Евгений Чириков - Зверь из бездны
— Не верьте мне! Не верьте. Я… подлец… из зависти и ревности оклеветал брата и жену…
— Негодяй вы, — прошептала Вероника, поднялась и гордо пошла прочь, оставив ползающим…
— Вероника! Погодите… я должен вам сказать… Ради Бога!..
— Оставьте меня!.. Избавьте меня от вашей любви и всяких откровенностей.
Вероника спустилась вниз, оставив позади Владимира. Несколько мгновений она стояла в неподвижности. Решила побороть страх и гордость: пойти к Ладе и сказать ей, что случилось не то, что она заподозрила. Не поверит? Бог с ней! Но она все-таки должна сказать правду: она невеста Бориса и чиста перед ним и перед Ладой. Было тяжело идти в домик, под лунным светом казавшийся беломраморным: шла тихо, с опущенной головой, и на балконе приостановилась, чтобы не билось так громко сердце. И в этот момент в белом домике грохнул выстрел…
— Лада! — вскрикнул, точно простонал мужской голос на высоте, за кипарисами, и заскрипел песок под торопливыми шагами.
— Ради Бога! Идите туда… к ней!.. Ради Бога!..
Тут только Вероника поняла, что грохот в домике — не простой стук от падения тяжелого предмета, а голос смерти… Перекрестилась и вбежала в зал. Владимир стоял на балконе и зачем-то и чего-то ждал еще. Ну вот зовет Вероника:
— Владимир! Скорее! Сюда… Она там…
Из запертой комнаты доносился слабый стон: «Ах! Ах! Ах!»
— Ну, сломайте же дверь! Скорее!
Владимир скрылся и вернулся с топором. Начал злобно ломать дверь, выворачивая ее лезвием топора. Дверь выпрыгнула и растворилась: тускло мерцал на столе светильник, и слабый свет, красноватый и вздрагивающий, освещал судорожно извивающуюся на диване Ладу и револьвер около подушки.
— Лада!.. Лада!.. Лада!.. — слабо стонал Владимир, стараясь заглянуть в сонные глаза.
Вероника отстранила его и стала рвать одежду на груди. Сонные глаза Лады отразили женщину в черном, с белым крестом на груди, и сомкнулись, а на губах появилась и застыла улыбка…
Вероника сразу забыла все, что еще минуту назад переполняло ее душу, и превратилась только в «сестру милосердия». Спокойно, но проворно, она промывала рану на груди и делала перевязку. Надо было приподнять Ладу и положить удобнее и ровнее. Понадобился Владимир, но его в комнате не было. Выглянула за дверь и позвала. Не пришел…
— Помогите кто-нибудь!
Заглянула старуха, погрозила пальцем и прошла в комнату Лады. Скоро она прошла обратно с ребенком на руках, и было слышно, как прозвенел замок запертой ею комнаты.
Вероника вышла на балкон и несколько раз громко произнесла в разные стороны:
— Владимир! Владимир!
— А что такое у вас случилось? — спросил и испугал своей неожиданностью чей-то посторонний мужской голос.
— Кто тут?
— Я это, Ермила… Не спится, и хожу.
— Голубчик! У нас несчастье… Надо сбегать в Байдары, в больницу, за врачом. Там есть врач?
— Не пойдет ночью. А приехать сюда нельзя. А что случилось?
— Очень плохо Аделаиде Николаевне… Как бы не умерла. Если доктор сейчас прийти не может, пусть пришлет лекарств, бинтов… я напишу ему.
— Может, до утра можно повременить? Утром от нас в Байдары за хлебом пойдут…
— Голубчик! Нельзя ждать, когда человек умирает. Не в службу, а в дружбу. Для меня? Ну, прошу вас, по старой дружбе…
Ермишка вздохнул: «Вот теперь и голубчиком стал», — с упреком прошептал он и, помедлив, решительно сказал:
— Эх! Пишите записку.
— Вот спасибо, милый!.. Я сейчас напишу. Погодите здесь.
Вероника пошла в комнаты. Послушала больную: дышит ровно, пульс хороший и крепкий. Подсела к светильнику писать доктору записку. Искала бумаги и нашла незаклеенное письмо в чистом конверте. Точно приготовлено. Вынула письмо, оторвала чистый полулисток и написала доктору все подробно, по пунктам. Заклеила в чистый конверт, написала на нем «Экстренно» и пошла к Ермишке.
— Ради Бога, поскорее!.. Я вам за труд заплачу, конечно.
— Заплатите? Дорого возьму! Я, княгиня, не из-за денег. Поймите меня: для вас только! Дадите ручку поцеловать — вот моя награда.
— Вот выдумали… Идите, голубчик!
Ермишка вбежал на балкон, получил письмо и протянул руку. Пришлось подать ему руку. Ермишка поцеловал трижды руку и причмокнул губами:
— Вроде как шампанского выпил!
Вероника вернулась к больной. Сидя у стола, она опять наткнулась на письмо, от которого оторвала половинку. Увидала подпись — «Аделаида» — и догадалась, что это предсмертная записка. Прочитала написанное торопливым размашистым почерком: «Не трагедия, а комедия, не страшно, а смешно. С радостью я отдала Веронике любовника, а теперь без сожаления передаю и законного супруга. Аделаида»…
Не сразу дошло до сознания то, что бегло прочитала Вероника, но душу охватило огненным вихрем страшных предположений и догадок. «Про какого любовника пишет Аделаида? Кому отдала его? Мне? Значит, Владимир сказал правду? Но ведь они братья, родные братья. Неужели?..» Еще раз прочитала записку и припала на стол головой, на руку… На мгновение почувствовала гадливость к умирающей тут, рядом, женщине, к Борису, к Владимиру и к самой себе. Захотелось вскочить и бежать из этого уютного домика, такого страшного, такого грязного, таящего смрадный грех звериной похоти и мерзости. Сразу рухнул в душе, как карточный домик от дуновения, прекрасный волшебный замок чистой любви. В ушах звенел монотонный грустный звон: точно что-то разбилось со звоном, который никак не может затихнуть, похолодели руки, а лицо горело огнем…
— Дайте пить! — чуть слышно, точно издалека, простонал женский умоляющий голос, и было в нем столько страдания, физического и душевного, что сразу исчезло чувство гадливости, отлетели все мысли о самой себе, и осталась одна безграничная жалость к несчастному растоптанному жизнью человеку. Где же Владимир? Некому помочь. Спрятался, как наблудивший школьник… «Ах, вы, герои!..» Поддерживая отяжелевшую голову рукой, поила Ладу. Та сухими посиневшими губами жадно ловила край стакана, стуча по стеклу зубами, и с трудом глотала воду. Глаз не раскрывала, но была уже в сознании:
— Ох… скорей бы смерть, — прошептала, отвернувшись от стакана и потянув голову к подушке. Тихо стонала и время от времени шептала:
— Ничего не жаль… нечего жалеть!..
— Похороните рядом… с папой…
— А где Владимир?.. Пусть… идет… к… ребенку…
— Какая я… я… мать?.. — произнесла с слабеньким смешком и опять застонала тихо, ровно, как маятник скорби…
— Дайте… мне… яду, чем… мучиться… все равно… я не хочу… жить.
На рассвете задремавшую у стола Веронику вспугнул осторожный стук в окошко. Все вспомнила и подняла на окно глаза: Ермишка и позади господин в очках. Доктор. Слава Богу! Махнула рукой и пошла встречать. Говорила около балкона с доктором о том, что случилось, про рану, про пульс, а Ермишка слушал.
— Ежели навылет, — ничего, отойдет. У нас на фронте были, которых из пулемета наскрозь в трех местах пробивали, и то… были, что не помирали, — утешил он Веронику с доктором.
Они прошли в домик, и Вероника совсем забыла про Ермишку. Когда ушли, он постоял с обидой на месте и тихо побрел прочь:
— Даже спасибо не сказала! Как понадобился — «голубчик и милый», а как сделал — проходи мимо!.. Разя мы люди? Только вы, белые, люди, а мы… Вот тебе и равенство!.. В борьбе обретешь право свое[464], Ермила, — вот что…
Доктор захотел посмотреть, из какого револьвера нанесена рана. Вероника искала револьвер и не могла найти. Может быть, на диване, около больной? Там она его видела, но, кажется, переложила на стол. Нет нигде. Так странно: сама видела, и нет. Никого в комнате не было… Вспомнила, что был еще Владимир, и вся встрепенулась: пришла мысль, что Владимир захватил со стола револьвёр… и пропал с ним.
— Не ищите. Не так важно.
Внимательно осмотрел рану, послушал сердце, пульс. Пришлось насильно дать капель. Лада зажала рот и мотала головой. А доктор зажал ей нос пальцами и влил капли в раскрывшийся рот. Уходя, сказал Веронике, вышедшей проводить его, что если не поднимется два дня температура, то выживет: сила у нее есть, нужен только уход, полное спокойствие и хорошее питание. Все это, впрочем, отлично знала и сама Вероника. От денег, которые сунула ему в руку Вероника, отказался. Застенчиво потоптался и сказал, шевыряя песок тростью:
— А вот если бы сахарку дали немного… не отказался бы!.. Дети у меня, и…
Получил пакет с сахарным песком, запрятал его в карман пальто и очень благодарил. Дал еще много советов и пообещал, если понадобится, и еще раз побывать.
XVIТри ярких солнечных дня, последних, прощальных дня. Казалось, что вернулось лето. Море было лазурное и ласковое. Над ним скользили паруса рыбацких лодок и сверкали крыльями белые чайки. Кувыркались дельфины и плавали стаями бакланы. По утрам свершались чудеса: до восхода солнца все пропадало в белом тумане — и горы, и лес, и море, и небеса, но как только появлялось красно-медное солнце из-за прибрежных гор, на глазах из молочных туманов начинали рождаться призраки знакомых очертаний и силуэтов, делаться все яснее, отчетливее, красочнее, и наконец, когда солнышко из медного делалось золотым, — все воскресало и начинало сиять печальной радостью. Берега делались похожими на ковры из зеленой парчи, расшитые золотыми и багряными кружевами осенней листвы средь хвои; в кружевах вставали домики и сторожащие их кипарисы; как стены гигантских замков, высились серо-желтые отвесы скал с хмурыми трещинами, похожими на морщины на старческом лице; начинали плавать в синеве небес орлы. Солнышко начинало ласково целовать землю, и от этих поцелуев делалось тепло всякой твари, пернатой, ползучей и ходячей.
