А. Сахаров (редактор) - Елизавета Петровна
Это, как показалось ей, успокоило её.
Княжна стояла возле столика с букетом и глядела на дверь, в которую должен был войти граф. В коридоре уже слышались его осторожные, мягкие шаги, и они отзывались как-то непонятно чувствительно в сердце молодой девушки.
Дверь отворилась. Граф Свенторжецкий появился на её пороге.
– Однако вы заставляете себя ждать, граф! – встретила его деланно спокойным упрёком княжна, но в её голосе слышались сдавленные ноты, указывавшие на с трудом сдерживаемое волнение.
– Извините, княжна, я действительно несколько запоздал… Меня задержала обширная переписка, вызванная моим отъездом.
– Вы будете наказаны тем, что я прогоню вас раньше, чем обыкновенно, – сказала Людмила Васильевна, деланно улыбаясь.
Граф смотрел на неё пытливым взглядом, и от него не укрылись её с трудом сдерживаемое волнение, её возбуждённое состояние, придававшее соблазнительный блеск её красоте. Чуть заметная улыбка скользнула по губам графа, и он подумал:
«Подействовало, молодец патер Вацлав!»
Между тем Людмила Васильевна села на кушетку и молча указала графу на место рядом с собою. Он сел и произнёс:
– Нет, княжна, вы не будете так жестоки сегодня, чтобы прогнать меня скоро. Я, напротив, хотел именно просить вас продлить это свидание пред долгой разлукой. Оно будет для меня единственным светлым воспоминанием о Петербурге, когда я буду вдали от вас.
– Уж и единственным! – уронила княжна.
Странное дело! Прежде она тотчас остановила бы Свенторжецкого при начале этого полупризнания, а теперь чувствовала, что эти слова, в тон которых граф сумел вложить столько страсти, чудной мелодией звучали в её ушах.
– Не правда ли, княжна, вы доставите мне эту радость? – продолжал граф, овладевая её рукою.
Она не отнимала у него руки, ей было приятно это прикосновение. Она чувствовала сладкую истому.
Граф придвинулся к княжне и наклонился к её лицу; его горячее дыхание обожгло её, но она не двинулась с места, как бы решившись всецело отдаться обаянию чудесных минут.
– Я люблю вас, верьте мне, люблю вас безумно, страстно, – раздавался в её ушах его страстный шёпот.
Что-то властное потянуло княжну к графу. Она инстинктивно прижалась к его груди и склонила свою голову к нему на плечо.
– Любишь, конечно, не мучь.
Граф сильной рукой взял её за талию, приподнял и посадил её к себе на колени. Княжна повиновалась как-то автоматически, а между тем её дивные глаза метали пламя бушующей в ней страсти. Она жадно слушала слова любви и отвечала на них с какой-то неестественной, безумной лаской; она была в совершенной власти графа.
Вдруг в этот момент Свенторжецкому почудились шаги по коридору, но шаги удалявшиеся. Видимо, сам увлечённый вызванной им, хотя и искусственно, страстью девушки, он не слыхал, когда эти шаги приблизились к двери будуара.
Шаги смолкли, а она продолжала обвивать его шею горячими руками. Её пышущее огнём дыхание обдавало его и подымало всё большую и большую бурю страсти в его сердце. Они как бы замерли в объятиях друг друга. Их губы сливались в страстном, крепком, долгом поцелуе.
Вдруг княжна Людмила Васильевна затрепетала с головы до ног и как-то неестественно вытянулась. Её руки продолжали обвивать шею графа, но он уже не чувствовал их чудной теплоты. Голова её откинулась назад. На щеках, за минуту пред тем пылавших, появилась мёртвенная бледность.
Граф ещё продолжал сжимать её в своих объятиях и со страстью целовать её полумёртвые губы… но… вдруг почувствовал, что девушка холодеет и становится как-то неестественно тяжела. Он вздрогнул, поглядел ей в глаза и, в свою очередь, стал бледен как полотно: он понял, что в его объятиях труп. Княжна умерла.
В первые минуты Свенторжецкий окаменел от охватившего его ужаса и только через несколько времени сумел возвратить себе самообладание. Он с трудом разжал обвивавшие его шею уже похолодевшие руки княжны, бережно уложил её на кушетку, положил ей на грудь букет из белых роз и, оборвав цветы, стоявшие в букетах и других вазах и корзинах, усыпал её ими. Он делал это по заранее составленному им плану, так как приготовился встретить смерть девушки, но несколько позже, когда она будет принадлежать ему. Судьбе было угодно, чтобы она умерла за несколько минут ранее, и это произошло оттого, что граф слишком увеличил дозу чудодейственного снадобья патера Вацлава.
Он имел присутствие духа вынуть из кармана записку со словами: «Измена – смерть любви», вложил её в уже похолодевшую правую руку девушки и тогда только вышел, бросив на лежавшую последний взгляд, выражавший не сожаление, а лишь неудовлетворённое плотское чувство. Затем он осторожно затворил дверь, ведущую из передней в сад, тщательно запер калитку и забросил в чащу кустарника ключ.
Всё это граф проделал машинально, как бы в тумане. Но напряжение нравственных и физических сил имеет свой конец. Едва он сделал несколько шагов по берегу Фонтанки, как вдруг ноги у него подкосились, он упал в сугроб снега и судорожно зарыдал.
Свенторжецкий не помнил, сколько времени пролежал ничком на снегу. Он пришёл в себя лишь у себя в кабинете. Всё только что происшедшее и перечувствованное им восставало в его памяти, и холодный пот выступил у него на лбу, а волосы поднялись дыбом. Он только теперь понял весь ужас совершённого им преступления.
Роковая страсть, толкавшая его на это преступление, исчезла. Объятья холодеющего трупа «самозванки-княжны» окончательно убили в нём всякие плотские желания, и его ум, освободившийся от гнёта страсти, стал ясно сознавать всё совершённое им, и он почувствовал сам к себе страшное чувство – чувство презрения.
Всё представлялось графу теперь в совершенно ином свете. С чувством необычайной гадливости вспоминалась ему сцена между ним и покойной теперь молодой девушкой, когда он с её тайной в руках думал сделаться её властелином. У него уже не было, как прежде, против неё злобы за то смешное положение, в которое он был поставлен ею. Он теперь уже считал это только ужасным возмездием за ту гнусную роль, которую он хотел сыграть пред женщиной. Он отомстил ей, отняв у неё один из самых драгоценных даров Бога человеку – её жизнь. Провидение не дало ему возможности совершить над отуманенной адским снадобьем девушкой ещё более гнусное преступление. Она предстала пред Всевышним Судьёй не осквернённой насилием, осталась чистой и непорочной в этом смысле, а вся грязь и позор остались только на нём, графе Свенторжецком, – тоже самозванце-графе.
Это самозванство теперь показалось ему особенно гнусным, преступным. Образ еврея – любовника его матери, которому он был обязан и титулом, и состоянием, вырисовывался пред ним во всей своей отталкивающей непривлекательности. Деньги, при помощи которых он подготовил совершённое им преступление, были проклятыми деньгами, добытыми нечестным путём ростовщичества, грабежа.
То чувство самосохранения, которое придало ему на первых порах силы обставить совершённое им преступление так, чтобы смерть княжны Людмилы Васильевны имела вид самоубийства, теперь окончательно исчезло. Ему даже показалось это смешным малодушием. Зачем ему скрывать совершённое им дело? Разве он может скрыть его от самого себя? А между тем наказание преступника главным образом и состоит в этом суде над самим собою.
Никакие придуманные людьми пытки и наказания не могут сравниться с муками, которые доставляет преступнику сознание его вины. Никуда он не уйдёт от этого сознания. Чем искуснее будет скрыто преступление, тем тяжелее будет жить под его гнётом.
Такое же состояние испытывал и граф Свенторжецкий, Осип Лысенко. Он теперь уже ясно и сознательно понимал, что жить с глазу на глаз с совершённым им преступлением он не будет в состоянии, и его охватывало непреодолимое, страстное желание стряхнуть с себя тяжесть тяготеющего над ним преступления, раскаяться, сознаться, пред кем бы то ни было, каковы бы ни были последствия такого сознания.
В лихорадочном волнении провёл Свенторжецкий всю ночь без сна, переживая это томительно-тягостное состояние духа, и наконец поздним утром в его уме созрело решение упасть к ногам императрицы и сознаться во всём.
Был уже двенадцатый час дня, когда он позвонил и приказал явившемуся на звонок Якову подать ему полную парадную форму. Сметливый лакей удивлённо посмотрел на бледного как смерть барина, выслушал приказание и удалился исполнять его, не проронив ни слова, не сделав даже жеста изумления.
Граф не торопился, так как знал, что императрица встаёт поздно и, как говорили про неё, превращает день в ночь.
«Быть может, такой же образ жизни княжны Людмилы Васильевны Полторацкой заслуживал вследствие этого одобрение её величества».
Одевшись, не торопясь, граф сел в карету и велел везти себя во дворец.
Императрица, в бытность свою в Петербурге, жила большею частью в своём любимом дворце у Зелёного моста (теперь Полицейский). Свенторжецкий приехал во дворец, когда государыня только что окончила свой утренний туалет и кушала кофе, и попросил доложить о том, что он явился по секретному, весьма важному делу.
