Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы
Как же так? Неужто с властью придется расстаться? Ввергла себя в великое искушение, вырвалась из теремного узилища, познала вкус свободы, вкус власти. Вкус-искус.
Да-да, вкус-искус! О, Господи, помоги! Научи! Научи, как быть, что делать, к чему припасть.
Молила князя Василия — надоумь. Хмыкает. А ведь это и его интерес. Власть его через нее. Не станет она правительницей — не станет и он Царственные большие печати Сберегателем. Не оставят его во главе приказов. Петрушка его терпеть не может, сживет.
— Помоги, князинька, дай совет, — стала его молить.
— Давал я тебе совет, Софьюшка, — отвечает холодно. — Замириться надо было с Петром-царем. Вовремя замириться. Может, пошел бы он тогда на согласность. Как-нибудь поделили бы власть.
— Пошел бы он на замиренье? — неуверенно спросила царевна. — Разве? Ты так мыслишь?
— Сказать по правде — не пошел бы. Властолюбив очень. Сильный умом и характером. Волею своею.
— Сжить его со свету надо, вот что! — выкрикнула Софья. — Ничего другого не остается. Думай, Вася, как к сему приступить.
— Думали ужо. Да занапрасно.
— Ищи выход! — зло бросила Софья. — Тебе же не поздоровится.
— Я вот что тебе скажу: упустили мы время. Поздно теперь руками-то размахивать. Теперь он нас и близко к себе не подпустит. Чует в нас врагов своих. — И, помедлив, спросил: — Пошто Прасковья не родит? Уж более года прошло.
— Что? Иваново семя несгодно.
— Мы с тобой толковали, дабы завела она галанта с добрым семенем. Ты ей намекала?
— Как не намекать. Не понимает, туповата.
— Коли не понимает, режь впрямую.
— Пожалуй.
Поняла Софья — тупик. Оборониться надо со всех сторон. Загородиться верными людьми. Давно положила глаз на Федора Шакловитого. Статен, силен, умен. Расторопен. Свой, одним словом. Глаз с нее не сводит и охотки своей не прячет. С князинькой дружбу завел, чтоб чаще с ней видаться. Она-то чует.
Запала царевне в голову одна мысль. Не стала она пока делиться с князем Василием. А призвала Шакловитого и напрямки спросила:
— Ты, Федор, был бы не прочь, коли я бы тебя стрелецким головою сделала?
Упал на колена, стал ловить ее руку, приложился — еле оторвала.
— Благодетельница! Госпожа ты наша премудрая! Да я тебе как пес верный служить буду. Что прикажешь — все сделаю.
— Смотри же. Я верных ценю. Жди указа.
Поехала в Измайлово, наставить братца Иванушку.
Он, само собой, в церкви бил поклоны. Потянула его за рукав.
— А? Что? — обернулся, глаз мутный, безумный. — Ах, это ты, сестрица?
— Пойдем, братец, потолковать надо.
— Зачем? Здесь и потолкуем.
— О мирских делах в храме Божием не толкуют, — рассудительно сказала Софья.
Пошли в покои. Отчего-то все окна закупорены, пахнет ладаном и деревянным маслом. Душно. Сдвинула раму волокового оконца, стало легче дышать.
— Остудно, сестрица, — вякнул Иван.
— Ништо. Эвон, и мухи дохнут.
— Это они от ладанного духа. Не выносят, — заметил Иван. — Воскуряем, дабы очиститься. Все нечистое он уносит.
— Дело меня привело к тебе, братец, — начала Софья, — важное — усеки.
— Что ж, я готов. Как ты скажешь.
— Ты думного дьяка Федора Шакловитого помнишь?
— Ну?
— Что читал указ о винах князей Хованских в Воздвиженском?
— Ну? Я при сем не был.
— Все равно — был, не был. Я тебе толкую. Он верный нам слуга. Нам с тобою, понял?
— Ну? Понял.
— Я указ заготовила. Поименован он в нем, яко глава Стрелецкого приказа. Ты сей указ брату Петру дай подписать, а сам подпиши прежде. Тогда он не откажет. Вот он, указ. При мне подпиши. Когда у вас сиденье?
— Завтрева.
— Федор в Думе будет. К руке твоей подойдет. Ты указ и огласишь, либо пусть боярин Стрешнев зачтет. У него голос громкой.
— Стрешнев не зван. Да он и дерзок на язык.
— Ну пусть кто иной. Только не забудь. Вот, подписывай, — Иван наклонился над пергаментом, обмакнул лебяжье перо в чернильницу…
— Чернила высохли, сестрица, — сокрушенно сказал Иван. — Тута мне писанье без надобности.
— Зови постельничего да пусть принесет чернил.
— Да где ж ему взять. Чернила — они у дьяков да подьячих, те пишут. А в сей чернильнице, думаю, чернил-то сроду не бывало.
— Так зачем же она тут! — в сердцах выкрикнула Софья. — Эй, кто тут!
На зов явился стольник Макарьев.
— Сей же час скачи в Посольский приказ да привези чернила. Уразумел? Скажешь — я велела. Да не помедли.
— Слушаюсь, государыня царевна. Лошадь под седлом.
Прошло два часа в нетерпеливом ожиданье. Наконец явился Макарьев с чернильницею. Он нес ее на вытянутой руке.
— Вот, государыня царевна, с береженьем вез. Ни капли не пролилось.
— Ловко. Ступай себе. А ты, царь-государь, изволь подписать.
Ивану, видно, не часто приходилось прибегать к письму. Он долго пыхтел, высунув язык, и наконец вывел свою подпись, а лучше сказать, нарисовал ее.
— Не умудрил Господь, — признался он. — Все письменное за меня дьяки учиняют.
— Ладно уж. Так ты не забудь, братец, дать Петруше на подпись.
— Как можно, коли ты просишь.
— То-то же. Нужный нам это человек — Федор Шакловитый.
И с этими словами отправилась на половину царицы Прасковьи.
В просторной горнице с киотом в красном углу мерцал, отражаясь в глади иконных ликов, красновато-желтый огонек негасимой лампады. Прасковья сидела на возвышении, как подобало царице. Вокруг нее теснились мамушки, комнатные дёвушки. Все были заняты рукоделием. Неназойливо жужжала прялка. Старуха Агафья, травница и гадалка, плела какую-то историю.
Завидя царевну, все вскочили и согнулись в поклоне. Встала и царица, поклонилась и она. Не так низко и раболепно, как все прочие.
— Добро пожаловать, государыня сестрица.
— Бог помочь, — отозвалась Софья. И, обратившись к остальным, властно произнесла: — Изыдьте! Свой разговор у меня. — И когда все выкатились из горницы, продолжила: — Открыто говорить с тобою буду. Не понесла небось?
Царица залилась краской:
— Не понесла, сестрица. Не виноватая я.
— Не стараешься. Кабы постаралась, забрюхатела бы.
— Стараюсь я, стараюсь, матушка сестрица. Молю Богородицу-заступницу о даровании плода.
— О добром семени молишь ли?
Запунцовела Прасковья, сделалась как огонек лампады.
— И о добром семени молилась, — вполголоса призналась она. — Не посылает. Видно, гневна Матерь Божья, ума не приложу, чем могла не угодить.
— Чиста ли ты духом?
— Чиста, — еле слышно отвечала Прасковья.
— Вот и худо, что чиста, — неожиданно произнесла Софья. — Много ль семени изливает царь-государь?
— Откуль я знаю, — прошелестела Прасковья. — Кажись, много.
— Невсходное оно, по всему видать. Сколь времени уж вы в супружестве, а толку нету. Искать надобно семя всходное. Нет ли у тебя на примете красна молодца, к коему сердце млеет?
Царица закрыла лик ладонями.
— Ну, отвечай как на духу!
— Есть, государыня царевна.
— Ну вот и хорошо, — как можно ласковей произнесла Софья. — Тут греха нет. И коли приблизишь ты его, греха не будет. Сердце, оно питания требует, а женско тело плодного семени. Ровно как цветок воды. Без воды он засохнет. И лоно твое без плоднего семени засохнет и сама ты увянешь. Приблизь его, приблизь. Да не робей — коли я сказала, греха не будет, стало быть, и не будет. Да я тебя прикрою, коли нужда приспеет. Все мы ждем, когда ты обрюхатеешь да младенца принесешь.
— Как же ему сказать, сестрица? — снова прошелестела Прасковья, не отнимая ладоней от лица. — Не можно мне…
— А ты наставь бабку Агафью. Все едино в таком деле верный человек нужен. Пущай на кресте клятву даст, что меж вас до гроба все пребудет. Она ведь, кажись, и сваха, так что в таком деле толк ведает.
— Само собою, — произнесла царица, отняв ладони от лица, по-прежнему розовевшего. Но уж краска постепенно отливала от него.
— А кто избранник-то твой? — напрямки спросила Софья.
— Стольник он мой, государыня царевна, — уже открыто отвечала Прасковья.
— Вот и хорошо, что стольник. Стало быть, благородных кровей, — поощрила ее Софья. — Стало быть, и плод любви твоей тож пребудет благороден. Хорошо это. Помни: дело это как бы государственное и посему приступай к нему безо всякого сумления. Поняла?
— Как не понять, — со вздохом отвечала царица. И уж была в ее тоне и надежда, было и облегчение.
— Отчет будешь мне давать, — напоследок сказала царевна. — Спрашивать с тебя стану. Так что не помедли. Вот завтрева и приступай.
— Благодарствую, государыня сестрица, — неожиданно произнесла Прасковья. — По слову твоему и приступлю. — Глаза при этом глядели ясно, а кожа лица приняла тот нежно-матовый оттенок, которому откровенно завидовала царевна.
