А. Сахаров (редактор) - Петр III
Впрочем, люди ожидали и прибыли от переворота, невольно оживившего надежды. Повсюду раздавались крики: «Долой иноземцев-кровопивцев! Бей новую татарву! Освободим русскую землю от находников!» Подобные настроения подлинно владели народом. Недаром были разграблены иные из лавок и магазинов, коими владели иноземцы. Гренадёры схватили царёва дядю принца Георга Голштинского на улице, вытащили из кареты, избили и заперли в подвале собственного дома. Дом же совершенно разграбили. Таковая же участь постигла и некоторых других вельмож, так что заговорщики, дабы пресечь невыгодное для себя развитие событий, немедля сочинили и разослали приказ о воспрещении бесчинств под угрозой смертной казни.
Бедный могучий народ, запуганный и напрочь лишённый предводителей, каковые бы выразили его волю и повели за собой, использовался как фасад или ширма. Напоив допьяна, ему позволили свободу кричать здравицы в честь новоиспечённой императрицы. Хитрый Давид, как всегда, торжествовал над простодушным Голиафом.[104]
Приняв присягу от измайловцев, семёновцев и преображенцев, а затем и от кавалергардов, Екатерина поспешила в Зимний дворец и, как только вокруг дворца построились гвардейские полки и собрался народ, ради ликования которого выкатили десятки бочек водки, стала принимать присягу от вельмож. Оные толпами стекались удостоверить свою приверженность новой власти. Раздавались титулы, награды и обещания. Все торопились преподнести измену как выражение своего патриотизма и давней любви к императрице…
В Петергофе между тем шла беспрерывная дума – в небольшой зале, при прежних наездах употреблявшейся государем для уединённых пирушек. Я не замечал ни в ком энтузиазма – каждый из сановников мысленно был уже в Зимнем дворце и целовал императрице руку в предвидении её щедрот и милостей, беспокоясь лишь о том, что его опередили.
Государь бодрился изо всех сил, пытаясь внушить, что изменой каждый навредит себе в будущем. Он вспомнил о вещах и понятиях, которые прежде для него как бы и не существовали.
– Конечно, люди у нас продажны. И даже слишком. И это – оттого, что ничтожны. Отними у них доходы, и они тотчас превращаются в хамов… Я даже корону не заказывал, считал слишком накладным для российской экономии. Думаете, меня одобрили?.. Обществу почти неизвестно, что Екатерина Алексеевна – насквозь провяленная на немецких ветрах баба и не имеет никакого отношения к России, а сын её даже не признан мною наследником, – с нарочитой беспечностью говорил государь, развалясь на диване и поглаживая свою собаку. – Народ спохватится, едва минёт первый угар. Синод и Сенат не уступят. Нет, не уступят! Я облагодетельствовал слишком многих, и абсурдно допустить, что все они чудовищно нечистоплотны!..
Он не договаривал и не делал логического вывода. Противопоставив себя коренному российскому обществу благоволением к иноземцам, он не мог рассчитывать на симпатии русских людей. Тем более затруднительно было ему обрушиться на иноземцев, видя их изменнические настроения; падение сей хлипкой опоры оставляло его, в сущности, один на один перед противниками. Нужно было решиться, на кого поставить, но такой шаг был уже решительно невозможен: пустота окружала самодержца, такая бездна, что даже мысль о собственном спасении явилась к нему уже запоздалой и потому неосуществимой.
– А что, ваше величество, – промолвил канцлер Воронцов, держась за сердце и гримасою боли исказив лицо. – Много ли проку изводиться неведением, ожидая отрывочных сообщений и не зная вовсе, что им противопоставить? Не отправиться ли мне к заговорщикам да не поговорить ли с ними об условиях замирения? Всё же разумнее сделать таковой шаг, понеже силы у нас пока мало и люди, посланные в Нарву, неведомо когда возвернутся… Если неможно тотчас опрокинуть врага, нужно броситься ему с восторгом навстречу и истолковывать его для других в нужном тебе смысле, умалчивая о противных идеях, поддерживая подходящие и выискивая слабости, дабы затем нанести ему смертельный удар…
Государь молчал. Предложение о переговорах, о замирении из уст первого министра означало, что на поражение бунтовщиков нечего и рассчитывать. Сделанное при всех, оно было одновременно и сигналом к бегству в чужой стан. Но что мог предложить государь, вознамерься он возразить? Пребывать долее в праздности, пережёвывая редкие донесения? Бездельники, все теперь твердили, что их раздражает бездеятельность.
– Пожалуй, и поезжай, Михаила Ларионович, – промолвил государь. – Твой ум нас никогда не подводил, надеюсь, ты и теперь разыщешь верное средство пособить закону и правде… Не отобедаешь ли прежде? Ведь уже и стол накрыт!
– Ради стола жертвовать драгоценными минутами? – усмехнулся граф, легко вставая со своего кресла. – Поеду немедля! Пользы человеческие ожидать не могут, как сеножати: сегодня не взял, ан завтра-то перестояли и дождь посыпался!..
Он ушёл, и все ещё некоторое время прислушивались, как отъезжает карета. Невольные вздохи слышались в зале тут и там.
Обед не клеился. Государь провозгласил тост за друзей, верных в беде и напасти, но после него никто не порывался больше говорить, в полной тишине звякали только приборы.
– Траурные лица, – с упрёком сказал государь. – Не выношу траурных лиц. Пока мы живы – мы живы, а когда мертвы, нам всё безразлично!
Жена канцлера Анна Карловна при сём замечании разрыдалась. Дочь её, графиня Строганова, бросилась успокаивать мать, а та уже тряслась в истерике.
Тут доложили о приезде графа Романа Ларионовича Воронцова и шталмейстера Льва Александровича Нарышкина. Общество загудело, все жаждали узнать, с чем они явились, с какими новостями.
Я не сомневался, что Воронцов, влиятельнейший из видимых на поверхности масонов, прибыл смутить ещё более и тем ослабить государя, что и подтвердилось позднее. Но не так истолковал их приезд сам государь. Сказано: утопающий хватается за соломинку.
– Браво! Браво! – захлопала в ладоши Елисавета Романовна, подхватясь навстречу отцу. – Вот кто принёс нам наконец спасительные известия!
– Кое-что принёс, – кланяясь всем, с улыбкой промолвил граф Воронцов. – Мы с такими трудами выбрались из Петербурга, что и сказать неможно. Нам пришлось плыть по каналу в обыкновенной рыбацкой лодке, накрывшись простой рогожею. Мы изрядно рисковали. В нас стреляли караульные, но, по счастью, промахнулись.
– Тост за здоровье верных сынов отечества! – воскликнул государь и залпом осушил свой бокал.
Немногие лишь поддержали тост, но государь сего как бы и не заметил. Он попросил извинения у гостей и, пригласив жестом вице-канцлера князя Голицына, графа Миниха и прусского посланника Гольца, вышел с прибывшими вельможами в соседнюю комнатку, предназначенную для исправления дамского туалета: тут было несколько зеркал до потолка, прекрасные бархатные канапы и в ларцах женские надобности – шпильки, булавки, ножницы, пудра, румяна и всякая ещё всячина.
Я последовал в комнатку вслед за Гудовичем.
– Присядем здесь, господа, – осматриваясь, сказал государь. – Кажется, я вошёл не в те совсем двери, но дорого время, а женский запах придаёт мужество.
– Великолепный каламбур! – рассмеялся граф Воронцов.
– Рассказывайте, с чем приехали, – сказал государь. – Мне доносят, что масоны, вопреки клятвам, принимают деятельное участие в преступном мятеже!
– Ваше величество, – возразил граф, – как раз масоны и остаются единственными, кто не препинает порядку, а продолжает защищать его! Они употребляют своё влияние, чтобы спасти положение! Да, иные из братьев сейчас приблизились к Екатерине Алексеевне, но затем только, чтобы поколебать её в безумных затеях.
– Не ложь ли сие? – вскричал государь, не сдержавшись. – А Гришка Орлов с собутыльниками?
– Негодники давно уже выключены из масонского общества, ваше величество, их ведёт ныне одно пагубное тщеславие!
– А Панин?
– И Никита Иванович Панин озабочен тем же, даю честное слово. Вы же знаете, как я люблю вас! Смею ли я хоть сколько-нибудь лукавить? С самого начала мятежа сей человек свято исполнял долг – защищал интересы великого князя. Беспомощный предотвратить действия заговорщиков, он пытался воспрепятствовать Екатерине Алексеевне овладеть троном. Он и сейчас продолжает склонять вельмож к своей точке зрения… Заговорщики утверждают, что в народе назрела опасная революция и предотвратить её возможно только скорыми и необыкновенными реформами…
– Какая революция? И какие ещё реформы нужны сверх объявленных? Империя не переварила ещё и оных!.. Послушать вас, все вы блеете, аки агнцы, но отчего пуста моя овчарня? – раздражённо прервал государь, но вслед за тем умолк и овладел собою. – Хорошо, буди по-вашему! Я верю, знайте, я верю! Я сделал столько добра для всех, что имею право верить!
