Александр Дюма - Графиня Де Шарни
Так, значит, существовало над головами людей нечто, кроме пустоты, в которой вращаются миры; значит, существовали в жизни не только случай и рок.
«Улица Кок-Эрон, номер девять, первые ворота со стороны улице Платриер», — сказала графиня де Шарни.
Странное совпадение! Спустя четырнадцать лет ребенок возвратился в тот же дом, где он увидел свет, где сделал первый вдох, откуда был похищен своим отцом!
Этот небольшой особнячок, купленный Таверне-старшим в те времена, когда барон почувствовал некоторый достаток благодаря милостям королевы, был сохранен Филиппом де Таверне и оставался под присмотром старого привратника, которого прежние владельцы павильона завещали семейству Таверне вместе с домом. Он служил временным пристанищем молодому человеку, когда тот возвращался из своих путешествий, или его сестре, когда она оставалась ночевать в Париже.
Когда Андре провела ночь у изголовья королевы и когда у них произошла последняя размолвка, Андре решила быть подальше от соперницы: королева на ней отыгрывалась после каждой своей любовной неудачи; а какие бы сильные переживания она ни испытывала как королева, она прежде всего была женщиной.
Вот почему с рассветом Андре послала служанку в свой особнячок на улице Кок-Эрон с приказанием приготовить павильон, состоявший, как помнит читатель, из передней, небольшой столовой, гостиной и спальни.
Когда-то Андре превратила гостиную в спальню для Николь, но после того, как необходимость во второй спальне отпала, все комнаты вновь стали использоваться по назначению; новая камеристка оставила нижний этаж хозяйке, наезжавшей не так уж часто и всегда в одиночестве, а сама поселилась в небольшой мансарде на чердаке.
Итак, Андре, извинившись перед королевой за то, что не может занимать соседнюю с ней комнату, объяснила это тем, что королеве, испытывавшей недостаток в свободных комнатах, нужна поблизости скорее камеристка, нежели особа, «не слишком обремененная служебными обязанностями».
Королева не стала удерживать Андре, вернее, она попыталась удержать ее, но не более, чем того требовал самый строгий этикет. Когда около четырех часов пополудни камеристка Андре возвратилась доложить, что павильон готов, Андре приказала ей немедленно отправляться в Версаль и, собрав все вещи, какие она в спешке оставила в своей версальской комнате, перевезти их на следующий день на улицу Кок-Эрон.
Вот так и случилось, что в пять часов графиня де Шарни покинула Тюильри, полагая, что уже простилась с королевой, сказав ей утром несколько слов по поводу возвращаемой в распоряжение королевы комнаты, которую графиня заняла на одну ночь.
Она вышла от королевы, вернее, из смежной с ее спальней комнаты, и пошла через зеленую гостиную, где ожидал отца Себастьен; он стал ее преследовать, она бросилась от него бежать, однако он успел вскочить вслед за ней в фиакр, заказанный заранее камеристкой и ожидавший ее у входа в Тюильри во дворе Принцев.
Все складывалось таким образом, чтобы Андре почувствовала себя в этот вечер счастливой, и ничто не должно было нарушить ее счастья. Вместо ее версальских апартаментов или комнаты в Тюильри, где она не могла бы принять своего сына, столь чудесным образом вновь ею обретенного, или, во всяком случае, где она не могла бы целиком отдаться охватившей ее радости материнства, она находилась теперь в собственном доме, в скрытом от чужих глаз павильоне, где не было ни слуг, ни камеристки, одним словом, никого!
Вот почему с нескрываемой радостью она назвала приведенный нами выше адрес, из-за которого мы, собственно говоря, и позволили себе сделать это отступление.
Часы пробили шесть, когда на крик кучера ворота распахнулись и фиакр остановился у входа в особняк.
Андре не стала дожидаться, пока кучер слезет с облучка; она сама отворила дверцу и спрыгнула на нижнюю ступеньку крыльца, потянув за собой Себастьена.
Она торопливо расплатилась с кучером, вручив ему сумму вдвое больше той, что она была ему должна, затем вошла в дом, заперла за собой дверь и поспешила в комнаты, не выпуская руку мальчика.
На пороге гостиной она остановилась.
Комната освещалась лишь отблесками пламени в очаге да двумя свечами на камине.
Андре усадила сына рядом с собой на козетку, где было светлее всего.
Она едва сдерживала радость, в которую, казалось, не могла до конца поверить.
— Ах, дитя мое, мальчик мой, — прошептала она, — неужели это ты?
— Матушка! — отвечал Себастьен с нежностью, которая спасительной росой опускалась на готовое разорваться сердце Андре и ее пылающие щеки.
— И здесь, здесь! — вскричала Андре, озираясь по сторонам и еще раз убеждаясь в том, что она находится в той самой гостиной, где дала Себастьену жизнь, и с ужасом взглянув на дверь комнаты, из которой он был похищен.
— Здесь? — повторил Себастьен. — Что это значит, матушка?
— Это значит, мой мальчик, что почти пятнадцать лет тому назад ты родился в этой комнате, и я благословляю милосердие Всевышнего, который спустя пятнадцать лет чудом опять привел тебя сюда.
— О да, чудом! — подхватил Себастьен. — Если бы я не испугался за жизнь отца, я не пошел бы ночью в Париж один; если бы я не пошел один ночью, я не заблудился бы и не стал ждать прохожего, чтобы спросить, по какой из двух дорог мне следует идти: я не обратился бы к господину Изидору де Шарни; он бы меня не узнал, а не узнав, не предложил бы поехать в Париж вместе с ним, не провел бы меня в Тюильри; и тогда я не увидел бы вас в ту минуту, когда вы проходили через зеленую гостиную; я не узнал бы вас, не побежал бы вслед за вами, не догнал бы вас и, значит, не назвал бы вас своей матушкой! Ах, какое нежное слово! До чего приятно его произносить!
Когда Андре услышала, как Себастьен сказал: «Если бы я не испугался за жизнь отца…», она почувствовала, как у нее болезненно сжалось сердце, и запрокинула голову.
Услыхав слова: «Господин де Шарни меня бы не узнал, не предложил бы поехать в Париж вместе с ним, не провел бы меня в Тюильри», она вновь открыла глаза, сердце успокоилось, она возблагодарила Небо, потому что это было настоящее чудо, что Себастьена привел к ней брат ее мужа.
Наконец, когда он проговорил: «Я не назвал бы вас своей матушкой! До чего приятно произносить это нежное слово!», она еще раз пережила счастье и снова прижала Себастьена к груди.
— Да, да, ты прав, мой мальчик, — согласилась она, — очень нежное! Есть только одно еще более нежное, может быть, — то, которое говорю тебе я, прижимая тебя к своему сердцу: сын мой! Сын!
Некоторое время были слышны лишь поцелуи, которыми мать осыпала лицо сына.
— Нет, невозможно допустить, чтобы все, что меня касается, осталось до такой степени покрыто тайной! — вдруг вскричала Андре. — Ты мне вполне вразумительно растолковал, как ты здесь оказался, однако я не понимаю, как ты мог меня узнать, почему ты за мной побежал, почему назвал своей матерью.
— Как я могу объяснить вам это? — отвечал Себастьен, с невыразимой любовью взглядывая на Андре. — Я и сам не знаю. Вы говорите о тайне. Да, в моей жизни все столь же таинственно, как и в вашей.
— Да ведь кто-нибудь, должно быть, сказал тебе в ту минуту, когда я проходила: «Мальчик, вот твоя мать!» — Да… Мне подсказало сердце.
— Сердце?..
— Знаете, матушка, я вам кое о чем расскажу, это похоже на чудо.
Андре придвинулась к мальчику, устремив взгляд к небу, словно благодаря его за то, что оно возвратило ей сына, и возвратило таким вот образом.
— Я вас знаю вот уже десять лет, матушка. Андре вздрогнула.
— Неужели не понимаете?
Андре отрицательно покачала головой.
— Я вам сейчас объясню: мне иногда случается видеть странные сны, которые отец называет галлюцинациями.
При упоминании о Жильбере, сорвавшемся с губ мальчика и, словно кинжал, вонзившемся Андре в самое сердце, Андре содрогнулась.
— Я вас видел много раз, матушка.
— Как видел?!
— Да во сне, как я вам только что сказал. Андре вспомнила о кошмарах, преследовавших ее всю жизнь, одному из которых мальчик обязан был своим рождением.
— Вообразите, матушка, — продолжал Себастьен, — что когда я был совсем маленьким, я жил в деревне и играл с деревенскими ребятишками, я ничем от них не отличался и видел самые обыкновенные сны; однако стоило мне однажды покинуть деревню и выйти за околицу, как, оказавшись на опушке леса, я почувствовал, что меня словно кто-то задел платьем; я протянул руки, чтобы за него схватиться, но ощутил лишь пустоту; призрак отступил. Но если сначала призрак был невидим, то потом, мало-помалу, он стал видимым: в первую минуту он был похож на почти прозрачное облако, подобное тому, каким Вергилий окутал мать Энея, когда она явилась своему сыну на окраине Карфагена, скоро это облако стало сгущаться и приняло очертания человеческой фигуры, принадлежавшей, видимо, женщине, которая скорее парила над землей, нежели шла по ней… Тогда неведомая дотоле непреодолимая сила потянула меня к ней. Она уходила в глубь леса, а я шел за ней, вытянув руки вперед, так же как она без единого звука, потому что, несмотря на все мои попытки ее окликнуть, голос меня не слушался; я бежал за ней, а она не останавливалась, и я никак не мог ее догнать; так продолжалось до тех пор, пока то же чудо, которое возвестило мне о ее присутствии, не предупредило меня о ее уходе. Призрак исчезал вдали Мне казалось, что эта женщина страдает не меньше моего из-за нашей разлуки, угодной Небу, потому что, удаляясь от меня, она продолжала оглядываться; я держался на ногах до тех пор, пока меня словно поддерживало ее присутствие, но стоило ей исчезнуть, как я в изнеможении упал на землю.
