Пол Джефферс - Боги и влюбленные
Когда Марк Либер пришел к своей постели, то обнаружил в ней меня. Он не удивился, выглядел довольным и извинился за прошлую ночь.
— Я был пьян и зол, а ты оказался ближайшей мишенью. Надеюсь, я не сделал тебе больно, — сказал он, садясь рядом. Подняв мою руку, он осмотрел синяки. — Как это произошло? — Я ответил, что избил статую. — Нельзя обвинять бога за то, что делает человек, Ликиск, — заметил Марк Либер.
— Не знаю, что я буду без тебя делать, — сказал я, моргая, чтобы не расплакаться.
Он улыбнулся и провел ладонью по моим волосам.
— У тебя все будет отлично.
Обняв его и прижав к себе, я решил показать ему, что как бы ни были красивы юноши Палестины, он никогда не найдет такого, как я.
Нигде в мире, поклялся я, он не найдет такого, как Ликиск.
X
Он ушел меньше чем через неделю. Прощание было шумным — грусть, охватившая дом Прокула, пряталась под смехом, пирами, вином, песнями и любовью. Я заплакал лишь один раз, когда вместе с Гаем Абенадаром он скрылся за вершиной холма, не оборачиваясь, как и положено солдату.
Стоик Корнелий дал мне совет в своем духе.
— Это судьба, Ликиск. Смирись и найди себе другую любовь. — Учителя всегда готовы произнести очередную книжную умность.
А ученики всегда готовы дать дерзкий ответ. Мой был таков:
— Вы предлагаете себя, Корнелий?
Тем утром я отведал розги.
Худшим временем была ночь, когда я раздевался и сворачивался под одеялом, как младенец. Сон смежал веки, но мое сознание было переполнено страхами и призраками ночи, и я не мог легко поддаться мучениям, что изобрел Морфей. Просыпаясь утром, я чувствовал себя еще более усталым, чем предыдущим вечером.
Ликас полагал, что для изгнания любовной тоски мне следует побольше работать, и я быстро обнаружил, что когда занят, гораздо реже предаюсь воспоминаниям. Поэтому я работал постоянно, и скоро на кухне у Друзиллы стало невозможно найти ни единого пятнышка, а кухонные принадлежности всегда были вычищены до блеска. Купальня также сверкала чистотой.
В своем саду я трудился еще больше, следя, чтобы он был идеально подстрижен. Я работал, повернувшись к Приапу спиной (с ним я до сих пор не разговаривал). Дни пролетали, и каждый заканчивался тем, что мои руки, ноги и спина уставали настолько, что я без сил падал в постель. Работа приносила пользу и моему телу, укрепляя мышцы и делая плоским живот. Физически я никогда не чувствовал себя лучше.
В какой-то момент Ликас прервал мои занятия, отвел в сторону, позвал из кухни Друзиллу и осмотрел меня так, словно я был выставлен на продажу. Погладив свой черный подбородок и почесав за ухом, он сказал:
— Ликиск вырос из своей одежды, Друзилла. Как ты считаешь?
Пожилая женщина изучила меня, будто потенциальный покупатель.
— Сколько тебе лет? — спросила она. Я ответил, что скоро будет пятнадцать. Она поцокала языком, словно пятнадцать лет — это возраст, которого надо стыдиться. На следующий день вместе с помощницами она начала шить туники, которые действительно сидели на мне лучше.
— Никогда не думал, что это возможно, — заметил сенатор Прокул, — но ты хорошеешь с каждым днем, Ликиск.
Возможно, дело было в новых туниках, а возможно (и скорее всего) в том, что его текущий роман плачевно закончился, но Паллас вновь начал проявлять ко мне интерес. (Поначалу я решил, что это задумка Корнелия, видевшего, что я не ищу новой любви, и напустившего на меня того, кто ее ищет, однако Паллас и Корнелий не нравились друг другу, и я отмел эту мысль, польстив себе, что Паллас находит меня неотразимым). Так или иначе, как-то вечером он тихо постучал в мою дверь. Паллас был отзывчивым любовником, поэтому я его впустил, хотя и не поощрял такое внимание. Мы оба знали, что любви между нами нет.
Рим, наконец, избавился от ощущения надвигающегося несчастья, возникшего после отбытия Тиберия на Капри, и готовился отпраздновать свадьбу. Император заказал пышный праздник, что ослабило мрачные предчувствия, поскольку римляне всегда были готовы веселиться. Невестой была Агриппина, дочь покойного Германика, приемного сына Цезаря, а женихом — Домитий, родственник Цезаря. Август был его знаменитым дядей. Тиберий на церемонию не приехал.
Вскоре настало время радости и в доме Прокула. От Марка Либера пришло письмо. Сидя за столом, Кассий Прокул сосредоточенно изучал его, перечитывая снова и снова, кивая, иногда ворча, иногда говоря «ага». Подняв голову, он заметил, что я стираю пыль с его книг. Всегда внимательный к окружающим, Прокул понял мою уловку.
— Мой сын в порядке, — сказал он. — Он шлет письмо из Кесарии, что на берегу Палестины. С ним его друг Абенадар. В письме говорится, что большую часть времени они скучают, но вполне довольны жизнью. Он часто видится со своей кузиной Клавдией и ее мужем. Остальной текст личный, иначе я бы разрешил тебе его прочесть, — снова пробежав взглядом по письму, он спросил: — Ты очень хочешь знать, как дела у трибуна?
— Да, господин, — сказал я, не в силах сдержать восторг.
Сенатор посмотрел на меня с улыбкой.
— Здесь, в конце, есть часть, которую я позволю тебе прочесть, если ты обещаешь, что не будешь читать над моими пальцами.
Сияя от радости, я кивнул.
— Обещаю, господин.
— Хорошо. Читай отсюда.
Мое сердце едва билось, когда я увидел ясный почерк Марка Либера под толстым коротким пальцем Прокула. «Очень хочется знать, как поживает Ликиск. Он замечательный мальчик, но заставил меня поволноваться, когда мы с Гаем уезжали. Напиши, в порядке ли он, и пожалуйста, отец, передай, что я шлю ему самый теплый привет. Иногда, когда нам с Гаем скучно, мы со смехом и любовью вспоминаем его детские шалости. Отец, я молюсь за твое здоровье. Твой преданный сын, Марк Либер Прокул».
— Он взял ваше имя, господин, — заметил я.
Сенатор кивнул.
— Он всегда подписывается таким образом. Таков его дух. Ну что, рад ли ты, что мой сын помнит о тебе в далекой Палестине?
— Он оказал мне честь, написав обо мне, а вы оказали мне честь, дав прочитать его письмо, господин, — сказал я, в порыве чувств опустившись на колени, взяв сенатора за руку и поцеловав ее.
— Достаточно, Ликиск. Теперь иди займись своим делом и прекрати эту кошмарную суету над моими книгами.
После этого у сенатора Кассия Прокула появились очередные политические заботы. Не знаю, писал ли он о них Марку Либеру, хотя позже мне говорили о существовании таких писем. В то время мне представлялось неважным, доверял ли он свои мысли бумаге, поскольку сенатор отбросил все предосторожности и открыто выражал растущие опасения за будущее римского правительства.
Словно вода из прорванной плотины, речи Прокула изливались на Сенат, крутились вокруг приходивших в его дом гостей, наводняли умы знати и всадников, решавших завести с ним разговоры о политике.
Причина такой внезапной публичности крылась в смерти вдовы Цезаря Августа.
— С уходом Августы, — предупреждал сенатор всех, кто отваживался его слушать, — исчезли последние способы сдерживания. Теперь невозможно сказать, что сделает Тиберий. Пока она была жива, оставалась хоть какая-то надежда.
Вернувшись с ее похорон (надгробную речь произнес правнук Августы, Гай, которого все звали Калигулой), Прокул привел с собой консула Гая Фуфия Гемина. Этот человек не важничал, чего можно было ожидать от одного из высочайших представителей правительства — разумеется, подчиненного Цезарю. Когда я принес вино в библиотеку сенатора, оба мужчины выглядели взволнованными.
Консул Фуфий был приятным человеком, большим любителем женщин, никогда не проявлявшим ко мне интереса, если не считать вежливых похвал, которые произносили все гости Прокула, отлично знавшие, что хоть я и раб, но у сенатора на особом счету. Консул имел острый язык и хорошее чувство юмора, которым я восхищался. Этот язык был безжалостен, как и его саркастические шутки о Тиберии.
Судя по выражению лиц, эти важные политики были заняты серьезным разговором, но в моем присутствии они не промолвили ни слова. Сенатор отпустил меня, как только я принес вино.
Тиберий не хотел, чтобы Августу обожествляли — это был скандал, но такой ход он объяснял ее завещанием. Ему никто не поверил. Никто не верил и обвинениям, которые Тиберий выдвигал в адрес своего внука Нерона и Агриппины. Ее обвинили в непокорстве и слишком бойком языке, а внука — в непристойном поведении с мужчинами и юношами. Поначалу народ решил, что письмо с этими обвинениями — подделка и не могло быть написано Тиберием, но вскоре намерения Цезаря стали ясны: трусы и льстецы, сидевшие в Сенате, с большой готовностью проголосовали за смертную казнь.
Это был тяжелый день для политиков, и благородный, но гибельный — для Кассия Прокула.
Он вернулся на Эсквилинский холм намного позже обычного часа, когда он выходил на ужин. Его круглое, румяное лицо было сейчас бледным, на лбу выступил пот, руки, обычно лишь немного дрожавшие, теперь неудержимо тряслись.
