Проклятие сублейтенанта Замфира - Мельников Сергей

Сабуров отхлебнул из фляги и решительно сунул её обратно под гипс.

— Ты говорил про простые действия… — робко вставил Замфир.

— А какие простые действия, когда ты — беспомощный кутёнок в обувной коробке, брошенный злым мальчишкой с крыши? Рычаги дёргать? Так тяги оборваны. Нет действий. Ничего сделать нельзя: машина не слушается. Кричать можно, руками махать, но медленней с того падать не будешь. Я и кричу, падаю. Медленно проворачивается винт, увеличиваются деревья — чем дальше, тем быстрее. Говорят, вся жизнь в голове пролетает, а у меня ничего, будто и не жил. Думаю только: «Как долго я буду чувствовать боль перед смертью?». Но мне повезло. Ветром меня снесло к реке.

Замфир слушал, затаив дыхание. Это была одна из тех военных историй, в которые до конца может поверить только тот, кто сам прошёл через подобные испытания. Кто привык к близости боли, увечий, смерти, принял, как неизбежное зло, научился терпеть, приноравливаться, не показывать страха. Такие люди живут со знанием, что в любой момент это может случиться с ними. Они учатся не думать об этом, чтобы отсрочить неотвратимое, чтобы продлить эту страшную и невыносимую, но всё же жизнь. Но как поверить в историю Сабурова Замфиру? Самая сильная боль, которую он испытал, была в кресле дантиста, и жизни его никогда и ничего не угрожало, не считая цыганских суеверий. Слова русского лётчика складывались в понятные предложения, но ни увидеть, ни прочувствовать то, что видел и чувствовал пилот падающего аэроплана, Василе не мог. Он напряжённо ждал озарения, вспышки, откровения, а их всё не было.

— Я проломился сквозь ветви деревьев, чиркнул дном о край обрыва, носом влетел в воду.

— Слава Богу! — Замфир осенил себя двоеперстием, на что Сабуров невесело усмехнулся:

— Вода, друг мой, пожёстче земли бывает. На такой скорости, плашмя — что река, что стена — один коленкор. Удар выбил из меня дух. Очнулся — кругом тьма, пузыри, водоросли качаются. Вишу на ремнях вверх ногами. Воздуха нет, вот-вот захлебнусь. Как выпутался — не помню, думал только о том, чтобы не паниковать — тогда верная гибель. Человеческое естество — оно глупое, даже под водой вдохнуть хочет. Вырвался, всплыл, вдохнул воздуха с водой вперемешку. Дышал бы и дышал — воздух слаще и пьянее шампанского мне был. Только опять нырять пришлось — башибузуки на берег высыпали. Как меня увидели — стрельбу открыли. Плыл под водой сколько мог, а они по берегу, по течению. Достали меня всё-таки. Одна пуля по щеке чиркнула, вторая в ноге застряла. Я даже не сразу почувствовал: дёрнуло что-то, а я дальше гребу. Видно это меня и спасло. Турки кровь в воде увидели и решили, что утоп. Отрядили наблюдателей дальше по реке. А я к берегу погрёб. Боль накатила такая, что решил: пусть лучше добьют, чем такое терпеть. Дотянул до камышей. От удушья и боли уже ничего не соображал. Выбрался на берег. Я врага не вижу — значит, и он меня не видит. Рубаху разорвал, ногу перетянул, как смог, и потерял сознание. Потом меня казачий разъезд подобрал. Я, как очнулся, сразу вахмистру про турок на том берегу сказал. Наши успели выдвинуться и оборону по реке укрепить. За это дали штабс-капитана и «Георгия» посулили. Вот и всё. И что тебе с моей истории? Ни к чему всё это, Вась. Или езжай на фронт, да испытай себя в деле, или каждый день Бога благодари, что ты здесь, а не под германскими пулями, а с рассказов этих — никакого толку.

Сабуров стукнул горлышком фляги по стакану Замфира.

— Давай, друг, пусть ангел-хранитель убережёт тебя от таких бедствий. Не должно смертному так испытывать свою судьбу.

Замфир опростал стакан от остатков ракии и шумно выдохнул.

— Что будешь делать после госпиталя? На покой, остепенишься?

Сабуров как-то воровито взглянул на Замфира и уставился в небо за окном. Замфир заметил, как подрагивают губы его русского друга, проговаривая несказанные слова, и устыдился своего постыдного любопытства.

— Прости, Костел, тебе отдохнуть надо.

Василе сжал плечо Сабурова и поднялся.

— Страх он, Вася, тоже разный бывает, как оказалось. Теперь и не знаю, что с этим знанием делать.

Спокойным голосом, отстранённо, как будто не про себя, он говорил хмурому небу:

— Я служил в кавалерии, в атаку ходил, бил германца под Гумбинненом. Это страшно. Страшно в первый раз выстрелить из револьвера в лицо человеку, который смотрит тебе в глаза. Хорошо, что в бою думать об этом некогда. Всё, что ты можешь — делать простые движения. Тоска и сожаление о чьих-то оборванных жизнях накатят после, когда стихнет шум и по полю будут бродить похоронные команды.

— Они же враги…

— И мы им враги, но разве мы заслуживаем смерти? На поле боя всё зависит от тебя, твоих действий и Бога. А когда ты падаешь в неуправляемом аэроплане вниз, от тебя не зависит ничего. Можно молиться, но что ему наша боль, если Он не знает, что это такое, и что ему наша смерть, если сам Он вечен? Говорят, нас больше полутора миллиардов. Какова муравьиная куча! Разве за каждым муравьишкой уследишь?

Он снова замолчал. В вагон вошёл солдат, сказал что-то громко и отрывисто. Из-за ширмы выглянула сестра.

— Господин сублейтенант. Машинисты проверяют сцепки, скоро эшелон тронется.

Штабс-капитан повернулся с видимым облегчением, это не прошло мимо внимания Замфира.

— Прощай, Вась, Бог даст, ещё встретимся.

— Ты вернёшься на фронт?

— Да. Но не в кабину аэроплана. Может, попрошу о переводе в кавалерию.

По составу прокатилась дрожь, весомо лязгнули стыки. Анна Львовна вышла из-за ширмы и двинулась вдоль коек, проверяя, как лежат раненные и поправляя одеяла и подушки.

— Прощайтесь, господа, не то ваш друг уедет с вами в Кишинёв.

Замфир нашёл руку Сабурова, мягкую и холодную, и с чувством сжал.

— Мы увидимся, Костел, я знаю. Выздоравливай, друг.

— И ты береги себя, Вася!

У выхода в тамбур Василе обернулся. Сабуров не смотрел на него. Вытянув шею, он с тоской глядел в небо. Замфир спешно спустился в траву. Эшелон дёрнулся, со стоном провернулись колёса. Налетел свежий ветер и вычистил лёгкие от больничных миазмов. В воздухе закружились мелкие белые снежинки и таяли, не касаясь земли. Василе задумчиво проводил взглядом удаляющийся состав, где на больничной койке, с флягой под гипсом, уезжал в глубокий тыл совсем незнакомый Сабуров — потухший и сломленный. Что-то, смутно похожее на облегчение, всколыхнулось в Василе. Этот сверхчеловек, покоритель неба, оказался уязвимым. Теперь он был вялым и беспомощным, а Замфир напротив — окреп, исполнился силой и уверенностью. Это осознание было приятным и запретным удовольствием. Василе устыдился и прочитал «Конфитеор», каясь в грехе гордыни, и всё же до самого вечера он вспоминал влажную руку Сабурова, его изуродованное лицо, пучки слипшихся волос, торчащие из-под повязки. А более всего — растерянные слова про котёнка в обувной коробке.

Глава 10

Василе задумчиво проводил взглядом удаляющийся состав, где на больничной койке, с флягой под гипсом, уезжал в глубокий тыл совсем незнакомый Сабуров — потухший и сломленный. Что-то, смутно похожее на облегчение, всколыхнулось в Василе. Этот сверхчеловек, покоритель неба, оказался уязвимым. Теперь он был вялым и беспомощным, а Замфир напротив — окреп, исполнился силой и уверенностью. Это осознание было приятным и запретным удовольствием. Василе устыдился и прочитал «Конфитеор», каясь в грехе гордыни, и всё же до самого вечера он вспоминал влажную руку Сабурова, его изуродованное лицо, пучки слипшихся волос, торчащие из-под повязки. А более всего — растерянные слова про котёнка в обувной коробке.

* * *

Ноябрь прошёл, близилось Рождество. Замфир продолжал свои физические экзерциции. В качестве гимнастического снаряда он использовал колоду, которую вряд ли бы смог поднять в день своего прибытия на платформу Казаклия. Он не раз замечал жаркий взгляд дорогой Виорикуцы из-за занавески девичьей спальни. В такие моменты Василе принимал позы древнегреческих атлетов с античных ваз и, уже не скрываясь, улыбался для неё.