Антония Байетт - Детская книга
— Англичане и французы подсластили «Золушку»…
Джулиан ощутил электрический ток. Искры, разряды проскакивали между этими двумя. Их руки лежали слишком близко друг к другу. Гризельда смотрела на немца слишком пристально либо вообще не смотрела.
«И что же это значит?» — спросил себя Джулиан и не мог найти ответа.
Они с Вольфгангом проводили Гризельду обратно в колледж, где ее, взрослую женщину, запирали в нелепо ранний час. Она стояла на ступеньках, улыбаясь обоим.
— Какой прекрасный вышел день, — сказала она. И добавила: — Цивилизованный.
Джулиан знал, что в ее устах это одна из высших похвал.
Он пригласил новоявленного соперника в паб и взял ему бренди. Немец был колюч — человек, вырванный из привычного окружения, в котором ему легко и просто. Джулиан говорил о разном — о театрах, Гете, Марло — и на третьем стакане бренди сказал:
— Давайте выпьем за Гризельду. Die schöne Гризельду.
— Die schöne Гризельду. Вы не говорите по-немецки.
— Не говорю, только учусь. Мне для работы нужно читать по-немецки.
— Она как статуя в сказке. Или марионетка. Ничего не чувствует.
— Не думаю, — осторожно возразил Джулиан. Он не знал, хочет ли поделиться своим открытием с этим робко-язвительным юношей, который, кажется, не смог дойти до того же самостоятельно.
— Какой смысл приезжать сюда и видаться с ней, — продолжал Вольфганг. — Она улыбается и ничего не замечает. Очаровательная английская леди. Такая принцесса. Каждый волосок ее прически — под контролем. Ничто никогда ее не волновало. Может быть, ничто, никто не может ее взволновать. Простите. Это все бренди.
Воцарилось долгое молчание. Вольфганг добавил:
— Извините. Может быть, вы… вы сами…
— О нет. Ничего такого.
Снова молчание. Черт возьми, надо поступить по-честному. Кроме того, это добавит сюжету интереса.
— Я заметил… — произнес Джулиан и замолчал, подыскивая слова.
— Вы заметили, что я… несчастен.
— Нет-нет, собственно говоря, я не о том. Я заметил ее. Как она смотрит на вас.
— Смотрит?
— Я никогда не видел, чтобы она хоть на кого-нибудь так смотрела.
— Смотрела?
— Я вас умоляю. Она вами интересуется. И больше никем. Вот что я заметил.
— О.
Вольфганг овладел собой и улыбнулся. Улыбка вышла несколько демонической, горестной — просто у него была такая форма лица. Он сказал:
— Я идиот. Значит, все еще хуже. Понимаете… она — сказочная принцесса. У нее в банке лежат горы золота, слитков, и она должна выйти замуж за такого же человека или найти осла, который срет золотом. Извините. А я делаю кукол. Гоняю по сцене игрушечных человечков.
— Но ведь вас можно назвать художником.
— Назвать-то можно, но никто не услышит. В меня будут бросать сапогами и выгонят вон.
— Не понимаю, почему вы так легко сдаетесь, — сказал Джулиан. И добавил, с подлинным ядом в голосе: — Мне кажется, это не совсем честно по отношению к ней…
— Напротив, — сказал Вольфганг. — Именно это и честно.
В сентябре 1910 года Второй, или Рабочий, интернационал устроил съезд в Копенгагене. Иоахим Зюскинд и Карл Уэллвуд поехали туда вместе и участвовали в антивоенных заседаниях. Социализм был международным движением, он пересекал границы, он был братством мужчин и женщин. Зюскинд поддерживал связь с «Gruppe Tat»[115] Эриха Мюзама и Иоганна Нола — типично мюнхенской смесью писателей, рабочих и революционеров. Леон Штерн страстно увлекался всем этим. Как и Генрих Манн, Карл Вольфскель и Эрнст Фрик. В Копенгагене обсуждали, нельзя ли объявить всеобщую, международную забастовку, акт протеста для предотвращения войны. Резолюцию предложили британец Кейр Харди, который только что вернулся в английский парламент в еще более сильном большинстве, и француз Эдуар Вайян. Они порекомендовали «союзным партиям и организациям трудящихся обдумать желательность и возможность общей забастовки, особенно в отраслях, производящих материалы для военной промышленности, в качестве одного из методов предотвращения войны, а следующему конгрессу принять решение по конкретным действиям».
Харди поддержали бельгиец Вандервельде и харизматический лидер Жан Жорес. Однако воспротивились социалисты из Германии: они окопались в немецком правительстве, их союзы владели крупными средствами, капиталовложениями и не хотели ими рисковать. Как часто бывает на больших сборищах, от которых требуют конкретных спланированных действий, конгресс вынес еще одну резолюцию, осуждающую милитаризм: «Организации трудящихся в странах — членах II Интернационала должны будут рассмотреть возможность общей забастовки, если возникнет необходимость предотвратить высочайшее преступление — войну». «Если… рассмотреть возможность…» — передразнил Зюскинд, который в душе оставался анархистом. Кейр Харди написал своей любовнице Сильвии Панкхерст:
Милая, разве ты не обещала мне больше ничего не воображать. Ничего не было, дорогая, просто на машинке, кажется, писать легче.
Я на конгрессе каждый день, с 9 утра до 9 вечера. Сегодня устроили увеселительную поездку на яхте, но я не поехал и вместо этого пишу тебе. Вуаля!.. Я принял приглашение выступить в Швеции на двух митингах на следующей неделе, а оттуда поеду на демонстрацию во Франкфурт-на-Майне…
Что будет потом — пока неясно. Я буду слать тебе открытки из разных мест, но писем не жди, милая… Я прекрасно себя чувствую и наслаждаюсь работой. С любовью и охапками поцелуев,
твой К.Непонятно было, кому должны хранить верность рабочие в случае войны — своим товарищам или своей стране. Однако ясно было, что всемирная забастовка требует планирования и организации, хотя многим была близка идея спонтанного выступления.
Чарльз-Карл Уэллвуд энергично работал в Лондонской школе экономики. Он ходил на лекции Грэхема Уоллеса, отца-основателя Фабианского общества, который, будучи убежденным агностиком, вышел из общества, когда оно поддержало идею государственных ассигнований на религиозные школы. В своей книге «Человеческая природа в политике» Уоллес анализировал психологию политики. Он писал, что современные люди произошли от жителей палеолита и унаследовали множество инстинктов и склонностей, помогавших предкам выживать. Философы, изучающие политику, считают людей рациональными созданиями. Но они не исследовали структуру порывов. Уоллес рассмотрел природу дружбы, эмоциональные реакции людей на личности монархов и кандидатов на политические посты, формирование групп, толп и стад. Студентов, подобных Карлу, он знакомил с сочинениями Уилфреда Троттера, посвященными «Стадным инстинктам в военное и мирное время». Карл приучился думать, что люди действуют под влиянием иррациональных импульсов и что группы, толпы и стада ведут себя не так, как отдельные личности. Сам он был отдельной личностью, несмотря на то что подписал «фабианский кодекс», несмотря на свои социалистические взгляды. Он хотел помочь страдающим массам, но при встрече не знал, о чем с ними говорить, в особенности — если они были в толпе или группе.
Тем не менее он взялся читать лекции для только что сформированного Национального комитета по борьбе за отмену законов о бедноте. Комитет, дитя Беатрисы Уэбб, располагался между штаб-квартирой фабианцев и Лондонской школой экономики, совсем рядом со Стрэндом. Списки сотрудников этих трех организаций заметно перекрывались — ведь у всех трех были одни и те же задачи. Эти люди надеялись быть реалистичнее социалистов. Беатриса Уэбб говорила, что устремления социалистов хороши как долгосрочная цель, но уже сейчас нужно что-то делать с «миллионами неимущих, которые составляют неприятное и совершенно необязательное приложение к индивидуалистическому обществу».
Индивидуалистическая политика была непроста. Митинги, конференции, летние школы, группы по изучению того и сего, листовки. Шестнадцать тысяч членов, отделения повсеместно. Комитет насчитывал одиннадцать служащих на жалованье и четыреста приглашаемых лекторов. Среди них, вместе с Чарльзом-Карлом, оказался Руперт Брук. Он путешествовал в живописном фургоне от Нью-Фореста до Корфа и обратно. Они с приятелем читали увлекательные лекции на деревенских общинных лугах и прямо на улицах. Беатриса Уэбб намеревалась «быстро, но почти незаметно переменить самую сущность общества». Люди и человеческая природа повергали Руперта Брука в экстаз.
«Я внезапно ощущаю невероятную ценность и важность любого встречного и почти всего, что вижу… то есть, когда я в таком настроении. Я брожу по округе — вчера я даже в Бирмингеме этим занимался! — сижу в поездах и вижу неотъемлемое величие и красоту любого человека. Я могу часами любоваться чумазым немолодым ремесленником, сидящим напротив меня в вагоне, я люблю каждую грязную, капризную складку на его слабом подбородке, каждую пуговицу на нечистом, покрытом пятнами жилете. Я знаю, что их умы совершенно не развиты. Но я так зачарован самим фактом их существования, что у меня не хватает времени об этом думать».
