Маргарет Джордж - Тайная история Марии Магдалины
— Я возвращаюсь в Иерусалим, но по дороге зашла сюда и хотела бы провести некоторое время со здешними верующими.
— Ты возвращаешься в материнскую церковь? В ту церковь, каковая есть первоисточник и хранилище всей полноты истины?
Халев снова принялся отбивать поклоны, так что мне в конце концов пришлось дать ему шлепка, как мальчишке, и заставить встать.
— Мы не хранители всей полноты истины, это вообще глупость. Мы даже не разработали никакого теоретического учения. Разве Иисус не говорил, что, где соберутся двое и больше, «там пребываю и я»? Мы вовсе не первосвященники, как те, что в храме. У нас не будет храма и центральной власти, мы лишь просвещаем, а не руководим.
Мужчина поднявшись на ноги, взглянул мне в глаза и сказал:
— Ты не права. Если бы миру не была уготована гибель, все это неминуемо появилось бы. И высшая церковная власть, и писаный закон, столь же строгий, как Моисеев, и ритуал поклонения Иисусу. Но, благодарение Иисусу, сей суетный мир придет к концу прежде, чем все это осуществится. — Он махнул рукой, указывая на свои ящики и мешки, — Скоро всему этому настанет конец, как возвестил Иисус. Но нас, его чад, конец мира не застанет неподготовленными. У нас есть запасы. Мы продержимся хотя бы некоторое время. А сейчас мы бросили работу, распродали имущество, примирились с внешним миром и, ничем не обремененные, ждем последнего часа. Какая упоительная свобода!
— Но… — У меня просто не находилось слов, я лишь ошеломленно взирала на гору мешков.
Еще одна попытка предсказать непредсказуемое. А ведь Иисус против этого. Он говорил, что ни день, ни место не дано знать никому.
— Друг мой, — осторожно сказала я, — боюсь, что ты заблуждаешься. Конец наш будет нежданным, всегда нежданным, как в Иисусовых притчах. Он может настать завтра, а может и по прошествии долгих лет, но всегда так или иначе наступит внезапно. Как в притчах.
— Но Иисус сказал, что время уже почти истекло, — пылко возразил Халев. — Я сам это слышал собственными ушами. Я был там, на поле под Капернаумом, где он проповедовал, а потом к нему подошли десять прокаженных…
Да, я хорошо помнила тот день, ведь я и сама была там, только вот мне запомнилось совсем другое.
— Знаю, я сама при этом присутствовала.
— Но тогда как ты можешь оставаться столь беспечной и благодушной? — пылко воскликнул он. — Ведь раз так, то это и вправду может застигнуть тебя врасплох.
Он говорил с такой искренней озабоченностью, что я поняла: мой приход сюда не случайность. Я оказалась здесь потому, что возникла настоятельная необходимость освободить этих людей от их прискорбного заблуждения.
— Что ж, это будет великое потрясение. Но ни предотвратить, ни избежать этого невозможно. — Я обвела взглядом атриум, загроможденный запасами: там были мешки с зерном, жернова, корзины с сушеной рыбой, распространяющие характерный соленый запах, и тому подобная всячина. — Когда у тебя соберутся верующие? — спросила я. — Ближе к ночи?
Это был первый день после Шаббата. День воскресения.
— Да, — ответил Халев. — Все придут вскоре после заката. Нас тут около двадцати человек. Ну а пока не хочешь ли ты отдохнуть и подкрепиться? И не обессудь, я займусь сортировкой и ссыпанием в мешки фисташек.
— Пожалуй, лучше я помогу тебе.
— По мне, так лучше бы ты побольше рассказала мне об Иисусе, — возразил хозяин дома. — Все, что ты знаешь и помнишь.
Опять то же требование. И опять те, кто обращается ко мне, понятия не имеют, как трудно его исполнить. И даже если мы попытаемся изложить наши воспоминания и впечатления письменно, рассказать все нам не удастся.
— Думаю, одно другому не помеха, — улыбнулась я.
И мы с Халевом удалились в соседнее помещение, где стали сортировать фисташки, разделяя их на кучки, и ссыпать в грубые мешки. При этом я отвечала на его вопросы и рассказывала ему, что могла.
В вечерних сумерках стали собираться верующие. Каждый приходил с масляной лампой, которую оставлял на уступе в главной комнате, так что по мере того, как прибавлялось народа, прибавлялось и света. Скоро всю комнату омывало мягкое, золотистое свечение.
Халев представил меня единоверцам с повергающей в смущение почтительностью, в связи с чем мне пришлось еще раз подчеркнуть, что я не претендую ни на какие почести. Да, мне действительно выпало счастье оказаться среди первых учеников Иисуса, быть с ним с самого начала. Да, я была одной из первых, исцеленных им. Да, именно мне первой Иисус явился после того, как воскрес из мертвых, и я продолжаю говорить с ним, а он со мной. Но все это не дает мне никаких особых прав или привилегий, если не считать того, что это само по себе привилегия.
— Ты не права, — возразила одна из женщин — Лицо твое осияно славой, наши же — нет.
Так ли это? Заливавший комнату золотистый свет и вправду падал на мое лицо, но, как мне казалось, не только на мое. И никакого знака избранничества я в этом не видела.
— Когда Моисей вещал о Господе, лицо его сияло, то же самое и с тобой, — настаивала женщина.
О, как соблазнительно было поверить в это! Вообразить, будто я и вправду каким-то неведомым способом заслужила и обрела божественное сияние, благо эти добрые люди отчетливо его видят. Воистину, Сатана расставляет свои силки незаметно: многие из нас, следуя по стезе духа, сами не замечают, как начинают возноситься сверх меры, раздувая постыдную гордыню.
Я заставила себя рассмеяться, хотя в какой-то момент, признаюсь, испытала удовлетворение.
— Ваши лица тоже светятся, — заверила я их.
И в известной степени сказанное мною было истиной. На лицах верующих мало-помалу начинало проявляться внутреннее преображение.
Как и говорил Халев, в его доме собралось около двух десятков единоверцев самого разного возраста, мужчин и женщин примерно поровну. Помимо ламп все принесли с собой снедь, причем не только для трапезы, которая должна воспоследовать за общей молитвой, но и для пополнения запасов, складированных в атриуме на случаи конца света.
Тексты, избранные для общего молитвенного служения, отличались от тех, какие зачитывались в Магдале и в нашей церкви в Иерусалиме, но в этом не было ничего особенного. У здешних жителей особо почитались повествования о древних пророках вроде Еноха или Илии, вознесенных живыми на небеса, а любимым псалмом оказался следующий: «Но поразит их Бог стрелою: внезапно будут они уязвлены… А праведник возвеселится о Господе и будет уповать на Него».[81]
Под конец, когда пришло время вкусить трапезу и произнести слова поминания вечери Иисуса, я осознала, что, хотя порядок слов и фраз был здесь иным, чем у нас, чувства в душах верующих пробуждались те же. Ощущение сопричастности охватило всех, преломлявших хлеб за столом.
С благодарной радостью я склонила голову и взяла за руки незнакомых мужчину и женщину, сидевших по обе стороны от меня, приемля ту таинственную, чудесную связь, что пронизывала и объединяла нас во имя и во славу незримо пребывавшего с нами Иисуса.
После завершения трапезы и поминания завязалась беседа, и я поинтересовалась, почему они так уверены в скором наступлении конца света, если Иисус сказал, что ни время, ни обстоятельства этого неведомы никому.
— Он утверждал, что сие неизвестно даже ему, а ведомо лишь Богу.
— Это так, но мы и не претендуем на то, чтобы знать точное время, мы лишь полагаем, что это случится скоро, — настаивал на своем Халев. — Это явствует из слов о том, что мы должны быть готовы, и о том, что время уходит.
Я задумалась, пытаясь припомнить точные слова Иисуса, однако в памяти сохранился лишь их смысл.
— Да, время уходит, но таков исконный порядок вещей. Что же до Царства Божия то оно уже наступило и существует сейчас.
— Но это бессмысленно! — воскликнул юноша, сидевший по левую руку от меня. — Похоже на чувство, которое я испытал, когда только что уверовал. Мне казалось, вот сейчас я выйду за дверь и увижу, что весь мир изменился.
— А разве это не так? — спросила я.
— Не так. Я увидел те же самые улицы, с теми же торговцами, с теми же вывесками над теми же лавками. — На его лице отразилось глубокое разочарование.
— А разве они не предстали тебе в ином свете, все эти купцы, лавки и прочее? Разве они не изменились?
— Не понимаю.
— Я имею в виду их лица, глаза. Заглядывая в них, ты не видел ничего нового? Может быть, ты видел Иисуса?
— Но я ведь не знаю, каков он, Иисус.
— А я думаю, знаешь. Его глаза ты узнал бы сразу.
— У меня нет привычки заглядывать людям в глаза.
— А вот Иисус всегда заглядывал глубоко в глаза, ты уж мне поверь.
Я помедлила, размышляя, можно ли мне проявить чувствительность и рассказать одну историю? Да, пожалуй что можно. Иисуса это никогда не смущало, не должно смущать и меня.
