Михаил Петров - Румянцев-Задунайский
Так оно и было: его требовали во дворец, в Конференцию.
— Доложите Конференции, что я болен и прибыть не могу, — сказал канцлер.
Офицер уехал, и Бестужев-Рюмин тотчас распорядился распрячь лошадей, поставить карету в каретник.
В кабинет вошла графиня, его верная супруга, как всегда опрятная, с красиво уложенными волосами. Увидев мужа в волнении, удивилась:
— Разве ты не едешь во дворец?
— Я плохо себя чувствую.
— А я пришла напомнить тебе о нуждах нашей лютеранской церкви.
Графиня была немкой. Несмотря на то что муж был православным и дети приняли православное крещение, она оставалась верной своей лютеранской религии. И муж ее за это не осуждал, больше того, покровительствовал ее единоверцам, делал богатые приношения лютеранской церкви, кстати, единственной в Петербурге.
Начав разговор о нуждах церкви, графиня попросила мужа внести новый взнос, но ее просьба осталась без ответа. Граф молчал, погруженный в свои думы.
— Я вижу, ты не в настроении сегодня, — сказала графиня. — Поговорим об этом в другой раз.
— Да, да, в другой раз, — обрадовался он возможности прекратить никчемный разговор.
У крыльца снова появилась уже знакомая коляска. Приехал тот же офицер, что в первый раз, но теперь он вел себя более решительно.
— Вашему сиятельству велено быть в Конференции немедленно, — твердо сказал он. — Таково повеление ее величества.
Не хотел ехать раньше в теплой карете, пришлось трястись в открытой коляске: офицер не пожелал ждать ни одной минуты.
Едва коляска остановилась у дворцового подъезда, как подошел богатырского сложения секунд-майор и именем ее величества российской императрицы потребовал от канцлера сдать шпагу. Бестужеву-Рюмину было объявлено, что он лишается милостей государыни и берется под домашний арест. Его усадили снова в коляску и повезли обратно домой, но теперь его уже сопровождал целый отряд вооруженных солдат, которые должны были крепко стеречь попавшего в опалу графа.
Глава III
Фермор
Весной 1758 года по настоянию Конференции генерал-аншеф Фермор, возглавивший русскую армию, решил возобновить движение на запад. В самую слякоть. От частых дождей дороги взбухли, сделались труднопроходимыми. Местами колеса повозок утопали по самую ось, лошади, истощив силы, останавливались, и тогда приходилось надрываться солдатам — кто толкал повозки сзади, кто тащил за ступицы.
Нелегко давались версты. Но никто не роптал. Если солдаты и матерились иногда, то без злобы, просто так, чтобы отвести душу. Российские войска вновь наступали, и это их радовало.
Зимняя кампания завершилась захватом всей Восточной Пруссии вместе с ее главным городом Кенигсбергом. Теперь ставилась задача промаршировать до самого Одера, захватить тамошние крепости, учинить прусскому королю генеральное сражение. Петербург требовал решительных действий.
Новый главнокомандующий, не в пример Апраксину, был человеком дисциплинированным, пунктуальным. Маршруты армии расписывались до мелочей. Ордера, направляемые командирам частей и соединений, писались грамотно. В его действиях не замечалось грубых ошибок. И все же Фермора не любили, не любили, пожалуй, даже больше, чем Апраксина. Граф Апраксин хотя и разбирался в военных делах не больше ротного командира, хотя и вызывал усмешки неумеренностью к сластолюбию, кичливостью, а все ж был свой, русский. Фермор — немец. Холодной души генерал. Скрытный. Сколько ни пытай, никогда не узнаешь подлинных намерений — скажет так, а делает, смотришь, иначе…
Отношения Румянцева с новым главнокомандующим были не менее сложными, чем с Апраксиным. Со стороны многим казалось, что Фермор благоволит молодому генералу, ценит его выше других. Но так только казалось. В действительности же Фермор его ненавидел. Не потому, что считал бездарным командиром. Нет, он не мог отрицать в нем природного таланта. Он не терпел Румянцева за его пренебрежительное отношение к военным системам, которым Фермор был предан всем умом своим, которые считал единственно правильными. Фермор был учеником Миниха, преклонялся перед его полководческими способностями. Румянцев, наоборот, не признавал авторитета Миниха, открыто высмеивал его тактические схемы.
Фермор был бы рад избавиться от слишком, как он считал, самонадеянного генерала, но не мог этого сделать. За спиной Румянцева стояли значительные лица, от которых зависела и его судьба, судьба главнокомандующего. За Румянцева мог заступиться его свояк, вице-президент военной коллегии, член Конференции граф Бутурлин. Кроме того, его поддерживали Шуваловы, пользовавшиеся абсолютным доверием императрицы. Все это побуждало Фермора к осторожности. Ни одного слова не высказал он вслух против Румянцева. Не дай Бог, чтобы кто-то подумал, что он, Фермор, не дает ему хода. Наоборот, он рад помочь ему проявить способности военачальника. Когда в декабре 1757 года от Конференции поступило указание о возобновлении похода на запад, он, Фермор, не кому-нибудь, а ему, Румянцеву, поручил принять командование над сводным кавалерийским отрядом и пойти на Тильзит для «выяснения сил и намерений противника». И когда Румянцев занял этот город, он, главнокомандующий, немедленно донес о том Конференции. Он вообще не утаивал заслуг Румянцева. И зависти к нему не высказывал. После взятия Тильзита Румянцев был возведен в чин генерал-лейтенанта, Узнав об этом, Фермор сам поехал к нему, чтобы лично высказать поздравления…
С возобновлением движения на запад Фермор возложил на него командование третьей дивизией. Румянцев вел вверенные ему войска по указанному маршруту, кавалерийскими отрядами разведывая местность в глубину на многие десятки верст. Он первым обнаружил главные силы противника, расположившиеся между Кюстрином и Франкфуртом. Командовал этими силами генерал Донау.
Получив от Румянцева сведения о противнике, Фермор приказал приостановить движение армии и созвал военный совет.
Совет проходил спокойно. Горячился один Румянцев. Он стоял за решительные действия, предлагал немедленно штурмовать Кюстрин. Надо, убеждал он, овладеть этой крепостью, пока туда не прибыло подкрепление, обеспечить таким образом для себя выгодные позиции, после, чего дать генеральное сражение армии Донау, не дожидаясь прибытия союзных войск.
Фермор выступил против, его поддержали другие генералы. В конце концов военный совет принял решение уклониться от встречи с армией Донау, повернуть движение армии в сторону Померании с тем, чтобы войти в связь со шведами, ставшими в этой войне союзниками русских. Прикрытие армии во время марша совет возложил на дивизию Румянцева.
Румянцев уехал к себе недовольным. И не только потому, что совет не согласился с его предложениями. Не радовала задача, поставленная перед его дивизией. Она представлялась трудной и рискованной.
Прикрывать марширующие войска почти на виду прусской армии — тут было над чем подумать! Однако приказ есть приказ, и 21 июля, оставив в Шверине обозы, Румянцев выступил к Зонненбургу и стал ждать, пока корпус Броуна, входивший в состав армии, не закончит свой марш к Кроссену. Вскоре, однако, ему было приказано продвинуться к деревне Загамари и, как говорилось в ордере, «поравнявшись с армией, в удобных местах расположась, дальнейших повелений ждать».
23 августа в одной из деревушек на берегу Варты Румянцева разыскал дежурный генерал Панин с новым ордером главнокомандующего. Фермор писал, что армия намерена маршировать к Кюстрину, и требовал, чтобы Румянцев «со своей дивизией к Штаргарду поспешал и к Швету и к Штеттину послал бы команды для занятия по сю сторону реки Одера постов, чтоб коммуникация с здешнею стороною реки совсем пресечена была и чтоб, заняв Штаргард и распорядив все, к предосторожности служащее, в состоянии был два полка к генерал-майору Резанову под Кольберг послать…»
— Может быть, разъясните наконец, что происходит? — воззрился на Панина Румянцев. — Что означает марш к Кюстрину?
— Главнокомандующий принял решение взять крепость, — ответил Панин.
— Насколько я помню, на военном совете он выступал против осады Кюстрина.
— Эх, Петр Александрович, — вздохнул дежурный генерал, — разве не знаете нашего командующего? Он часто меняет свои решения.
— Ладно, — подумав, сказал Румянцев, — ордер принимаю к исполнению. Но я просил бы вас внушить генерал-аншефу, что посылать полки в Померанию в то время, как по ту сторону Одера стоит прусская армия, готовая напасть на нас, не очень-то благоразумно.
— Нам стало известно, что у Донау всего около тридцати тысяч солдат, — заметил Панин. — Господин Фермер считает, что с такими силами он вряд ли рискнет напасть на нас.
