, сказала: — Легкой смерти себе не жди. Будешь умирать долго и мучительно. Потому как житья я тебе не дам.
Евпраксия сказала твердо:
— Но и ты не богохульствуй, сестрица. Жизнь давать или отнимать может только Бог. И тебе не позволят надо мной измываться.
— Любопытно, кто?
— Братец наш любезный. Если что, сказал, дай мне знать — я приеду и тебя из беды-то выручу.
— Так попробуй, дай. Много человек у тебя на посылках?
— Кто-нибудь найдется.
— И не затевайся. Хуже будет.
Первую неделю своего заключения Евпраксия выдержала легко. Вспоминала поездку в Переяславль, разговоры с Владимиром и его сыном Юрием, занималась переводами на русский некоторых греческих книг, принесенных по ее просьбе Серафимой, вышивала на пяльцах. И конечно, много молилась. Но потом одиночество стало одолевать, в келье было жарко, душно, теплая вода вызывала отвращение. И желание сочинить записку брату крепло с каждым часом. Шепотом спросила у зашедшей келейницы:
— Коли я составлю малую цидульку на волю — сможешь передать?
Та решительно отмахнулась:
— Что ты, что ты, окстись!
— Да чего бояться? Кто узнает, коли спрячешь под платьем?
— Ни за что на свете. Ить меня обыскивают при выходе от тебя. Даже и под платьем.
— Свят, свят, свят! Мыслимо ли это?
— Вот представь себе.
— Янка ополоумела.
— И на Катю Хромоножку ругается. Та все время плачет.
— Господи Иисусе!
— Так что не взыщи, а помочь тебе не смогу я при всем желании.
— Ладно, потерплю.
Неожиданно вместо Серафимы хлеб и воду принесла сестра Харитина (в обиходе, среди монашек, получившая прозвище Харя — за наушничества настоятельнице); внешне была сама любезность, но никто никогда не сомневался в ее подлых мыслях. Ксюша удивилась:
— Почему тебе приказали приносить мне пищу?
Харитина слащаво заулыбалась:
— Разве ж это труд? Поручение матушки только в радость.
— Но ведь прежде приходила келейница.
— Нынче недосуг, надобно готовиться к Троице, веточки березовые срезать и траву-мураву везти.
— Я прошу вернуть Серафиму.
— Невозможно сие, Варварушка: занята она.
— От тебя вообще не приму еды.
— Ох, за что ж такая немилость?
— Я тебе не верю.
— Нешто я могу кому повредить? — слишком уж наигранно огорчилась та.
— Ты — не знаю, а другие могут.
— Уж про что толкуешь — не ведаю, только мне поручено — и придется кушать.
— И глотка не сделаю. Так и передай Янке.
— Обязательно передам, беспременно, а как же!
— Передай, что не прекращу голодать, если не вернут Серафиму.
— Рассерчают матушка. Ох уж рассерчают!
— Очень хорошо. Мне она — сводная сестра, вот и разберемся по-свойски.
— Вы пока разбираетесь, Хромоножке-то достаются все синяки да шишки.
— Что опять стряслось?
Харитина преувеличенно скорбно вздохнула:
— За проступок свой в темную посажена.
— За какой проступок?
— В трапезной прислуживала и, споткнувшись, опрокинула бадью с квасом.
— Так она же хромая — вот и оступилась.
— Не была бы матушка на тебя сердита — и Катюше бы не попало. А теперь страдает через тебя.
Евпраксия залилась краской:
— Я желаю говорить с Янкой! Живо доложи!
— Доложу сейчас же. Но захочет ли матушка говорить с тобою?..
