Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Янка лежала калачиком, повернувшись лицом к стене и положив ладонь под щеку. Дыхание ее было размеренным и спокойным. Она спала в привычной для себя позе, которая так нравилась послу, что невольно обостряло в нем чувство умиления к жене. Когда он наклонился над Янкой и внимательно посмотрел ей в лицо, то ему показалось, что ее губы изогнулись в мечтательной полуулыбке.
Посол покинул избу, находясь в странном, раздвоенном состоянии, одновременно испытывая радость и печаль. Ему было по сердцу, что жена успокоилась в то время, когда ее обычно мучила боль в животе и она каталась по ложу с перекошенным лицом и тихо, протяжно стонала. Но ему было горько сознавать, что жена испытала облегчение не от общения с ним, а от беседы со старцем. Понимание того, что он уже не может влиять на жену, чувства которой оказались податливы какому-то чужому и ничтожному человеку, больно язвили самолюбие посла. Он был так огорчен, как будто старец сразил его в потешном ратном поединке.
Посол подозвал сына и, снисходительно положив ему руку на плечо, наказал подробно поведать, как же происходила встреча жены со старцем. Слушая сына, он несколько раз сокрушенно покачивал головой и чмокал губами. Затем спросил, где сейчас находится старец, и, когда сын показал на отдаленную приземистую клеть, крытую не как все срубы пустоши дранкой, а тесом, направился к той клети.
Посол застал старца за молитвой. Вассиан, сидя на коленях, клал поклоны на тускло освещаемые свечой образа, висевшие в противоположном от двери углу. Вся клеть была так мала, что в ней поместились лишь стол и лавки. При каждом движении посол и его сын непременно задевали друг друга.
Старец, обернувшись на шум и увидев вошедших, поспешно поднялся. Он имел вид человека, которого нечаянно застали за сокровенным делом, требующим одиночества и отрешения. Старец суетливо раскланялся и предложил гостям садиться на скамью. Посол медленно и тяжело присел. Он обвел очами клеть и, прищурившись, посмотрел на старца надменно и пронзительно.
Василько вспомнил, как жег его единственным оком старый монгол в грязной избе на московском княжьем дворе.
«Что же это я? – мысленно изумился он, чувствуя, как унижающий страх постепенно овладевает им. – Разве для того я истязал себя больше двадцати лет, чтобы опять татарин покуражился надо мной? А ну, воззри смело в очи татарину! Воззри, убогий смердишко! Подними очи, смрадный кал!» Василько распрямился и с вызовом посмотрел в глаза татарину. Безмолвный поединок взглядов затянулся.
«Ты, ничтожный червь, должен повиноваться мне, грозному владыке сей земли! Я знаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь, и ты должен мне в этом признаться, припасть передо мной на колени. Не делай вида, что не страшишься погибели. Смерти все боятся. Покорись мне или распрощайся со своей головой!» – будто такие речи передавали устрашающие глаза посла.
«Не надобны мне твои посулы, и тебя, злой татарин, я не боюсь! Все, о чем ты и твоя жена так печетесь, для меня прах. Ты горд своей силой и славой, но на самом деле ты гораздо беднее меня. Мне тебя жалко, и твою жену жалко. Ты ничтожен передо мною!» – отвечал ему взгляд старца.
Стоявший подле посла сын Янки, сбитый с толку этим молчаливым поединком и потеряв терпение, смущенно кашлянул. Заметив, что отец посмотрел на него, юноша почувствовал удовлетворение. Ему показалось, что он помог отцу.
Посол закрыл глаза и сидел безмолвно, выпятив плотно сжатые губы. Напевал что-то протяжное и грустное. Он внезапно открыл глаза, разжал губы, удивленно посмотрел на старца и стены клети, словно припоминая, как он оказался здесь, и молвил:
– Когда блистательный Бату-хан повернул морды коней на восток, то, покидая выжженную землю, бросил я последний взгляд на нее, и сердце мое радостно забилось. Запел я песню степей и возликовал, оттого что впредь буду господином этой земли и все люди, живущие на ней, будут служить мне и роду моему. Сейчас я опять в этих местах, и все мне честь воздают сполна, волен я казнить и миловать, и мысли русских князей мне ведомы, но лижут сердце многие печали. Что мне моя сила, что мне мое богатство, что мне слава, если ждут мои сарайские недруги своего часа, дабы погубить. Тогда мое богатство, сила, слава прахом пойдут!.. Жена моя любимая сохнет от тяжкого недуга, и потому мне прискорбно. И еще тягостно мне: я, грозный посол, остерегаюсь тебя, худого и сирого. Отчего так? Поведай! – посол говорил вначале нараспев и почти равнодушно, будто пересказывал услышанное еще в детстве предание, затем голос его крепнул и становился страстнее.
– Ты не меня остерегаешься, а земли русской! Чувствуешь ты, что на земле этой нарождается в муках новый народ – не чета нам, суздальцам, – который не только всю землю соберет, но со временем подомнет под себя Орду. Тебя не злые наговоры сарайских недругов пугают, но грезятся великие смуты и многие раздоры. Тебя страшит сотворенное тобой зло, ибо ведаешь ты, что придется твоим потомкам за те грехи принять большую истому. Опомнись, не делай больше зла! – ответил старец так пылко и уверенно, что послу показалось: то не Вассиан его поучает, а божественное создание, снизошедшее с небес; поучает для того, чтобы открыть перед ним истину.
– Он молвит так зависти ради и от гордыни своей! Вели его показнить! – взволнованно рек сын, коснувшись руки отца. – Вели его тотчас разнять по частям!
Посол что-то коротко и раздраженно сказал сыну. Тот вспыхнул, отошел к двери и исподлобья, с ненавистью, посмотрел на Вассиана. Он не понимал, отчего отец не оборвал словесный ядовитый поток старца.
За стеной сруба громко перекликались слуги, послышался чей-то гортанно-протяжный смех.
– Откуда тебе ведомо, что твоя земля соберется силой? – спросил посол.
– Откуда мне ведомо, говорить не буду. Только верь моему слову. Да и зачем мне перед тобой душой кривить? Зачем другой раз тебя кручинить?
– Разве можно твоему народу воспрять? Нечто можно представить, что Орда разодралась? – сын поспешно пересказывал Васильку слова отца.
– Моему народу воспрять не можно: сильные побиты, а слабые думают не о свободе, а о том, как бы выжить. Я ведь не о суздальцах реку, а о другом народе молвлю, который сейчас среди нас в муках зарождается… Еще дивлюсь я, что не можешь ты предвидеть грядущую замятию в Орде. Разве не от резни ты, такой сильный, побежал на Суздальщину?
– Говоришь много, а подле тебя церкви нет! В церковь не ходишь. У вас все чернецы должны в церковь хаживать. За что же тогда твой Бог наделил тебя даром провидения? – посол хитро и недоверчиво посмотрел на старца.
– Бог не столько веру, сколько правду любит! – ответил Василько. Его лицо сделалось гордым и отрешенным.
Послу показалось, что происходящее в клети есть затянувшийся недобрый сон и стоит ему только сделать над собой усилие, как он проснется в просторной пахнущей кожей и войлоком юрте; подле спит Янка; он, приподнявшись, посмотрит на нее участливо и нежно, затем поднимется, накинет на себя пестрый и потертый халат, выйдет из юрты и тут же зажмурится от брызнувших в лицо искрящихся солнечных лучей, поежится под напором тугого и свежего степного ветра. Но сон не проходил, и он вновь восседал в тесной клети, а подле стоял удивлявший и пугавший старец.
Посол был удручен и тем, что услышал, и тем, что теперь обязан старца казнить. Какой бы внутренней силой ни обладал старец, ему более не следовало быть в животе. Не потому, что он, посол, так жесток, а потому, что в Орде непременно дознаются, что он слушал дерзкие глаголы, и строго спросят с него, если Вассиан останется безнаказанным. А о том, что в Орде дознаются об их беседе, посол не сомневался.
– Спроси у своего Бога, старец, сколько лет моей любимой жене быть госпожой в моей юрте? – молвил посол, не столько веря в проницательность старца, сколько желая увести разговор подалее от опасных мыслей и речей. К тому же он остерегался, как бы старец не понял, что отныне обречен, и не поостерегся, не призвал на помощь злых лесных духов.
– Разве не под одним Господом живем? – изумился старец, и на его губах промелькнула ухмылка.
Посол весело рассмеялся. Произошло то, чего он уже другой день безуспешно добивался.
– Передай ему, – наказал он сыну привычным властным тоном, – что у меня с ним не может быть одного Бога. Мой Бог силен и добр: дал мне богатство, власть, пригожую жену, сына. Его же Бог плох и скуп: позволил истребить здешний народ.
Он поднялся и направился к выходу с таким удовлетворенным видом, словно определился в сложном и донельзя мучительном клубке раздумий. «Сила его не от Бога, а от лесных духов. Как старец покинет лес – станет беспомощным и неразумным», – размышлял посол, испытывая легкую досаду. Ведь слишком долго познавал старца.
Уже покидая клеть, посол услышал за спиной поспешную и тревожную речь сына:
– Чернец сказывает, что мать дотоле будет пребывать в животе, пока ей белый свет станет не мил.
