Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1
А что будет с храбрым печатником?! Конечно, не сразу расстреляют, сперва там пытают. Для того сотрудников НКВД обучают. Я внутренне содрогаюсь, представляя муки, которые ждут печатника, и ловлю себя на мысли о том, что стою в пионерском строю с красным галстуком на шее и переживаю за врага советского народа! И что я за пионер?! А быть может, другие тоже думают, как я? Но кто в нашу эпоху всеобщей бдительности скажет вслух о том, что думает? Откровенность — рискованный эксперимент. И мама ругала меня:
— Дураки бывают разные: одни не думают, что говорят, а другие говорят то, что думают! Ты, когда говоришь про то, что думаешь, то думай, что говоришь!
И понял я, что подумать можно все, что хочешь, а сказать надо то, что написано на лозунгах. Как говорится, не знаешь — молчи, а знаешь — помалкивай. А Сталин дал нам самую Великую Демократию и Свободу Слова под бдительным контролем НКВД. А если есть позыв на рискованный эксперимент, то дунь в чернилку-«непроливашку» — обретешь фиолетовую ряшку и все будут тебе улыбаться!
* * *— Пионеры! — всверливается голос Крысы. — Чтобы стать полноценными строителями коммунизма, надо вытравить из сознания чувство сострадания и мещанский предрассудок — любовь к родителям! Эти животные инстинкты мешают контакту с мировым пролетариатом! Только любовь к родной партии и великому делу пролетарской революции должна заполнять сердца пионеров! Разве сомневался Павлик Морозов, выбирая между родителями и делом рабочего класса?!! Нет! Нет!! И каждый по его примеру должен содрать с себя гнилую коросту жалости к родителям! Этот предрассудок, оставшийся от проклятого прошлого! «Жалость унижает человека», — провозгласил великий пролетарский писатель Максим Горький! Не достойны жалости папочки, мамочки, тетечки, бабушки… тем более те, кто встает на путь предательства и измены! Для советского пионера самые родные люди — братья по классу в борьбе за великие идеи Ленина — Сталина! Наша школа носит имя пионера Павлика Морозова, который отрекся от родителей! Будьте достойны его подвига! В нашей школе есть ученики, у которых родители арестованы за шпионаж и предательство! Это Миша Грицук из четвертого «А» и Юра Горюнов из пятого «Б». Миша и Юра — отличники, достойные пионеры, и поэтому сегодня, перед лицом своих товарищей, они торжественно отказываются от своих родителей, изменников Родины! Я прочитаю их заявления, написанные по зову их благородных пионерских сердец! Миша Грицук, Юра Горюнов! Идите сюда! Скорее!! Лицом к товарищам…
Миша и Юра выходят из строя, понуро встают рядом с Крысой. Юрка красный, как рак, а Мишка побледнел, а на глазах слезы от горя и неимоверного позора. Интересно, сколько времени обрабатывали их Крыса и педколлектив, чтобы они «по зову пионерских сердец», под диктовку Крысы написали эти гнусные заявления?!! Пионервожатая подает Крысе два тетрадных листа, и Крыса читает торжественно, провозглашая каждое слово:
«Я — пионер Миша Грицук — перед лицом своих товарищей и перед Великой Советской Родиной отказываюсь от биологических родителей: от отца Алексея Николаевича Грицука и матери Екатерины Ивановны Грицук, как от предателей народа! Это не мои родители! Они враги советского народа, и для меня, пионера, они враги, а не родители! Я подписываюсь под своими словами: Миша Грицук»…
Нарушив торжество ритуала отречения от родителей, Миша содрогается от рыданий и, закрыв руками лицо, садится на брусчатку двора. Пионервожатые волокут его в школу. Решив, что продолжать торжество публичного отречения нет смысла, Крыса сообщает, что заявление Юры Горюнова точно такое же и оба эти заявления сегодня будут направлены в НКВД для ознакомления с ними родителей Миши и Юры. Я представляю, с каким злорадством прочитают сотрудники НКВД «биологическим родителям» заявления о том, что теперь у них, по закону СССР, больше нет детей. Их дети отказались от них и назвали их своими врагами! А Крыса продолжает:
— Пионеры! Вас вырастила Коммунистическая партия под водительством отца и учителя — товарища Иосифа Виссарионовича Сталина!! Спасибо дорогому вождю и учителю за ваше счастливое детство!
И, как полагается, с нарастанием истеричного вопля, Крыса заканчивает выступление. Набрав побольше воздуха в легкие, заходясь в истеричном пафосе, она кликушески выкрикивает обязательную здравицу, без которой нельзя закончить ни одно выступление, даже если оно посвящено обличению двоечника: да здравствует Великий… Вождь Всех Народов… това-арищ… Ста-а-алин!!!
Так завершаются все мероприятия, и мы, воспрянув духом, радостно аплодируем. Но… рано обрадовались…
— Внимание! Ти-и-ихо!! — гудит Двучлен могучим басом, как ледокол «Красин». — Ребята, сейчас с вами проведет беседу чекист — сотрудник НКВД!
Все притихли, зашептались:
— Сотрудник?! — Э-ээтот?? — Откуда он… выколупнулся? — Подкрался! Потому их и называют тихарями… он не затрюханный, а замаскированный!.. — Обыкновенный сек-ретный сотрудник — сексот!
Действительно: стоит незаметный серявенький, неухоженный, затертый емужичонка. Низкорослый, с дегенеративной физиономией потомственного алкаша. Воротничок несвежей рубашки выложил поверх пиджака непонятно-бурого цвета. И это — «рыцарь революции»?!!
— Вы, ребятки, ет самое… — дребезжит прокуренным тенорком эта всесторонне недоразвитая личность в пиджаке затертого цвета. — С сообчениями про врахов в эн-ка-ве-де не шастайте. Щас спецпункты. И у вас — в учительской. Заходьте туды. Аль звякните по телефончику 22–12 товарищу Нюхачевой, щас котора выступала. Завсегда она туточки дежурить, значится… вона и оформить туточки заявленьице, как в аптеке. А за энкаведе не заржавет — воно поощрить. Аль путевочкой в Артек, аль в столицу Родины… колды дело стояще. А колды токо на кэ-ре-а потянеть — контрреволюционная агитация — анекдотец или словечко какое об органах или партии — то бочаточки выдадуть. От бока — «Кировские»! Таки… — Сексот приподнимает замызганный рукав, показывает часы. — И решеточка над стеклышком… чтоб, значица, износу не было! А точность — как в аптеке! И гарантия — год! Колды послужите НКВД. От…
Чекист еще раз демонстрирует громадные, как будильник, наручные часы марки «Кировские» с массивной решеткой на циферблате, напоминающей о тюремной решетке. Интересно, сколько таких часов стукач заработал? От речевых потуг рябенькая физиономия рыцаря революции покрывается бисеринками пота. Промокнув лицо лоснящимся рукавом, он умолкает, и Крыса спешит завершить пламенную, но безвременно угасшую речь рыцаря революции:
— Пионеры! Каждый готов оправдать высокое доверие доблестных органов, партии и лично товарища Сталина!! Нет выше чести для советского пионера…
Сверкают и сверкают Крысин нос и стеклышки пенсне. А я погружаюсь в пучину арифметических расчетов: сколько врагов надо отловить, чтобы всем пионерам оправдать доверие органов, партии, да еще и лично?.. Похоже, населения Владика будет мало… у японцев надо просить взаймы… Потом пытаюсь представить, что прихожу я к Крысе, чтобы нафискалить… но не получается: даже моя фантазия на такое не тянет! А стучат же! И сегодня, и вчера, и завтра…
Интересно, на кого будут стучать в «светлом будущем»? Найду-ут на кого… Вот и восстание Компанеллы провалилось из-за стукача… А как тогда святая инквизиция награждала дятлов часами? Я представляю, как фискала награждают на городской площади каменными солнечными часами с решеткой, чтобы прохожие не пользовались часами по малой нужде… а внутри решетки — скамеечка для сексота святой инквизиции, чтобы сидел и наблюдал за ходом времени веков… так себе — средненьких веков, зато по собственным часам с гарантией на миллион лет!
* * *После дяди Миши начались аресты шпионов и врагов народа. Долго их искать не надо: все они «затаились» в «Домах специалистов», где живут ученые, инженеры, капитаны судов «Дальторгфлота», врачи, журналисты… А пьянь из соседних бараков, величая себя «народом», зло орет вслед тем жильцам наших домов, которых НКВД еще не переселил в тюремные камеры:
— Мы вас, жидов и ентилихентов перетраханных трах-тарарах в туды-растуды! К ногтю всех врагов народа! Таперича наша власть!! Народная!!!
Небось ждут не дождутся эти «друзья народа» переселения из темных клетушек бараков, провонявших помойками, затараканенных и заклопленных, в наши просторные, светлые, благоустроенные квартиры, заполненные красивыми вещами.
Но ведь они — рабочий класс!! Как не стыдно мне так думать о рабочих! Ведь я — пионер! Разве не с ними должны мы «крепить союз рабочих, крестьян и межклассовой прослойки из советской интеллигенции»? Так почему же мы — «прослойкины дети» — с такой неприязнью относимся к детям породистых пролетариев, живущих в бараках, вблизи «Домов специалистов»? Почему деремся с пацанами рабочих? Почему ненавидят они нас и наших родителей, живущих в «Домах специалистов»?
