Эдвард Резерфорд - Нью-Йорк
– Твой дядюшка просто любит поспорить, – впоследствии говорила мать. – Он сам не знает, что плетет.
Но если дядя Герман оставался с Сарой наедине, то угощал ее конфетами и рассказывал сказки ласково, как никто, а потому она знала, что он хороший и добрый. Просто заядлый спорщик.
К несчастью, это было единственное, что Сара помнила о дяде Германе.
Война в Испании еще шла, когда он уехал в Европу, хотя и не воевать. Возможно, в Испании его судьба сложилась бы иначе.
Потому что дядя Герман так и не вернулся. Отец не выносил разговоров на эту тему, и в семье никогда не заговаривали о несчастном.
– Я был журналистом, – сказал Чарли. – Для газет Херста. С Хемингуэем несколько раз выпивал, вот и все.
Сара расхохоталась.
– Смеетесь надо мной, – пожурил ее он.
– Нет. Я впечатлена. Какой он был, Хемингуэй?
– Хороший парень. Мне он понравился больше, чем Дос Пассос и Джордж Оруэлл.
– Дос Пассос? Оруэлл? Боже, это должно быть потрясающе.
– Верно. Но гражданские войны уродливы. Кровавы.
– Хемингуэй был ранен.
– Как и я, в общем-то.
– Неужели? Как это случилось?
– Я готовил репортаж, а неподалеку оказался раненый. Было слышно, как он кричал. Носилки-то были, а носильщик – только один. – Чарли пожал плечами. – Я помог. На обратном пути словил шрапнель. – Он усмехнулся. – Осколок так и сидит в ноге и иногда заговаривает со мной.
– И шрам есть?
– Конечно.
– Но вы спасли человека.
– Ему это не помогло.
Чарли Мастер отпустил усы. Они были тронуты сединой. Сара не знала, кого он с ними больше напоминал – Хемингуэя или Теннесси Уильямса. Так или иначе, ему это шло. Он говорил, что у него есть сын. А жена?
– А что вы делали на Второй мировой? – спросила она. – Воевали в Европе?
– Я был в Ньюпорте.
– В Ньюпорте на Род-Айленде?
– Там лучшие в стране глубоководные бухты. Британцы использовали их во время Войны за независимость. Там было много дел, особенно в сорок третьем и сорок четвертом. Береговые укрепления, морские училища, что угодно. Я был в береговой охране, – улыбнулся Чарли. – Как в детство вернулся, честное слово. У нас там был коттедж.
– То есть один из тех дворцов?
– Нет, но довольно просторный. Когда отец лишился во время краха всех средств, пришлось продать и ньюпортский дом, и городской. Родители переехали в квартиру на Парк-авеню.
Сара уже смекнула, что Чарли Мастер – голубых кровей. У него был подобающий мягкий выговор. Но переехать из-за нищеты на Парк-авеню? Да, это был другой мир.
– Да уж, досталось вам в Депрессию, – рассмеялась она, но сразу пожалела о своем сарказме.
Он покосился на нее.
– Правда, глупо звучит? Но поверьте мне, – продолжил он серьезнее, – в начале Депрессии от большого богатства был только шаг до полной нищеты. Очереди безработных опоясывали кварталы. Твои знакомые, маклеры с Уолл-стрит, торговали яблоками. Помню, мы шли однажды с отцом, и при виде одного такого бедняги он сказал: «Всего лишь пара процентных пунктов[79], Чарли, и я стоял бы рядом».
– Вы поверили?
– О, безоговорочно. Когда отцовская контора лопнула, мы могли оказаться полными банкротами. Знаете, каким был Центральный парк в первые годы Депрессии? В нем ставили лачуги, целые поселки из лачуг, потому что жить было негде. Отец как-то раз встретил там друга. Привел его домой, и тот прожил у нас не один месяц. Помню, как он спал на диване. Да, нам повезло, но, поверьте, мы это понимали. – Он задумчиво кивнул. – А ваша семья? Как она пережила?
– Моя полоумная семейка? В семье отца один из детей обязательно получал образование. Ну и это оказался отец. Он стал дантистом. Зубы приходилось лечить даже в Депрессию. Мы выкарабкались.
– Это хорошо.
– Не так уж и хорошо. Отец хотел быть не дантистом, а концертирующим пианистом. У него в приемной так и стоит пианино, и он упражняется, пока ждет пациентов.
– Он хороший пианист?
– Да. Но дантист ужасный, мать никогда не доверяет ему свои зубы.
Однако Саре совсем не хотелось говорить о своей родне. Она желала побольше узнать о его жизни, и они еще поговорили о тридцатых годах. Было страсть как интересно. И она обнаружила, что в состоянии его рассмешить.
Наконец ей настало время вернуться в галерею. Их новая встреча была назначена через месяц, и Сара решила, что раньше им не увидеться. Но при прощании он обронил:
– На следующей неделе в галерее Бетти Парсонс открывается новая выставка. Вы будете на открытии?
– Да, – ответила она, застигнутая врасплох.
– А, ну так, может быть, там и увидимся.
– Возможно.
«Уж я-то приду», – подумала она. Правда, ей так и не удалось выяснить, женат ли он. Но и он знал о ней далеко не все.
В субботу Чарли отправился паромом на Стейтен-Айленд. Был погожий октябрьский день, и поездка удалась на славу. Каждый второй уик-энд он забирал маленького Горэма.
Имя выбрал не он. Джулия захотела назвать сына в честь ее деда, а его мать одобрила. «По-моему, неплохо носить имя предка, который подписал Конституцию», – заявила она. «Старые деньги» и так далее.
Джулия была из «старых денег». И не без средств. Белокурая, синеглазая и мягкосердечная, она происходила из семьи, которая, как Мастеры, числилась в «Светском альманахе». Знаменитые списки миссис Астор канули в прошлое, но альманахи, эти расширенные справочники по старым почтенным семьям Америки, были весьма популярны. Чарли считал, что вести насыщенную светскую жизнь можно и вовсе не выходя за пределы их страниц. Его мать была в восторге, когда в конце войны он женился на Джулии.
И не обрадовалась в прошлом году, когда они развелись.
Он полагал, что сам виноват. Джулия устала от непостоянства его занятости. Не то чтобы он ничего не зарабатывал. В тридцатые годы он всегда находил себе подработку, хотя с деньгами было туго, а в развлекательной отрасли их удавалось делать даже во время Депрессии. Он сотрудничал с театрами и кино, а ко времени женитьбы даже имел небольшую долю в бродвейских мюзиклах. Когда Джулия купила квартиру, ему всегда хватало на ее содержание и на житье в целом. Когда родился сын, Чарли понадеялся, что это их сблизит.
Малыш Горэм. У большинства людей есть прозвища. Генри – это Гарри, Огастес – Гас, Говард – Хови, Уинтроп – Вин, Прескотт – Прес. Так вас зовут знакомые. Но маленький Горэм почему-то остался Горэмом.
Потом Джулия потребовала развода, желая выйти, господи помилуй, за врача со Стейтен-Айленда! Нет, Чарли ничего не имел против Стейтен-Айленда. Островной боро Ричмонд, как он официально назывался, еще не соединился мостом с другими боро, а потому сохранил сельский вид, уже напрочь утраченный островом Манхэттен, и почти не изменился с XVIII века. С него открывались приятные виды, но забирать на выходные сына было неудобно.
Джулия и Горэм ждали его на пристани. На Джулии были новое пальто и фетровая шляпка. Выглядела она хорошо. В ходе развода Чарли не стал оспаривать ее денежные претензии. Овчинка не стоила выделки. Она продала квартиру, и у нее появились неплохие деньги на себя, так как у доктора уже был красивый дом.
На обратном пути Чарли, приобнимая сына за плечи, показывал ему все подряд. Пятилетний Горэм был белокурым и синеглазым, как оба родителя. В разном возрасте дети напоминают разных родственников, но Горэм, по крайней мере на короткое время, стал похож на отца. Чарли знал, что нужен сыну, и делал для него все, что мог.
– А мы пойдем вечером на спектакль? – спросил Горэм.
– Да. На «Юг Тихого океана».
– Честно?
– Я же обещал.
Лицо малыша расплылось в улыбке.
– «Юг Тихого океана», – пробормотал он.
Горэм был безбожно мал для этого зрелища, но почему-то загорелся его посмотреть, и что тут сделаешь? Несколько лет назад Чарли был удивлен, услышав, что Роджерс и Хаммерстайн превратили книгу Джеймса Микенера в мюзикл, и не понял, как такое возможно. Ну что же, в дальнейшем он получил ответ после полудюжины песен-хитов и почти двух тысяч спектаклей. Даже сейчас ему пришлось вдвое переплатить перекупщику за приглянувшиеся места. Он надеялся, что хлопоты не напрасны и мальчонке понравится.
Пока сынишка обдумывал предстоящее развлечение, мысли Чарли вернулись к девушке.
Коллекция фотографий имела для него большое значение. Он очень высоко ценил Эдмунда Келлера. Во время Депрессии Келлер не только показал себя верным другом, но и дал ему возможность почитать лекции в Колумбийском университете, что принесло кое-какой дополнительный доход. Два года назад Келлер сообщил, что у него рак, и это было как гром среди ясного неба.
– Чарли, я вверяю тебе отцовские фотографии. Моя родня ничего в них не смыслит. Если что-нибудь на них заработаешь, то возьми комиссионные, а остальное приплюсуй к моему капиталу. Сделаешь?
Коллекция была замечательной. Квартирка в здании на Риверсайд-драйв по соседству с Колумбийским университетом служила сразу офисом и хранилищем, и Чарли любил там работать. Недавно он связался с галереей, хозяин которой пришел, осмотрел коллекцию и согласился на выставку. На Чарли возложили рекламу.
