Алексей Черкасов - Хмель
– Большевик! Ха-ха-ха!..
Он совсем потерял голову и схватил ее за плечи. Притиснул спиною к косяку окна и с левой – раз, раз; потом с правой – раз, раз.
– Знай же, знай же, зверь! Твой брат Арзур расстрелян! Ха-ха-ха!.. И его – Арзура – вот так же, ха-ха-ха, били, били, а потом расстреляли.
У Гривы ослабли руки.
– Ты… ты… что еще?!
– Ха-ха-ха!.. – хохотала Дарьюшка сквозь слезы покачиваясь возле окна. – И я еще… и я еще хотела подготовить тебя к страшной вести. А ты… большевик! Ха-ха! Знай же: твой брат Арзур расстрелян в Петрограде. Ха-ха-ха!
– Врешь! Расщепай меня на лучину!
– Расщепают. Расщепают.
Давясь смехом, смазывая слезы со щек на кулаки, Дарьюшка говорила с паузами, что брат Гаври Арзур Палло, как ей точно известно, был арестован вскоре после Октябрьского переворота в Петрограде за участие в заговоре юнкеров и кадетов и теперь расстрелян. И что Аинна, ни в чем не виновная, не принимавшая участия в заговоре, была арестована и выслана в Красноярск, где и находится сейчас в доме матери под гласным надзором губчека.
– А ты… ты – подлый! Ха-ха-ха! Служи, Гавря. Служи. Они тебя помилуют Меня казнят – тебя помилуют. Ха-ха-ха! Ты можешь узнать у Аинны – ха-ха-ха! – только за ней хвостом шпик ходит, ха-ха-ха! В воскресенье, на заутрене в соборе, она будет молиться за упокой Арзура. За упокой – не за здравие! Ха-ха-ха!.. Приди в собор, сам услышишь ее молитву.
Он опять схватил ее. закрыл ладонью рот, чтобы оборвать жуткий смех, выматывающий нервы, и тут раздался голос:
– Гавря! Гавря!
Это вошла в комнату испуганная тетя Лиза… Дарьюшка хохотала…
– Что случилось? Ради бога!
– Его брат Арзур расстрелян, а он – ха-ха-ха – меня душил!..
У Гривы было такое состояние, что он готов был удариться лбом о стену. Не помня себя, он схватил свое пальто, шарф и шапку и вылетел прочь из дома.
X
Какая была ночь? С луною или без луны? Он ничего не помнит. Он не шел, а буравил головою морозный воздух, в пальто нараспашку, тяжелый, неуклюжий, дикий и страшный. Он и сам не знал, куда шел. Тени от домов лежали до середины улицы. Безобразные и жуткие. А он все шел, шел и что-то бормотал. Так вышел на Воскресенскую и тут остановился.
Ах да! Есть дом госпожи Юсковой! Он не бывал в этом идиотском доме с того дня, как уехал из города Арзур-Арсентий – старший брат. Сейчас он все узнает. Что ему ждать воскресной заутрени? Ко всем чертям!
Помотал головою – спят, бегемоты!
Долго стучался в глухую калитку. Не стучался, а барабанил кулаками.
Кто-то с той стороны окликнул!
– Хто ломится?
– Давай открывай.
– Ишь какой прыткий. Кому открывать? Для чо открывать? Ежели к самой госпоже Евгенье Сергеевне, тогда пойди в губчека и там стучись.
– В губчека?
– Туда. Туда. Там она, стерва.
– Ну и черт с ней, – отмахнулся Грива. – Ну, а Аинна Михайловна дома?
– Аинна Михайловна? Нету. Чаво ей одной сидеть в пустом доме? Горничных распустила и дом закрыла на замок. Сама где – сыщи ветра в поле. У кого-нибудь должно, прижилась.
– Да ты хоть покажи лицо, оратор! – не утерпел Грива. – Чего боишься? Или я тебя сожру?
– Бывает, и жрут.
– Я не бандит. Не трусь.
– А чо те мое лицо? Целоваться, что ли?
– Пошел ты к черту!
– Ну и ступай сам туда.
– Погоди. Дай спросить.
– Спрашивай, да не чертыхайся.
– Скажи: у кого она сейчас, Аинна?
– Да хто и знает? Али я за подол ейный держусь?
– Она давно приехала из Петрограда?
– Фи! – свистнул невидимый оратор. – Так бы тебе приехать, в боках бы закололо. Не приехала, а привезли.
– Кого привезли?
– Днев девять так али мене. Постой! Седне суббота? Дак по за ту субботу во вторник. А самуе взяли дни три так. Прикрыли всю лавочку.
– Какую лавочку?
– Офицерскую. Какую еще? Черт их разберет, белых господ. Восстание собирают. Казаков подбивают на резню.
– Так.
– Перетакивать не будем. Все разузнал?
– А муж… муж Аинны Михайловны? Мексиканец?
– Фи! Хватился. Самой госпоже перестало икаться.
– Что? Что?
– Другого подберет, говорю.
– А где он, мексиканец?
– На том свете пасхальные яйца катает. Сама Аинна рассказывала, как иво, голубчика, красные кокнули.
– Ты это брось, хам! Я тебе как кокну!
– А ну, кокни! Моментом обухом по башке схватишь. Может, и ты такой же? И то! Гремишь на всю улицу. А я вот пойду да брякну по телефону в губчека, живо подберут. Вас еще, кажись, не всех подобрали, белых.
Грива отчаянно выматерился, бухнул ногой в калитку и пошел от негостеприимного дома Юсковых.
– Теперь все ясно. Понятно, – бормотал он вслух, размахивая руками. – А я хам, из хамов хам, бил, бил ее! О, будь оно все проклято!
Остановился, погрозил кулаками в пространство и громко крикнул:
– За кровь Арсентия, расщепай меня на лучину! О, боги! Ко всем чертям!..
В душе у него клокотало, бурлило, пенилось, и он не находил себе покоя; и сама тишина морозной улицы – предутренняя, лютая, – как будто поливала крутым кипятком.
Надо было чем-то залить пожар. Вспомнил, как еще до встречи с Дарьюшкой, бывая в Красноярске с золотопромышленником Иваницким, наведывался в заведение мадам Тарабайкиной-Маньчжурской. Оно тут, это заведение, на Гостиной, сразу за углом Театрального. Туда, туда, к мадам Тарабайкиной-Маньчжурской! У нее сыщется утешение. Не плотью девиц и самой мадам, а питием, огненным питием. Пусть хоть самогонку поставит на стол!
У парадных дверей под резным карнизом не светился красный фонарь. Что она, потушила фонарь?
И опять стучался, стучался.
В глазок двери, вырезанной в форме сердца, кто-то выглянул.
– Чаво ишо, полуночник?
– Ну, открывай.
– Заведение прикрыто.
– Как так прикрыто?
– Большевики прикрыли.
– Ну, а мадам не прикрыта?
– Сама-то? Да не прикрыта покель. Упреждение сделали. Ежли, грит, поступит сигнал, что девицы сдаются, то и мадам прикроют. Строгости.
– Позови мадам.
– Занята.
– Как так занята?
– Али не знаешь, как занята? Хи-хи-хи.
– А тебя как? Аграфена, кажется?
– Ишь, помнишь! Должно, из клиентов. Я-то, слава Христе, не занята. Да стара больно. Хи-хи-хи. Иди, милай, домой. Не стучись.
– У меня нет дома. Я из тайги приехал. Инженер с приисков. С миллионщиком Иваницким бывал у вас.
– И! Так бы сразу и сказал!
Какие только двери не откроются перед именем миллионщика! Разве только двери большевистских совдепов захлопнутся перед носом миллионщика, а вот такие, как заведение мадам Тарабайкиной-Маньчжурской или двери тайных кабачков, притонов, домов перепуганных миллионщиков, – эти двери всегда распахнутся настежь.
Грузная, престарелая Аграфена провела позднего гостя в шикарную залу, где обычно принимались дорогие гости с тугой мошной.
Электрического света в заведении не было: Аграфена зажгла керосиновую лампу и ушла в покои мадам.
Мадам, придерживая пухлыми руками полы халата, щурясь на свет, вышла к гостю.
Грива назвал себя.
– Вон кто пришел! Помню. Помню. С господином Иваницким бывали. Такой ты был молосненький, стеснительный. Ишь, надумал! Да заведенье-то…
– Старуха сказала, – перебил Гавря. – Мне девиц не нужно, расщепай меня на лучину. Мне надо водки, мадам. Или самогонки. Первачу бы.
– Беда стряслась?
– Стряслась. Брата расстреляли в ЧК.
– Спаси его душу, господи! – перекрестилась мадам. – Тогда будь гостем, милый. С таким горем всех принимаю. Если не я – кто душу утешит?
… На другой день, поздним вечером, Грива дополз к дому дяди-капитана, Он был вдрызг пьян. На второй этаж карабкался на карачках. Тетя Лиза вышла на стук и ахнула:
– Боже!
Тут и Дарьюшка подбежала.
– Гавря! Гавря!
Гавря помотал башкой. Он был без шапки. Лицо у него было все в ссадинах и губы разбиты.
– А, святая душа! – узнал он жену. – Из-ви-ни! Побей меня гром! Жребий брошен. Слышишь? Жребий брошен.
Этим все было сказано.
XI
Было так…
Шашки в ножнах; мороз в накале; горы во мгле; Енисей в сизой накипи; сорок шесть тысяч населения города на Енисее – во страхе смертельной схватки совдеповцев с казачьим войском атамана Сотникова.
Лапы казачьи – на эфесах шашек, ноги в стременах, Один момент, секунда, и —
«Ша-ашки на-го-о-ло!..»
