Юрий Хазанов - Знак Вирго
Через некоторое время арестовали сослуживца Юриного отца, Ямпольского. Его, как и Самуила Абрамовича, не так давно выпустили из лагеря. И вот опять… Больше он не вернулся. Жена Ямпольского выбросилась из окна московской квартиры.
Отец Юры тоже каждую ночь, вероятно, ждал незваных гостей: они любили приходить в потемках, дневной свет, видимо, не для них — днем они, быть может, повышали свою квалификацию, читали специальную литературу… Но отец ничем не выдавал своего беспокойства. Стоит ли удивляться, что он так рано умер?..
А сведения об арестах приходили с самых разных сторон. Арестовали Юрину тетку Раису Семеновну — ту, что подарила ему чернильницу с изображением Ленина… Арестовали отца Лены Азаровой… Отца Миши Волковицкого, который из польских классов… Отца Рутковского… Отца и мать Ванды Малиновской… отца… мать… дядю… брата… жену… тестя… (Впрочем, извините, я, кажется, повторяюсь.)
Кое-кого из этих людей Юра знал, однако в газетах о них ничего не сообщали. Зато много сообщали о других посаженных в тюрьму, которых Юра никогда не знал: о Бухарине, Рыкове, Каменеве, Зиновьеве, Чернове, Радеке, Пятакове и других…
А жизнь продолжалась. Светило солнце, звенели трамваи, гудели электрички, лаяли собаки…
Юра ходил купаться на речку мимо бараков местного концлагеря, обсуждал с ребятами, кто лучше плавает и кто из девчонок красивей; с неохотой полол грядки и отрезал клубничные усы; пил парное молоко, что приносили из села Звягино; читал книги, покачиваясь в гамаке, по-прежнему задерживая внимание на описании любовных сцен и дорисовывая их в своем воображении; ругался с бабой-Нёней; терроризировал брата Женю; с нетерпением ожидал, когда отец приедет с работы… Ходил в школу, в кино, в историческую библиотеку на Красной площади… Любил своих друзей и саму дружбу… Не любил физкультуру и все остальные предметы… Все больше заглядывался на девочек…
И наконец перешел в десятый класс.
5
И опять — грустные строки дневника Владимира Ещина.
Тяжелый туман
Навис над землею
И, словно обман,
Таится за мглою.
И, словно обман,
Меняет предметы…
Сквозят сквозь туман
Людей силуэты.
Не могу бороться со злом… Я пассивен и легко поддаюсь окружающей обстановке, настроению, людям… И при этом особенно плохо то, что я, кажется, способен — настолько податлив — сделаться косвенным участником зла, несправедливости…
Если бы у нас в семье были дружба и согласие, уважение друг к другу, к мнению каждого… если бы не насиловали ум, волю и совесть друг друга… если бы родители видели в детях полноправных членов семьи, а не только тех, для кого они обязаны каким бы то ни было путем добывать средства на жизнь, — то не пришлось бы переживать таких тяжелых минут…
Нужно читать Евангелие… Открыл — и сразу натолкнулся на слова: «Я свет пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме…» «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога, и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обитателей много…»
Всё о вере… Но как быть неверующему? И как заставить себя верить?..
Да, я, кажется, понимаю людей, которые впадают в мистицизм, переживают покаянное настроение, делаются религиозными, молятся. (Гоголь, Блаженный Августин, Руссо, Толстой…) Но мне даже это недоступно…
Чувствую себя каким-то мертвым. Сам от себя хотел бы убежать, да некуда…
11 июля
Опять скандал… И хуже всего, что слова не помогают. Ничего не помогает…
«Всё — обман; всё — мечта» (Гоголь).
* * *Не случайно отвожу столько места дневниковым записям моего дяди. Перефразируя набившие оскомину слова, что все мы вышли из гоголевской «шинели», скажу: чувствую себя вылезшим из студенческой тужурки Владимира Ещина. Вылезшим, выросшим… Но не скинувшим ее целиком.
Был я, пожалуй, более активен в жизни, чем он, более общителен, не так склонен к рефлексии, не обделен друзьями и возлюбленными, но и более дремуч интеллектуально; и в свои семнадцать-двадцать лет не мучился выбором цели, стыдом за конформизм, свой или окружающих; не был склонен к анализу, не страдал от неверия, жил бездумно — я бы сказал «чужедумно»: думали, в основном, за нас… И это, вроде бы, устраивало.
Но, возвращаясь к прежней метафоре: под дешевой полосатой рубахой, под москвошвеевским пиджаком, на голом моем теле сидела все та же дядина тужурка. И давала о себе знать — натирала кожу… Она была не совсем впору: жала, тянула, не застегивалась на все пуговицы, но все равно плотно сидела на плечах. И сейчас еще порою чувствую, как давит ее потертый воротник, как рука моя тычется в подкладку рукава и не находит выхода…
Дядя же с почти маниакальной настойчивостью думал и писал все о том же:
…Нехорошо тому, у кого ничего нет внутри — высшего: будет ли это любовь к другим, самоотвержение или преданность искусству…
Бесконечно завидую тем, в ком творческий огонь заглушает все мелкое и гадкое в жизни. (Пушкин… Веласкез…)
…Сильно ненавидеть могут только фанатики, и это потому что они слишком узки, чтобы понять. А понять — сто раз уже говорилось — значит: простить.
Иногда окружающее так отвратительно, а иногда думаешь: только бы не было хуже! Ведь может быть совсем ужасно!.. О, Господи, да минует нас чаша сия!
Написал уже давно письмо к папе — да так и лежит оно у меня. Иногда кажется, это совсем ни к чему… Пусть делают, как знают… Думаешь, что поможешь, а вместо этого еще хуже… и каждый раз все труднее вмешиваться… Хотел написать и маме… Но как трудно это — и написать и отдать письмо. Особенно потому, что почти уверен: ничего не поможет…
Как папа ни груб, но чувствую, мы по отношению к нему вели и ведем себя очень гадко и совсем не так, как нужно было бы… Это ведь все равно, что бить лежачего. Нельзя видеть одни недостатки, нельзя быть такой злопамятной, как мама.
…Каждый день приносит все новые дикости… Неужели это он изрезал ее пальто, разбил чашку, поломал часы? И слышать каждый день ее эпитеты по его адресу! Слышать, как мать говорит детям такое об их отце!.. Где я? Среди сумасшедших или… Встаешь каждый день с отвращением… в ожидании чего-то… Так жить нельзя!..
…Прочесть Юргиса Балтрушайтиса.
…Прочитал стихи Мариэтты Шагинян. Очень неплохая поэзия…
13 июля
…Я ни к чему не относился непосредственно, ничему не отдавался всей душой, всегда был ребенком, со свойственной детям переменчивостью, потребностью ласки, бессердечностью… У меня плохая память; неспособность глубоко увлекаться чем бы то ни было, быстрое охлаждение… нехватка жизненной силы… усталость… Мне бы хотелось родиться женщиной… Я в одно и то же время слишком скептичен и слишком сентиментален…
(Вот, вот она, дядина тужурка, которую я так и не скинул с себя и в конце жизни!.. Даже знаками препинания похож на дядю: так же злоупотребляю многоточием, тире, точкой с запятой… Что касается памяти, то, право, не знаю: хорошо запоминал всегда обиды и номера телефонов, хуже — стихи и советы, и совсем плохо — главы из «Краткого курса истории партии» и «первоисточники», которые не один раз приходилось «сдавать» на экзаменах, но исключительно по шпаргалкам…)
6
На экране московский паренек с не совсем обычной фамилией Грамматикати — тезка нашего главного героя — изображал одного из детей капитана Гранта. (Ровно двадцать лет спустя я встретил этого «тезку» в одном из домов отдыха на Волге — красивый, общительный энергичный мужчина, кумир женщин. Я смертельно завидовал его умению извлекать из всего удовольствие, ни минуты не скучать, быть душою общества…)
Как вышло, что Юра (говорю уже не о Грамматикати) вторично смотрел эту картину, он и сам толком не мог объяснить. Вообще-то он не любил ходить по второму разу, не любил смотреть фильмы в компании — только один. Привык с детских еще лет, когда хаживал в «Унион» и в «Великий немой» на разные заграничные комедии (их тогда часто показывали) — с Патом и Паташоном, с Гарольдом Ллойдом, с Мэри Пикфорд, с Бастером Китоном…
Но так уж получилось, что сегодня на большой перемене, когда Нина Копылова спросила, смотрел ли он «Дети капитана Гранта», они в «Центральном» идут, Юра ответил «нет» и покраснел. Не потому, что соврал, а потому что проклятая особенность: чуть что — краснеть. Как какая-нибудь Лиза Калитина из «Дворянского гнезда»; или голубоглазый воришка Альхен у Ильфа и Петрова.
Не только, если говорил с Ниной — краснел; с Ирой Каменец — тоже. Хотя знаком с обеими не первый день, вместе в драмкружке трубят. И потом, все-таки, он на целый класс старше: они еще только в девятом.
По правде говоря, глядя в зеркало — а делал он это нередко, Юра не ощущал себя старше кого бы то ни было: из зеркала смотрело на него совершенно детское лицо с припухлыми губами (бывший друг Факел не случайно дразнил «губаном»), с модным тогда «зачесом», который ни за что не получался, как у больших; а уж о росте говорить нечего: чуть не меньше всех. Но зато зеленоватые глаза — в них определенно что-то есть. А когда пристально смотрит, особенно если ладонью щеки и рот прикроет, то прямо не по себе людям делается — такой взгляд. Ему одна девчонка еще в восьмом классе говорила. Да он и сам знал, и, в общем, ему нравилась его внешность. Но вот однажды увидел себя в профиль — в боковинках трельяжа — и удивился. Чужое лицо! Оказывается, нос у него с небольшой горбинкой, глаз как-то странно растянут, лоб чересчур высокий — одним словом, не он! Хотя тоже на «вполне удовлетворительно» тянет… Если не больше.
