Владимир Афиногенов - Нашествие хазар (в 2х книгах)
Высек огонь, зажёг заготовленный заранее намотанный на палку просмолённый жгут и стал отливать поминальный мёд из кувшина в глиняный горшок. Поставил кувшин на место, хотел уходить, да обернулся. И увидел во всём белом бесплотный образ бабки Млавы. Она не пугала меня, лишь попросила трут, кресало и кремень. И даже посветила, когда я спускался с могильника… — Голос Марко пресёкся, и рассказ закончился.
— Пожалела она тебя. Не стала пугать… Другое дело, если бы взрослый там оказался, — сказал Селян.
— Думаю, что возраст тут ни при чём… — возразил ему Доброслав. — Душа усопшей безгрешна, а видимо, пугают те, кто сразу не попадают в небесный зелёный сад…
— Может и так… Но она почему-то не взяла с собой то, что просила… Я нашёл, Марко, на могильнике твои трут, кресало и кремень, — сообщил Лагир.
Вотчинное владение Вышаты… Оно удобно улеглось по обеим сторонам широкого шляха[289] в виде села из деревянных рубленных изб смердов. Здесь на каждом дворе, несмотря на военные сборы в самом Киеве и его окрестностях, приготовлялись к предзимней пахоте: возле телег, снятых с передков, точились зернистым валунцом[290] запашники и подправлялась ременная упряжь для волов и тягловых лошадей.
Так уж устроена душа ратая — сегодня он пахарь, завтра — ратник, но пока враг далеко — все чувства только о земле…
В самом начале села, на взгорье, как гнездо на макушке дерева, серьёзно укрепился хозяйский, из камня сделанный дом, где жил с молодой женой сын Вышаты Янь, рослый, как отец, с крепким стволом бронзовой шеи, на которой прочно сидела голова с копной тёмных волос; поджелтённые, с «волчинкой», глаза цепко и даже зло охватывали того, кто входил с делом. А кто и без оного — значит, любимцы-гридни… Кто же с делом — те были из числа доглядающих за хозяйством. Получая от Яня указания или нахлобучки, опять убегали к людям, с раннего утра суетившимся на подворье: бегали из сеней в клети и на кухню, где жарилось и парилось, доставали из медушей лучшие напитки и наряжали опочивальни. Ждали важных гостей — самого Вышату и архонтов Аскольда и Дира.
Вотчинные владения боилов и князей со крестьянами представляли собой основной и не простой по тому времени хозяйственный уклад жизни Киевской Руси, но сильно разнились друг от друга по устройству и богатству, как сбруи боевых коней: одни добротные, с дорогими бляхами и насечками, а иные — слава богам, хоть из кожи… Состояли вотчины из свободных общинников и зависимых смердов. Свободные имели своё натуральное хозяйство, платили дань боилам и князьям и одновременно как бы являлись источником пополнения рядов зависимых смердов — закупов, рядовичей, изгоев, пущенников и холопов. Взял у боярина в долг, не отдал вовремя — стал закупом; заключил с хозяином договоры, но не выполнил их — попал в число рядовичей; изгои — это настолько обедневшие смерды, что их, как пущенников на сезон отпускали на сторону подрабатывать, а уж холопы — та часть бесправных людей, которая находилась фактически на положении рабов, хотя у боярина были и настоящие рабы, купленные на торжищах или добытые в бою. Но они, если умели работать и отличались умом, жили как свободные люди.
Задумка — поехать к Вышате и взять с собою Дира — возникла у Аскольда после того, как узнал, что сын Вышаты Янь умело правит своей вотчиной, и на хорошем примере указать брату на из рук вон плохое ведение его хозяйства. Да и самому не вредно было бы кое-что взять для себя, а позже — другие вотчинники поучатся, ибо сие дело не есть личное, а всей Руси Киевской касаемо: заживут богаче люди, станет сильнее и государство, а такому любой враг менее страшен будет…
Ехали не торопясь, оглядывая синеющие за Днепром низкие безжизненные дали, которые скоро загудят от дикого топота хазарских маштаков[291] и частых копытных ударов боевых скакунов… Но не хотелось об этом думать, хотя не давал сие забывать перестук молотков, доносящийся из часто встречавшихся кузниц, где ковалось оружие; кузнецы разные, а перестук одинаковый: раз по железу — глухой и мягкий, и другой — звенящедвойной, с подскоком — по наковальне.
Справа потянулось чьё-то поле с блекло-сухими поникшими цветами да с островками ярко доцветающей поздней мшистой зелёнкой: видно, соха или запашник давно не касались его и также давно не раздавались тут голосистые окрики погонычей.
Аскольд обернулся к Диру:
— И на некоторых твоих угодьях, брат, землю тоже не пашут ратаи, а только норы роют кроты да суслики…
— Думаю, и в твоей вотчине не всё ладно… — Дир судорожно сглотнул слюну и отъехал в сторону, косо взглянув на грека, рядом со старшим князем рысившего на пегой кобыле.
Грек перехватил не предвещающий ничего, кроме угрозы, взгляд, и пожалел, что не отговорил Аскольда от затеи взять с собой к Яню Вышатичу младшего брата… Кевкамен ведал, для чего Аскольду сие было нужно! И понимал, зная вспыльчивый и тяжёлый характер Дира, что участившаяся в последнее время перепалка между князьями добром не кончится… И в первую очередь сильно попадёт ему, чужеземцу! Молил лишь Господа Бога, чтобы то, что должно непременно случиться, произошло как можно позднее, когда удастся подвигнуть к новой вере большее число киевских язычников, ибо видел в этом единственный смысл своей жизни… И ни перед чем не отступит!
«Коршуном на меня поглядел… Не испугаешь!» — усмехнулся Кевкамен в спину Диру. — Хоть и в сговоре был ты с Сфандрой, которая уничтожила тех христиан, да новых наплодим…»
Только беззаботным сосунком на кауром жеребчике носился взад-вперёд Марко. От Лагира всей гурьбой и Ерусланом в придачу, позже заехавшим на праздник, отправились в эту поездку; хотел было Селян улизнуть, да не дали: вместе так вместе… Тем более Вышата посулил хорошую опохмелку, — всё крепкое у Лагира ещё ночью прикончили… И теперь хмуро покачивались в сёдлах, мечтая о том моменте, когда достигнут вотчины Яня Вышатича и смогут полечить взварным мёдом больные с перепою головы.
Только им, бедолагам, в эдакую рань надлежало бы бодрствовать, ай нет — на пахотных угодьях сына Вышаты встретили погонычей быков; клешнято переставляя ноги, животные зло и упрямо тянули тяжёлые запашники, но зато сзади них, казалось легко, скручивались черными жгутами на омертвелой земле жирные пласты, от которых исходил тревоживший ноздри пар.
— Ядрёный чернозём! — воскликнул Аскольд, спрыгнул с седла и сунул в борозду пальцы. Разминая свежак, пропустил через них; глаза князя тепло залучились светом. Спросил одного из погонычей, кряжистого старика с длинными жилистыми руками:
— Озимые-то… успеете?.. А хазары?!
Узнав князей, старый смерд степенно поклонился им, потом Вышате, ощерил в улыбке на редкость для его возраста здоровые зубы, ответил:
— Сараны[292] бояться — хлеба не сеять…
Сказанные с достоинством слова хлебороба пришлись по сердцу Аскольду; взглянув на Дира и показав на старика, сказал громко:
— Сразу видать, не холоп и не раб.
— В вотчине у нас их почти нет… — ответил Вышата.
— Княже, я свободный общинник, — гордо промолвил старик. — Это моё поле, а в напарниках у меня сын.
«Такие за своё будут драться до последнего…»
— подумал старший архонт.
Не хватит слов рассказать, с какой радостью встречал и с каким богатым размахом потчевал гостей Янь Вышатич… Головы страждущим сразу поправили, и учинилась затем то самое питие, о котором позднее будет сказано, что оно на Руси есть веселие…
Князьям и отцу Янь сам наполнил кубки, а себе до краёв налил турий, отделанный серебром рог и поднял его на уровень жемчужной верхней пуговицы бархатного кафтана, на который с шеи тяжело падала цепь, взблёскивающая тусклым золотом при каждом повороте мощного, но вместе с тем подвижного тела сына воеводы. Как водится, первым и здравицу произнёс князьям — каждому в отдельности: сначала — Аскольду, потом — Диру.
Подавали в серебряной посуде множество слуг в парчовых одеждах и черных лисьих шапках.
Пили и ели до самого обеда. Позвали скурров увеселять, а упившихся сталкивали под стол или они сами валились туда, где их квёлые слюнявые морды лизали породистые собаки…
Аскольд, как всегда, из кубка лишь пригубливал, и Дир сегодня не увлекался особо: видно, разговор на пашне не давал ему покоя. Да и догадался наконец, зачем позвал его старший брат к Яню Вышатичу…
Наступил вечер. Придвинувшись к Аскольду, правда уже хмелея, Дир изрёк зло:
— Думаешь не вижу, как ты меня перед бондами лбом в стол стараешься угвоздить?..
— Да не в том суть… — возразил Аскольд брату, слегка удивлённый его внезапным наскоком.
— В чем же?! Или суть по-твоему — это из чего ссуть?.. — ехидно засмеялся Дир, чувствуя, как расправляет мохнатые ноги паук, поселившийся в груди со времени принародной постыдной казни за пьянку стражников и готовый теперь изрыгать яд на каждый упрёк Аскольда.
