Анатолий Карчмит - Рокоссовский. Терновый венец славы
Во второй половине 1918 года эскадроны полка расположились по деревням северо-западнее Кенгура, в трех-четырех верстах от передовых частей неприятеля. Между эскадронами была установлена телефонная связь.
Белозеров вспомнил, как днем его эскадрон подвергся внезапному нападению колчаковской конницы, а Константин немедленно бросился ему на выручку.
На обратном пути, довольные успешным боем, кавалеристы оживленно обсуждали его итоги. Под вечер ударил сильный мороз, и у конников не попадал зуб на зуб.
Поблизости от деревни, где стояли эскадроны, навстречу колонне попался крепкий бородатый мужик в длинном овчинном тулупе. Поравнявшись с ехавшим впереди Рокоссовским, мужичок пристально окинул взглядом всадников, затем снял шапку и низко поклонился.
Рокоссовский придержал коня:
— Ты что, дедуля, поклоны бьешь?
— Здравствуйте, дорогие избавители. По всему видно — белые: сами аккуратные, лошадки как на подбор.
Один из наезжавших сзади младших командиров уже хотел выразить свое возмущение и выхватил из ножен шашку. Но Рокоссовский жестом его остановил.
— Ну и что ты еще скажешь, дедуля?
— Приглашаю вас в гости, люди добрые, угощу чем Бог послал, да и за вашей спиной немного переведу дух. А то полк красноголовиков не дает мне покою. Он стоит версты две отсюда.
— Ты не ошибаешься, дед?
— Нет, что вы? Я хорошо знаю тропы и могу вас туда привести без единого выстрела.
— Что ж, Андрей, съездим, погреемся, — невозмутимо сказал Рокоссовский.
— А что, не мешало бы, — ответил Белозеров, презрительно глянув на старика.
Вскоре они сидели в избе, вместившей несколько десятков человек. По велению хозяина его домашние выставили на стол все, что было в доме, но кавалеристы к еде не притронулись.
— Почему не угощаетесь, дорогие гости? — недоумевал старик.
— Хватит, дед, играть в молчанку; мы, как ты говоришь, «красноголовики», — сказал Рокоссовский. — Да, да, красноголовики.
Старик с окаменелым лицом упал на колени.
— Простите меня, ради Бога! Пощадите! У меня дети и маленькие внуки!.. Пощадите меня, старого дурака!
— Что будем делать? — спросил Рокоссовский у Белозерова, когда рядовые бойцы вышли из дома.
— Эту контру, Костя, надо обязательно шлепнуть.
Услышав эти страшные слова, старик ползал по комнате на коленях и молил о пощаде. Большое семейство заголосило на все лады. Пожилая женщина, видимо, жена старика, причитала и рвала на себе волосы.
— Уймись, дед, и садись за стол, — произнес Рокоссовский. — Скажи, за что ты ненавидишь красных?
— Я их люблю, — испуганно проговорил старик и неуверенно опустился на скамью. — Виноват, простите. Я очень люблю красных.
— Мы знаем, как ты их любишь! — громко сказал Белозеров.
— И все же, отец, скажи честно, — произнес Рокоссовский, — за что ты нас ненавидишь? Только правда может спасти тебе жизнь.
Старик поправил взлохмаченные волосы, посмотрел сначала на Белозерова, потом на Рокоссовского и, со страхом следя за ними, трясущимися руками взял со стола ломтик черного хлеба и сказал:
— Вот этот хлеб я зарабатывал своим потом всю свою жизнь, имел лошадей, овец, коров, мне хватало, и на рынок кое-что возил. Государству налог платил, а красные объявили меня кулаком и говорят, что меня надо уничтожить. Посмотрите на них! — Он протянул мозолистые руки и заплакал. — Дети работали, копейка водилась…
— Настоящая контра, — перебил его Белозеров. — Ты, Костя, старше меня и решение за тобой. Я бы его или пустил в расход, или отдал в особый отдел.
— Ни то ни другое, — сказал Рокоссовский, поднимаясь. — Хата твоя небогатая, дед, красным ты не помеха, но я бы тебе советовал держать язык за зубами.
— Да, да, я его сам откушу, если он захочет сказать пакость, — взвился старик, не зная, как отблагодарить красного начальника, сохранившего ему жизнь. Он хватал со стола хлеб, сало, держал их перед собой и умолял: — Сыночки, возьмите с собой. Вы, наверное, голодные… Возьмите.
— Ничего мы брать у тебя, отец, не будем, — произнес Рокоссовский и кивнул на маленьких детей, сидевших на печи. — Самому пригодится. Вон у тебя сколько ртов!
— Сынок! Сынок! Я тебя век буду помнить. Мои дети и внуки будут молиться за тебя, — навзрыд плакал старик и низко кланялся. — Век не забуду!
Было уже около трех часов ночи, а они все сидели за столом, пили вино и курили. Несмотря на поздний час, спать не хотелось.
Белозеров смотрел в голубые глаза Рокоссовского, на его лицо и думал, что восемнадцать лет, прошедших с того времени, как они не виделись, не изменили его друга. Разве что появилось несколько серебряных нитей в его русых волосах да в глазах светились какая-то скрытая воля и тонкая проницательность. На выразительном лице виделись жизненный опыт и внутренняя сила.
— Ты молодец, Костя, — сказал Белозеров, наполняя вином бокалы. — Не тронул деда. Эдакое благородство в тебе всегда било ключом. А я был не в меру горяч. Ох! Как я был не прав. Честно скажу: ты спас мою совесть. Ведь я мог бы кокнуть старика и смерть невинного человека мучила бы меня всю жизнь. Умница ты, Костя. Сложное было время, ох, сложное…
— Особенно в 1918 году, когда мы вели борьбу с «верховным правителем России» Колчаком, — сказал Рокоссовский и потушил в пепельнице слабо тлеющий окурок. — Как же ему хотелось соединиться с войсками американо-английских интервентов! Прямо из кожи вон лез. Бросал в бой одну дивизию за другой.
— А окружение в деревнях Верхние и Нижние Жады! Помнишь, как мы прорывали кольцо? — Белозеров говорил медленно — он был уже навеселе. — Ведь тогда колчаковцы усеяли трупами все поле боя. Досталось и нам на орехи.
— Зато в начале 1919 года мы не только сдерживали наступление колчаковцев, но и сами их успешно атаковали, — вновь закурил Рокоссовский. — А ночь 10 января не забыл? Кромешная тьма, а мы переправляемся по льду реки Камы на западный берег.
— Это когда я попал в полынью вместе с конем?
— Мало того, ты еще и меня заставил искупаться в ледяной воде. Я едва выкарабкался, чуть не пошел под лед.
— Виноват был я — ведь ты меня выручал, — усмехнулся Белозеров.
— Знаешь, Андрей, мне кажется, что нас всех выручал наш командир Юшкевич.
— О, это был сорвиголова, но не фанфарон, а человек, до исступления преданный идее революции. Знаешь, Костя, таких коммунистов я больше не встречал. А какой же он был мужественный и терпеливый! Когда в мае 19-го он был тяжело ранен и мы вместе с ним мучились в госпитале, он не проронил ни звука, хотя ему делали тяжелейшую операцию без наркоза. Я удивлялся его железной воле.
— После ранения я вас потерял совсем. Говорят, что Юшкевич воевал где-то под Перекопом. Не знаю, правда это или нет, но у меня о нем нет никаких сведений.
— Мы встретились с ним в 1920 году и вместе воевали с бароном Врангелем.
— Ну-ну, вот это интересно, — оживился Рокоссовский.
— Знаешь, Костя, после госпиталя Юшкевич командовал кавалерийским полком в прославленной 51-й дивизии Блюхера. Я у него был командиром дивизиона, — пояснил Белозеров и, тяжело вздохнув, глянул на Рокоссовского. — 20 октября — самый печальный день в моей жизни.
— Чем же этот день врезался тебе в память?
— В этот день, Костя, во время преследования вражеской пехоты был в упор убит Юшкевич. — Белозеров взял папиросу, закурил и, помолчав, добавил: — Он умер на моих руках… Мы похоронили его в братской могиле под Перекопом.
— Да, — с грустью произнес Рокоссовский. — Жаль, что он не дожил до наших дней.
— Когда я его поднял, он уже умирал, — говорил Белозеров с хрипотцой в горле. — Прежде чем закрыть глаза, он произнес: «Передай Косте Рокоссовскому, что…» И дальше фраза оборвалась.
У Рокоссовского подкатил комок к горлу. Он встал, поднял бокал и глухим, будто чужим, голосом, с резким польским акцентом, сказал:
— Если бы не Адик Юшкевич, меня бы скорее всего здесь не было. Это он, нашпигованный революционными идеями, увлеченный примером польского генерала Домбровского[7], сделал меня борцом за свободу угнетенного народа. В затишье между боями в Первую мировую войну мы много с ним говорили о равенстве, братстве, о свободе и чести, читали Байрона, Мицкевича. Он был старше, опытнее и удерживал меня от опрометчивых поступков. А ведь на фронте я творил немало глупостей: козырял своей смелостью, мог встать во весь рост на бруствере окопа и грозить кулаком в сторону немцев, не всегда ладил с командирами, склонными к самодурству, — зачастую рискованно лез на рожон. Мне иногда кажется, что он оставил мне частицу своего доброго сердца. Пусть же для сироты поляка Юшкевича русская земля, за которую он пролил много крови и отдал свою жизнь, будет отцом и матерью, мягкой и нежной, как пух. За память об этом великолепном человеке. — Несколько подумав, Рокоссовский закончил тост по-польски: — Ту bediez, drogi przyjacielu, fascynowac nas zawsze[8].
