Николай Бахрошин - Ярость берсерков. Сожги их, черный огонь!
Ладно, пусть будет Сельга. Имя – не хуже прочих…
* * *Есть, правда, еще один человек. Почти родной. Но это тоже пока что тайна. Ее тайна. Уже давно.
Сельга, подрастая, долго оставалась щуплой и тощей. Мотря, глядя на нее, вздыхала озабоченно: не девка, а недоуменье одно, хвороба ходячая. Что руки, что ноги – как сушеные прутики, недоглядишь – переломятся. Через силу кормила ее рыбьей печенью, тушенной с грибами и коровьим маслом.
Сельга выправилась в одно лето. Грудь налилась и выпятилась вперед, соски набухли, вокруг них пробились сквозь кожу едва заметные темные волоски, а покруглевшей попе стало удобно сидеть на самых тонких жердочках. Парни, а за ними и мужики стали обращать на нее внимание. Жестами или словом давали понять, что хотят ее. Самые бойкие, растопырив грабки, пытались хватать. Она отбрыкивалась. Не хотела никого приголубить. Подруги на нее удивлялись.
У родичей отношения между мужиками и бабами всегда были свободными. Пары собирались, договаривались жить в лад и обзаводились вместе хозяйством для того, чтобы растить детей. А чьи они, дети, – жена знает, а муж догадывается, так родичи говорят. Все наши, если задуматься, все родичи, внуки-правнуки крепкого семенем бога Рода.
На степенном, совместном житье тоже никто никого не держал за причинное место. На Купалу, например, самому Яриле-игривому, с божественной неутомимостью наскакивающему козлом на красавицу Ладу, не разобрать, кто кого в кустах поймал и на траву завалил. На Купалу все можно. Сами Огонь и Вода, День и Ночь, исконные братья и сестры, имеют друг друга, исходя соком желания. Все знают, отчего прорастает Сырая Мать кровосмесительными цветами, с синими и желтыми венчиками на одном стебле. А если богам все можно, почему людям нельзя?
Сельга в этих игрищах не участвовала. Хотя подруги и уговаривали: мол, тебе только выйти, покрутить задом, мужики за тобой в хвост ратью выстроятся, выбирай лучших. Зачем ждать, пока Хворст-зловредина наложит лапу, раскрасит лицо морщинами?
Она ничего не ждала. Не хотела просто. Нет, был один человек. Случился. Княжеский отрок Затень, богато украшенный серебром, гостил в селении. Она, девка глупая, заслушалась его рассказами про дальние страны, засмотрелась на его обильно раскрашенное лицо и блестящие браслеты и серьги. «И почему их, баб, как сорок, привлекает все блестящее?» – думала она потом. Вот подлая натура, недоделанная богами!
Сильными, но мягкими руками Затень водил по ее телу, мял, щупал везде, а она только млела от размягчающего удовольствия, лопотала что-то. Потом он вошел в нее, быстро, резко. Огнем полыхнула боль. И все погасло. Все ее чувства к нему иссякли враз, как неожиданно прекращает журчать говорливый лесной родник. Она словно увидела его другими глазами. Резко, отчетливо, без прикрас. Глупые побрякушки, походная, давно не стиранная одежда, остро пахнущая конским потом, грубо размалеванное лицо, раскачивающееся над ней в мужском усердии. От пота краска потекла, размазываясь пятнами. Нехорошее лицо. Много злого в нем. И судьба ему злая уготована.
– Через три весны тебя убьют, ратник, – отчетливо и спокойно сказала она ему. – Сожгут заживо на сухих дровах, чтоб дольше не угорал, в твердом уме мучился.
От этой неожиданной вести у Затеня сразу иссякла вся его мужская сила. Поверил. Отпрянул от нее. Сельга выскользнула из-под него, убежала.
Конечно, зло сказала, сама понимала. Но она действительно ясно увидела его лицо, все такое же крашеное и так же сочащееся потом в подступающих к нему языках огня. Увидела оскал крепких зубов, сжимающихся до хрустящих осколков и перекусывающих собственный язык от невыносимой боли.
Больше она не хотела его видеть. Скрывалась в избе, пока не уехал. Затень, знатный воин, богатый, подкарауливал ее, где мог, чуть не в ногах у нее, девчонки, валялся. Умолял с ним уехать, сулил драгоценности, золото и серебро. Обещал продать всех своих домашних наложниц, уговаривал стать у него единственной, любой. Или, по крайности, рассказать хотя бы, где и кто будет его жечь костром. Может, еще не будут жечь, может, пошутила, канючил он.
Пошутила? Хорошо, пусть он так думает… Через три весны всего… Малое расстояние по Реке Времени.
Она не поехала с ним. И ничего ему больше не сказала про его смерть. Хотя внутри себя теперь даже жалела его. Знать грядущее – тяжелая ноша. Старая Мотря, выговаривая ей за неожиданное пророчество, несколько раз это повторила. Пророчествами о судьбе нельзя разбрасываться, как шелухой.
Потом был Бьерн.
Подруги-девоньки, блестя глазами от интереса, жадно расспрашивали ее, как было со свеем. Правду ли говорят, что у железных свеев и мужское весло железом оковано для сохранности в бою и пущего стояка перед женками?
Ну как им объяснишь, что не помнит она, какое у него весло, чем таким ковано? Да он и сделать ничего не успел толком, только воткнулся в нее, бесчувственную, своей мякотью, сразу опростался, залил всю вонючим старческим семенем.
Где там железо? И к дереву близко не лежало… Даром только помял всю, исцарапал кольчугой.
Не от этого она одеревенела тогда. Просто, когда схватил свей, прижал к своей кольчуге, остро пахнущей ржавью и смазочным салом, снова, будто наяву, увидела она кровяную маску отца, падающего перед смертью навзничь, длинную красную стрелу с черными перьями, хищно торчащую из мягкого маминого плеча. Услышала хрипы и стон умирающих, гортанные боевые крики секущихся. Может, и этот свей был среди нападающих? Он долго живет, во многие набеги ходил…
Потом Кутря нашел ее на берегу, принес в село.
* * *Кутря…
Не слишком высокий, но крепкий, налитый силой, как дуб, и вместе с тем ловкий, как парень.
Но не паря, мужик уже. С мягкой гривой шелковистых волос и добрыми, очень добрыми карими глазами, красиво опушенными длинными девичьими ресницами. Зачем ему, мужику, такая длина ресниц?
Она очень злилась, просто закипала вся, когда многие легкие на передний край бабы сами заигрывали с ним, вешались ему на шею. А он – тоже гусь, почему не прогонит их?
Сельга тогда нарочно старалась сказать ему что-нибудь обидное. Он отворачивался, не отвечал.
Как это началось, она и сама не заметила. Стала вдруг думать о нем. Наблюдать за ним уголками глаз. Все чаще и чаще. Днями – наяву, ночами – в снах, что навевает на людей ласковый дух Баюнок. Наваждение?
Нет, не отвечал…
Бука он. Молчаливое чудище. Избегает ее. Всегда отворачивается, хотя другие мужики постоянно на нее глазеют. Сельга уже давно знала про себя, что красива. А он – нет, не смотрит. Словно обижен на нее. Когда она его обидела?
Несколько раз Сельга даже жаловалась на его невнимание старой Мотре. Та не сочувствовала, только ухмылялась щербатым ртом. Что за привычка – все время насмешки строить? Вот старуха ехидная! Как Шишига болотная!
Когда Кутря, после Бьерна, нес ее в село, крепкими руками прижимая к себе мокрое обнаженное тело, она даже высохла от горячего чувства. Только прикидывалась, что ума лишилась. Почему-то ей было стыдно лежать голой у него на руках, сердце заходилось, страшно было глаза открыть. Странно даже, чего она вдруг устыдилась, точно сделала что-то неприличное, в реку плюнула, например, или на закате спиной к солнцу уселась.
Нет, тело у нее – как у всех, ничем не хуже, две руки, две ноги, две груди, между ног и под мышками – мягкая шерстка. Или он баб голых не видел? Как не видеть, все время бабы моются на песчаном берегу, рядом с селом. Многие девки специально не торопятся зайти в воду, подолгу бродят берегом, сняв одежды, чтобы парни получше рассмотрели их красоту.
Она – не хуже. Впрочем, нет. Как не хуже, вон исцарапана вся, как шелудивый поросенок.
Некрасивая она сейчас. Знала это. По правде сказать, Бьерн с его тлеющей головешкой вместо мужского огня своим натиском только раззадорил. Разбудил старый свей в ней женскую внутреннюю игру. Сельга на руках у Кутри первый раз в жизни почувствовала, как безудержно женщина может хотеть мужчину. Поняла подруг, протирающих на Купалу и на другие теплые торжества спины до волдырей с кем ни попадя.
Только бы он, Кутря, услышал ее бессловесный зов, лихорадочно думала она. Прижал бы к себе не как ношу – как самую желанную. Она бы приняла его в себя и уже не выпустила. Не открывая глаз, она даже немного помогла ему понять, сомкнула руки у него на шее.
Он не понял. Или брезгует? Одно дело – когда родичи. Сельга знала, видела, родичи, бывает, и в очередь берут друг друга, если приспичит. А свей чужой. Всякий побрезгует…
Нет, не понял он, не услышал ее беззвучный зов.
Галопом, словно конеподобное божество Полкан, Кутря дотащил ее до избы, стуча зубами и сердцем. Аккуратно устроил на лежанку. Сельга так и не открыла глаз.
Ушел. Старая Мотря выгнала. И его, и всех остальных.
А потом Сельга вдруг громко и безудержно зарыдала. Как маленькая. Как будто сразу все навалилось – испуг от свея, боль от царапин, обида на Кутрю за его невнимание.
