Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья
Вот какие ужасные люди, сиры мои, захватили ныне лен Тулузен, совратив в свою отвратительную секту даже могущественнейшего сеньора той земли, графа Раймона, что уж говорить о его вассалах и подвассалах — известно же, что каков аббат, таков и монастырь! По графскому приказу манихеями убит посланник Святого Престола, ныне удостоившийся мученического венца священник Пьер из Кастельнау, истинный подвижник и апостол, посмевший своей проповедью восстать на безбожную веру и ее безбожных покровителей. Убит светлым утром, этой самой зимой, едва ли не в октаву Рождества, на берегу Рона ударом копья в спину — священник, цистерцианец, папский посол утопал в своей крови, перед смертью прощая грехи обидчикам, в то время как граф Тулузский приветил его убийцу, дал ему денег и усадил с собою за стол!
Этого нельзя попустить, братья. Господь не попустит нам этого последнего попущения.
И вдобавок ко всему проклятые манихеи, которых аббат Клервоский Анри называл по местности обитания Альбигойцами, а сами себя именующие чистыми, «катаросами», надругаются над Крестом Господним хуже всяких сарацин! Даже мавры не творят такого в своих собраниях, как эти предатели — бывшие христиане, они, по слухам, предаются свальному греху, поклоняются демонам в образе черных кошек и замешивают свою пасху на крови некрещеных младенцев!
Насчет младенцев и прочего лично я, цистерцианец брат Огюст из Потиньи, ничего не знаю — но со всей уверенностью могу подтвердить, что на глазах у моего наставника, дома Арно-Амори, который к несчастью своему много лет прожил на землях провансальских, в обители Фонфруад, которая сейчас стоит посреди еретических земель, как островок веры в бурном море огня адского — на глазах сего аббата несколько еретиков разломали на части деревянный крест от часовни, после чего на него помочились!!
Этого нельзя снести, братья, этого нельзя снести. Только будьте тверды и мужественны, тверды и очень мужественны, как сказано — будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь.[5]
Придите, начертите знак креста на своих знаменах, положите знак креста на свою грудь (с левой стороны, напротив сердца — символом подчинения своей воли воле Христовой, и ради отличия от палестинских крестоносцев) — собирается новая рать сильная, и как предал Господь проклятый Иерихон и Гай, Макед и Ливну, Лахис и Еглон, и прочие согрешившие города, в руки Иисуса Навина и сынов Израиля, так теперь Он призывает франков на Тулузу, этот новый Иерихон, на Каркассон, и Альби, и крепкостенный Кагор — а государей их повелевает низложить, и наступить на выи им, и бросить их под ноги их же народу, как тридцать одного библейского царя, потому что такая судьба ждет каждого, кто ослушается Бога Израилева. Будете поступать с ними, франки, как повелел Господь: жечь огнем их города, и перерезать жилы коням их, и убивать мечом все дышащее, что есть в городах — а всю добычу и скот забирать себе.[6] Deus lo volt, христиане. Deus lo volt, потому что как говорил некогда Господь Иисусу Навину и Иуде Маккавею, так Он велит нынче вам, потому что вы — новый народ Израильский, новые избранники Завета. Пойдите и поступите с ними по справедливости, чтобы впредь никто не возвышал гласа на Господа и не оскорблял Его лживой верой.
* * *Весною того самого года, как слуги Раймона, графа Тулузского, убили папского легата отца Пьера, я впервые побывал на ярмарке.
Ни о каких легатах, ни даже о мятежном тулузском графе я тогда знать не знал — тому, кому плохо в собственном доме, нет дела до проблем urbi et orbi[7]! Знал только, что в начале ярмарки святого Кириака к нам в Провен тоже приезжали вербовщики, говорили о крестовом походе, и что отец, наслушавшись их завлекательных речей, уехал ко двору герцога Бургундии — на военные сборы, где рыцарей распределят по отрядам и занесут в единую книгу записей, чтобы их имущество оставалось на время похода под охраной церкви и сеньора-короля. Отца почему-то несказанно радовала перспектива предстоящего похода, он даже, можно сказать, стал весел, шутил с матушкой и с Рено. Жаль только, в Шампани сейчас, после смерти графа Тибо, к сожаленью, нет сильного правителя, который сам повел бы соплеменников, собрав отдельный отряд. А герцог Бургундский — человек щедрый и в остальном недурной, до наживы падкий, но своих не обделит. И страх как рад любому прибавлению в войске, как собственным вассалам, обязанным ему карантеном сорок дней в году, так и наемным рыцарям за сходное жалование плюс часть добычи. И все для того, чтобы численно восторжествовать над своим вечным недругом, графом Неверским Пьером, с которым они, как известно, друг друга ненавидят до смерти, и который тоже соберет в поход немалое войско. Но лучше уж под началом бургундца драться, чем под неверским графом — бургундцы шампанцам родня, можно сказать, почти шампанцы, а Пьер де Куртене — тот совсем чужой, не лучше бретонцев или пикардийцев. Нужно быть готовым, в случае чего, доказать, что он герцогу Одону и в подметки не годится!
Мне же для радости доставало простого знания, что мессир Эд уехал. В Бургундию скататься — это тебе не в Провен и не в Мо, откуда можно и на следующий день вернуться при желании. Значит, минимум несколько дней полной свободы! Может, и несколько недель! Благослови Бог герцога бургундского и короля французского, затеявших эту войну, может ли быть для меня лучший подарок на Пасху? Прекрасный месяц май — время сеньоровых поездок, охоты или военных походов; виноград уже вскопан и подвязан, а до сенокоса еще долго. А то, даст Господь, мессир Эд скоро уедет — надолго, на несколько лет, навсегда, а может, его там в походе и вовсе… На этом мысль моя благочестиво останавливалась; даже считаючи себя Йонеком, я не позволял своей греховной натуре желать смерти собственного отца.
Мне недавно пошел тринадцатый год; этой прекрасной весной меня беспокоило только одно — как бы не взял отец с собою в поход и моего брата в качестве оруженосца, в каковом имел большую нужду. Сам-то Эд был не против; он в свои шестнадцать стал уже вполне взрослым и зрелым дамуазо и желал настоящей мужской жизни, военных успехов, больших заработков и славы человека твердого и мужественного. Но я, признаться, очень боялся его потерять тем или иным образом — что он погибнет или затеряется в далекой земле, в чужих горах, казавшихся мне вследствие своей чуждости непременно холодными и бесприютными (хотя разумом я знал, что на юге, ближе к морю, куда жарче, чем у нас.) Насколько желанна мне ни казалась пропажа мессира Эда, мысль о том, что вместе с ним может пропасть и его оруженосец, меня пугала — известно, что жадная человеческая натура хочет сразу всех благ, даже несовместимых.
Брат побывал у нас на новый год, был добр и весел в преддверии грядущего крестового предприятия и подарил мне подарок — в кои-то веки настоящие деньги, несколько новеньких серебряных денье из собственной суммы, пожалованной к Пасхе отцом. Впервые у меня на руках появились звонкие монеты. Из опасения, что отец найдет их и отнимет (обоснованного только потусторонним чувством, что мессир Эд рад будет отнять что угодно, мне дорогое) я запрятал деньги в тайничке в матушкиной комнате, где между бревнами за линялым гобеленом была широкая щель, забитая паклей, и мысленно перевел их в разряд «запаса на черный день».
Весна выдалась прекрасная — веселый месяц май в веселой Шампани стал еще веселее вследствие отъезда моего тирана. Виноградники наши, о которых заботились меньше, чем на землях черного аббатства, были разбиты на землях, изначально для этого вовсе не подходивших, но господин Амелен прикупил к Пасхе пару бочонков дешевого бургундского по 13 денье, которым мы с Рено изредка втихую наливались почти допьяна — потихоньку вынося его из погреба в маленьком кувшине и блаженно распивая на солнышке. Пасхалия была чудесная, птицы пели без умолку, трава пестрела цветами, и даже Рено казался отличным парнем, веселым и понимающим. Еще одна радость весны 1208 года — я получил на именины свои первые штаны, не бесформенные мужицкие кальсоны на веревочке, а настоящие облегающие толстые шоссы с поясом и завязками, и к ним — крепкие брэ.
Как раз во время такой вот попойки Рено — он здорово вытянулся за зиму, догнав и едва ли не перегнав в росте моего брата, уступая ему только в крепости сложения — предложил мне занимательный план. Молодой дамуазо в расцвете сил (даже прыщи у него прошли, как он и предсказывал, только зубы не отросли заново), несомненно скучал, проводя самые веселые денечки в году в такой глуши, почти что в одиночестве, потягивая дешевое вино за сараями в компании двух провинциальных отроков вроде нас с тобой, возлюбленная. Со своей Аликс он рассорился насовсем — в деревне поговаривали, после того, как она от него забрюхатела; но сам Рено на эту тему отказывался разговаривать, я знал только, что отец как-то вечером, после посещения пары мужиков, без конца кланявшихся и заикавшихся от смущенья, взял Рено за плечо, отвел его на конюшню и там отделал вожжами не хуже, чем порою меня. Бедный дамуазо проболел после этого целый день, я носил ему за пазухой кусочки печенья со стола и искренне ему сочувствовал, потому что хорошо знал подобные злосчастья. После этого мы с Рено даже как будто сблизились — он стал разговаривать со мной, почти как с равным, а я из благодарности не лез к нему в душу, когда он видимо тосковал, взглядывая в сторону деревни.
