Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
— Не выживет? — Кучум потянулся за бурдюком с кумысом.
Карача расхохотался. «Не хотел бы я выжить, на его месте-то. Не волнуйся, государь, ночи нынче холодные, сдох атаман Кольцо, как и положено ему. Однако сказал, что с заката большая сила идет, тысячи всадников, Ермак во главе их».
Кучум злобно выругался. «Вот этому я бы не только нос и уши отрезал, но и еще кое-что. Ну, ничего, придет еще наше время, визирь. Ты вот что — отправляйся-ка сейчас на север, там Тайбохтоя отряды к нам идут, соединиться надо».
— Думаешь, они за Тобол сунутся, русские-то? — внимательно взглянул на него Карача.
В юрте было душно, пахло прогорклым бараньим жиром и дымом, и Кучум, махнув рукой, велел: «Полог откиньте, хоть подышим немного».
Он откинулся, опираясь на локоть, на засаленный ковер, и развязав пояс халата, погладил себя по свисающему животу. «Вот всегда так, когда объемся — пучит и пучит. Тебе хорошо, ты худой. А они, Карача, не только за Тобол, они и сюда, к Ишиму придут, если их не остановить. Надо упредить Ермака-то и первыми ударить. Для сего я силы сейчас и собираю. У Кольца-то ты взял чего-нибудь, золото было у него?».
— У него кое-что лучше было, — усмехнулся Карача блестящими от жира губами. «Жену его я тебе привез. Ну, то есть вдову, теперь уже».
Ермак поднялся на холм и посмотрел на восток. Тобол, сверкающий на солнце, отсюда казался тонкой, извилистой лентой. Тура текла под холмом, широкая, ленивая, с зеленоватой, даже на вид прохладной водой.
— Сие, — сказал Ермак, обернувшись к дружине, — Тюменский волок. Здесь дорога с юга, из Бухары, и дорога на запад, на Большой Камень, и далее — к Волге и Москве, — сливаются.
Здесь, на этом холме мы и будем ставить крепостцу. Так, — он почесал жесткую бороду, — сейчас разбиваем стан, Волк Михайло берет полста человек, топоры, и едет вона в ту рощу — Ермак показал рукой. «Завтра нам надо уже начать стены возводить, а для сего бревна нужны».
— Я, конечно, деревья валить умею, — смешливо сказал Волк, — научился, когда на дорогах грабил. Однако стены ставить, Ермак Тимофеевич, — то, как делать, — мне неведомо.
— Ну, вот изведаешь, — усмехнулся Ермак. «Припасы возьмите, и езжайте. Далее, — ты, Григорий, — сказал он мощному, высокому парню, — бери лучников хороших, отправляйтесь охотиться. Порох не тратьте, его здесь не достать нигде».
Атаман спешился и сказал остальным: «А мы с вами пока оружием займемся — надо проверить пушки и пищали затинные».
Волк подъехал к роще, и, подняв голову наверх, присвистнул: «Тут такие сосны, что с их вершин, наверное, и Москву видать».
Он поиграл топором, и, улыбнувшись, откинув со лба прядь белокурых волос, сказал: «Ну, что, ребята, сие бревна для первого города нашего в земле Сибирской!»
Деревья, треща под ударами, стали медленно клониться вниз.
Федосья, жмурясь от дыма, обнимая руками мокрые плечи, стояла на пороге юрты.
— А, привели, — Карача легко поднялся и подошел к ней. Визирь был ниже ее. Он покачался на кривых ногах и холодно сказал: «А ну на колени встала, и ползи, перед тобой хан земли Сибирской».
Девушка, уперев глаза в покрытый грязными коврами земляной пол, медленно опустилась на колени.
В центре юрты, у низкого столика, покрытого остатками трапезы, лежал полный, широкоплечий человек в развязанном халате.
Кучум посмотрел на нее темными, узкими глазами, и, погладив редкую бороду, велел на ломаном русском: «Поднимись».
Федосья встала, прикрываясь волосами. Горел, трещал фонарь с бараньим жиром, и Федосья вдруг вспомнила, как ее обливали водой на дворе — ведро за ведром, под хохот собравшихся вокруг татар.
— Повернись-ка, — велел хан, осматривая ее с головы до ног. «И вправду носит, — Кучум вдруг рассмеялся и обратился к Караче: «Пробовал ты ее?».
Как везли сюда, лежал с ней, — Карача опустился на подушки. «Девка как девка, ничего особенного, только что молодая. Еще семнадцати нет ей, русские говорили».
Кучум обгрыз баранью кость и кинул за спину. «Ну ладно, ты езжай на север, как и говорили, а я ее оставлю при себе пока, потом решу, что с ней делать».
Карача поклонился и вышел из юрты.
Хан зевнул, и сказал: «Сейчас лягу с тобой, потом уберешь здесь, — он повел рукой на стол, — объедки собакам отнеси, по дороге можешь кости за нами обглодать. Спать у входа будешь, там попоны лежат».
Федосья молчала, чувствуя, как на ресницах собираются слезы.
— Ну, что застыла! — резко сказал хан. Девушка, сглотнув рыдания, легла рядом, задыхаясь от чада фонаря, что висел над ними.
В тусклом свете лицо Кучума было непроницаемым — будто маска. Он опустил руку вниз, Федосья почувствовала грубые пальцы, и закрыла глаза. «Хорошо», — пробормотал Кучум и, уложив ее на бок, сказал: «Еще мой нужник будешь чистить, русская».
Федосья приказала себе не плакать, и просто лежала, смотря в темноту юрты, чувствуя его сальные пальцы на своем теле. «Ну, все, — Кучум завязал пояс халата и рыгнул, — давай, убирайся здесь. И подмойся потом на дворе — я тебя с утра опять позову».
Девушка встала, и принялась собирать разбросанные по юрте кости. «Халат там возьми, — Кучум широко зевнул, — из старых тряпок какой-нибудь. Из юрты без платка не выходи — лицо закрывай, поняла?».
Федосья, молча, кивнула, и только когда Кучум захрапел, она, привалившись к стене юрты, опустив лицо в ладони, позволила себе несколько раз прерывисто, часто вздохнуть. «И слез уже не осталось», — горько подумала девушка, поднимаясь, накидывая на плечи грязный халат, опуская на лицо темный платок.
Михайло Волк поежился и пробормотал: «Хорошо, что я печь сложил, как раз до холодов успел». Серые тучи повисли над крепостцей, и двое дозорных — Волк и Григорий, укутавшись в армяки, следили за дорогой на восток. Здесь, на вышке, было совсем, зябко, дул резкий ветер, равнина уже укуталась в легкий, недавно выпавший снег.
— Смотри-ка, — вдруг сказал Григорий, — а ведь и вправду, город поставили. Даже церковь есть, все, как положено.
Волк поднял загрубевшие, застывшие ладони, и, улыбаясь, проговорил: «Сказал бы мне кто на Москве, еще тем летом, что вот этими руками я себе дом срублю — не поверил бы. А ты в своем Ярославле, чем занимался?»
Григорий повел мощными плечами и неохотно сказал: «Да так, тоже, как и ты — на дорогах баловался. А ты что, Волк, дом-то построил — охота тебе была время- то на это тратить, спал бы в общей горнице, вместе со всеми».
Михайло усмехнулся. «Кто бы говорил, ты ж сосед мой, тако же зачем-то избушку возвел».
Парень покраснел и пробурчал что-то.
— Как снегу больше ляжет, хочу у Ермака Тимофеевича попроситься на охоту сходить, — сказал Михайло. «Даже с печкой, — и то холодно, зверя набью, одеяло сделаю меховое».
— Чтобы не холодно было, жену нужно, — рассмеялся Григорий, — с ней и без одеяла жарко будет.
Волк присвистнул и глянул на дорогу. «Смотри, обоз какой-то. Как бы, не атаман возвращается».
— И верно, — Григорий перегнулся с вышки и крикнул: «Сие Ермак Тимофеевич, открывайте ворота-то!».
Большие, в три человеческих роста ворота заскрипели и Михайло сказал: «Смотри-ка, не один атаман приехал. Значит, удалось ему с остяками-то местными задружиться».
В горнице было жарко натоплено. Ермак сбросил лисий, богатый малахай с головы и улыбнулся: «Ну вот, под руку нашу пришли. Рыбы привезли нам, — мерзлой и соленой, мехов тако же. Садись, — кивнул он остяку.
Тот улыбнулся, поклонившись парням и, подбирая слова, сказал: «Урус сильный, воевать не надо, дружить надо».
— Надо, — Ермак разлил водку и кивнул: «Пей, за дружбу нашу. А Тайбохтой когда к нам придет?»
Остяк выпил, и, быстро отрезав ножом тонкий кусок мороженой рыбы, сказал: «На юг он ушел, и лучники с ним. Только старых тут оставил, и женщин».
— А ты чего с ним не отправился? — подозрительно спросил атаман.
Остяк улыбнулся и, оглядев чистую, свежесрубленную горницу, ответил: «Вы сильнее. У вас порох, у Кучума нет. У кого порох — тот сильнее».
— Верно, говоришь, — усмехнулся Ермак и кивнул парням: «Ну, что встали-то, давайте, наливайте себе».
— Ну, — обратился атаман к остяку, — скажи там всем, кто ниже по Тоболу живет — сие теперь есть земля русская, город наш Тюмень называется, и будет стоять тут вечно. Ясак привозите два раза в год, мы вам пороху дадим, водки, а кто хочет — вона церковь у нас есть, и батюшка при ней — приходите, святое крещение принимайте».
Михайло выпил, и тут только увидел у порога, за печью, какого-то закутанного в меховую малицу подростка.
— Сие, — ухмыльнулся Ермак, — дочка его старшая, — кивнул он на остяка, — Васэх, называется, по-нашему, — «Утка». За оленями в дороге следила.
— Утка, утка, — закивал остяк, и, замахав руками, закрякал.
Девушка, — лет пятнадцати, — смущаясь, краснея, совсем отвернулась в угол, и только один темный глаз виден был из-под рукава малицы, которым она прикрыла лицо.
